БЕЛКА И СТРЕЛКА

Глава 1: Меня зовут Эд и я ворую наушники

Брать из маркета просто. Только надо уметь. Я еще никогда не попадался. Парни с района попадались, а я нет. Одни говорят, чтобы украсть на сто баксов, надо пройти через кассу, купить хотя бы на полтинник. Другие хитрят — бирки со штрих-кодами меняют... Не надо этого ничего. Нужно просто верить в себя. Зашел, огляделся, где камеры. Если направленные – сразу понятно, куда смотрят. А если круговые – сразу на все стороны, но через них хреново видно. Тебя никто не увидит, если все делать правильно. Иди сразу к стеллажам уверенно. Взял одну коробку, другую, вертишь, рассматриваешь. Одну вернул на место, вторую за подкладку куртки – хоп! И так несколько раз. Только двигай из глубины стеллажа другие коробки, чтоб на полке после тебя место пустое не торчало. Мы про электронику. Продукты не ворую, я не бомж. Совсем дорогую не надо брать. А всякие навигаторы, наушники беспроводные, карты памяти – вот это супер. Набрал – сделай крюк по соседнему ряду и на выход. Никаких касс, просто идешь на улицу через дверь, откуда входил. Тут главное самому поверить, что тебе здесь ничего не подошло, и ты в другой магазин спешишь. Тогда морда будет уверенная, никому в голову не придет тебя остановить. Я иногда так в роль вхожу, что и впрямь в другой магазин иду. И только там вспоминаю, что у меня уже товар, и надо к Джонику в киоск. Джоник дает пятую часть цены, зато наличкой и без вопросов. Типа не знает, откуда я каждый день барахло приношу.

А тут вдруг попал. Маркет нормальный, людный, я часто здесь товары брал, но вдруг чувствую – кто-то на меня смотрит. Не знаю, как описать, словно ветерок по спине. Или вроде как щека чешется. Хотя никто на меня не смотрит. Ни охраны, ни консультантов дурацких, ни уборщиц — одни посетители. Все своим делом заняты. Мужик в сером плаще мне не нравится, но он вообще спиной стоит, в детской электронике что-то там копает в ящике уценки, нищеброд. Может они камеру новую повесили? Осматриваюсь, ничего не чувствую. Ладно. Иду к стеллажам, набираю наушников, каких Джоник рекомендовал, двигаю на выход, и тут меня — раз! – грубо за плечо разворачивают. Здоровый такой детина в униформе: «Куда спешишь, мистер?»

А куда я спешу, правда? У меня сразу все шестеренки в голове щелкают, начинают бешено крутиться, бац – остановились, есть контакт! Куда я спешу? Вот же! – кричу и пальцем на улицу показываю: – На моем велосипеде кто-то уезжает!

Почему велосипед? Сроду у меня велосипеда не было. Но хорошо так сказалось, легко, одним выдохом, я и сам поверил. И он поверил. Плечо мое отпустил – мол, давай, беги конечно. И я бегу к двери, и тут второй охранник откуда-то выскакивает, меня сзади рукой за шею, и роняет на пол, и коленом прижимает, сука. И первому кричит: полицию вызывай, чего стоишь?

А у меня же велосипед! Рвусь, слезы катятся, но даже голову повернуть не могу, посмотреть, что с ним. Щекой в пол лежу, перед глазами у меня на бетоне старое пятно от жвачки и ботинки охранника.

Ну приехала полиция, достали из моей куртки все коробочки, затолкали в машину, привезли в участок. С полицией хоть говорить можно, убеждать.

Я, понятное дело, реву, майку на себе рву, велосипед украли, да еще охранники коленом ударили... А наушники – что наушники? Ну пять штук. Проспорил друзьям, теперь должен каждому наушники купить. Шел на кассу оплачивать, в руках не умещалось, положил в куртку. Смотрю: на мой велосипед кто-то садится и едет. Бросился к выходу, а охранники меня бить... Вы еще раз пересмотрите видео с камер наблюдения – все ж так и было, что ж я, врать буду?

Ну и так слово за слово я им втираю, втираю, и уже вроде хорошо, и вот не меня оформляют, а я сам диктую заявление про угон велосипеда, приметы вспоминаю. Одна покрышка черная, другая коричневая, в седле дырка справа, отец мне велосипед свой подарил на Рождество, он сигаретой прожег случайно, а на раме красная надпись «ТРЕ» – было «ТРЕК», но буква стерлась... Какой еще отец?! Мы его сроду не видели. Но так всё гладко поётся, что уже весь участок понимает: я тут по поводу велосипеда сижу. А мне домой хочется поскорей. Но меня просят подождать, потому что сержант уже отъехал кого-то трясти из местных по горячим следам. А я конечно рад: вдруг и правда мой велосипед найдут? Все-таки подарок отца, и вообще. Но сам в глубине души еще помню, что даже ездить на велосипеде не умею. На доске умею, на гироскутере умею, а вот на велосипеде...

Тут открывается дверь и сияющий сержант затаскивает в комнату мой велосипед. Реально мой! На раме «ТРЕ», и задняя покрышка коричневая, и дырка оплавленная на седле справа от отцовской сигареты. Приводят хмыря какого-то грязноватого, глаз дергается, он уже сознался, врет неумело, откуда у него в гараже свалка велосипедов, типа взял просто на улице покататься, хотел разные сравнить и отдать... Кто ж так врет, чудило? Врать надо так, чтоб и сам поверил, и все поверили, и правдой оказалось.

Короче, начинают его оформлять по всем правилам, у него уже отсидка была по краже. А мне домой хочется – просто жуть. Чутье говорит: еще немного – и всё вскроется. Начинаю втирать им, втирать, что мне вот прямо срочно надо уйти, у меня же собаки с самого утра не выгуляны! Сам себя со стороны слышу и удивляюсь: какие еще собаки? А у сержанта такие глаза масляные стали, что я понимаю: вот кто любитель собак! И потому — собаки, это я точку нащупал нужную. Остановиться уже не могу, рассказываю, как люблю их, одну Протеин звать, вторую Шутер. Почти корги, но это не точно. Умные вообще, тапочки каждое утро приносят, Протеин правый, а Шутер всегда левый почему-то... И уже сержант отвечает, мол, не вопрос, велосипед свой бери, катись домой, погуляй с собаками, покорми, а к вечеру подскочишь, мы пока бумаги оформим...

Но тут дверь в кабинет открывается, и входит этот, который в ящике с уценкой рылся. Морда у него жесткая, старая, глаза пронзительные. Достает из плаща удостоверение, показывает сержанту с напарником. Мне не видно, но оба сразу вытянулись. А он пальцем на меня показывает чуть согнутым. Им на меня показывает, а меня, наоборот, как бы подтягивает, словно рыбак крючком зацепил. «Этого я забираю...» И никто даже не спросил, куда.

* * *

Глава 2: Машина Юнгерваффе

Мужик меня посадил в свой автомобиль, сел за руль и рванул, аж уши заложило. Отличный Лексус, новенький, кожаный как попка младенца, и салон весь изнутри пахнет так пряно, ярко, как я не знаю, деньгами пахнет. Как пачка свежих купюр. Но я сразу понял, что теперь уже попал в серьезную историю. Такую, что наушники уже ерунда. Открыл рот и начал: знаете, я вот волнуюсь, что у меня дома собаки с утра не выгуляны, Протеин и Шутер, маленькие, ласковые, корги, но это не точно...

И понимаю: не поётся. Воздух не принимает мои слова. Глохнут они в этой кожаной обшивке. А мужик поворачивает каменное лицо и роняет брезгливо:

— Две собаки у него...

И всё. И я вспоминаю, что никаких собак у меня нет. И понимаю, что с этим мужиком лучше просто молчать. Ну правда, что они мне сделают? Не в тюрьму же посадят за наушники на первый-то раз... Или за велосипед? Я вдруг чувствую, что реальность немножко плывет мимо меня как ангары за обочиной хайвея, меня несет и покачивает, и я уже сам запутался, наушники я пытался украсть, велосипед чужой присвоить или что-то ещё.

Ехали мы наверно час и приехали в странный офис: длиннющее трехэтажное здание, огромная парковка, газоны. Мужик повел меня внутрь через вахты, турникеты, проходные – как-то у него это уверенно получалось, вроде документов не показывал, но везде пропускали и его, и меня. Наконец привел меня к массивной двери, и сам остановился, постоял немного, сделал глубокий вдох и постучал.

Кабинет, куда мы вошли, оказался большим, круглым и зеленым – как гигантский бильярдный стол свернули в рулон. На зеленых суконных стенах были пришпилены карты и старые фотографии черно-белых городов. Позади массивного резного стола и такого же исполинского кресла был расправлен флаг США. А над флагом висел массивный стальной герб. Я сперва думал, что орел, но пригляделся: две ладони одна на другой, развернутые в разные стороны и сцепленные оттопыренными большими пальцами. Ладони сильно напоминали крылья орла. Было в этом орле что-то знакомое: и американское, и одновременно фашистское, и даже немного русское, потому что перекрещенные большие пальцы торчали как две головы, а у русского орла вроде две.

А сверху и по бокам висели алые бархатные полотнища с вышитыми золотом фразами. Прямо над гербом висело «NATURE REALLY NATURAL», а справа и слева висели — «THOUGHT IS MATTER» и «MATTER IS THOUGHT».

А под всем этим в глубоком кресле за массивным столом сидел маленький дряхлый старик. Его лицо напоминало череп, даже бровей не было. Он спокойно копался в бумагах, а затем поднял на нас взгляд.

Мой спутник тут же вскинул перед грудью руки, перекрестив ладони в точности как на стальном гербе. Отчетливо щелкнул каблуками и негромко воскликнул: «Хай!»

— Хай, — отозвался старик неожиданно густым басом. И тоже на секунду поднял ладони, словно собирался себя подушить за горло, но передумал. – Слушаю тебя, Фред.

Фред кашлянул.

— Мартин, я нашел нового человека, — сказал он и гордо положил руку на мое плечо. – Качает очень сильно!

— Качает... Сколько раз я это слышал, Фред... — Старик неохотно поднял глаза и посмотрел на меня: — Как тебя звать, сынок?

— Эдвард... — выдавил я.

— Его пугать надо... — объяснил Фред, — сегодня я...

Но Мартин жестом ладони остановил его.

— Всех пугать надо, — сказал он устало и принялся сверлить меня глазами: — Сынок, у меня в ящике карандаш. Скажи мне, синий он или красный? Если синий — я тебя утоплю как паршивого щенка. Если красный — будем работать.

«Тоже не любит собак», — подумал я почему-то. И вдруг почувствовал страх.

— Красный, — ответил я.

— Объясни?

Я растерялся и стоял молча. И тогда старик приподнялся над столом и вдруг рявкнул так, что изо рта полетели слюни, а меня оглушило звуковой волной:

— А ну, лги мне!!!

Я чуть не описался. И быстро затараторил:

— Ну у вас же лозунги висят все красные... И должность важная, руководящая, вам без красного карандаша никак, ошибки в документах править. А еще... — я огляделся, — вот карты у вас все размечены тоже красным. Да конечно он красный, какие сомнения!

Старик молча пожевал губами, затем, судя по звуку, выдвинул ящик стола, опустил туда взгляд и долго-долго смотрел.

— Ну ладно... — согласился он ворчливо и закрыл ящик, — качает. — Он снова поднял взгляд на меня, но теперь его глаза были намного теплее: — Сынок, ты понимаешь, где находишься?

Я помотал головой.

— Пентагон, — произнес старик Мартин. — Только не тот, что в газетах, а настоящий пентакль. Ты вводил его в курс дела, Фред?

— Никак нет, — ответил тот.

— Ладно... Я сам... — Он повернулся и начал медленно слезать с кресла. — Пойдем к машине.

* * *

Я думал, мы возвращаемся в Лексус Фреда. Но вместо этого мы отправились в подвал и долго шли по безлюдным коридорам — грубым, но освещенным так ярко, словно тут выжигали бактерий. Старик шагал тяжело, а коридор время от времени поворачивал под острым углом. После пятого поворота мы вышли в огромный зал. И я сразу увидел машину.

Она была похожа на скульптуру, какие ставят в парках. Неизвестный скульптор соорудил из серых стальных листов и миллиона заклепок макет человеческого мозга — размером с гараж. Сходство нарушал только круглый люк в том месте, где лоб. А может, затылок — уже не помню анатомию школьных учебников. Люк тоже был окантован по кругу старомодными заклепками, а в центре был выгравирован знакомый герб из двух ладоней.

Фред распахнул люк со скрежетом как дверцу духовки и пригласил меня внутрь, словно я был рождественской индейкой. Я посмотрел на Мартина: старик кивнул, и я полез внутрь.

Внутри оказалась круглая комнатка, на полу постелен кусок ковролина, а на нем, как три флага, лежали три полосатых со звездами матраса. Больше внутри не было ничего, и я вылез наружу.

— Нравится? — спросил Фред, и его жесткое лицо разрезала улыбка.

Я неопределенно кивнул.

— Трехместная, — гордо сказал Мартин и нежно погладил заклепки на листах дряблой старческой рукой. — Попробуем тебя третьим. Эх, Паулус, Паулус, вечная память...

И тут я понимаю, что мне уже пора что-то сказать, да только сказать нечего.

— Вы... тут вдвоем работаете, — говорю, — а меня третьим?

Старик вздохнул.

— Работают сейчас Тони и Скотт, они скоро будут. Паулус не вернулся, погиб. Если б я еще мог работать... — добавил он с горечью. — Сынок, с возрастом приходит опыт. А с опытом работать все тяжелее. Вот ты же дурак, надеюсь? — Он похлопал меня ладонью по голове. — Что у тебя там? Рэп, игры-стрелялки, новости, гаджеты, штаны модные?

Я обиделся. Уж кем-кем, а дураком я себя не считал.

— Музыку современную знаешь? — продолжал он. — Комиксы любишь? Стикеры эти ваши, мемы в интернете — ориентируешься?

Я кивнул.

— Такие парни нам нужны! Как тебя звать, сынок?

— Эд, — напомнил я. — Эд Сноу.

— Готов служить Америке?

Я замялся. Возьмут и в Афганистан отправят.

Но старик Мартин и не ждал моего ответа.

— Я сейчас расскажу, чем мы тут занимаемся, — начал он. — Ты поймешь не всё. И это хорошо. Видел у меня в кабинете лозунги? Натуральна ли природа, как сам думаешь?

— Природа чего? — спросил я. — Природа национального парка или природа бытия?

Старик возмущенно повернулся к Фреду:

— Это что вообще такое? Природа бытия... Ты где его взял?

— Наушники по магазинам воровал, — пояснил Фред. — Из школы выгнали, живут в одной комнате с матерью и братом, мать на пособии пьет, брат торгует марихуаной. IQ 90.

— Что-то не похоже. Умные нам тут не нужны, нам толковые нужны. Умные не качают. Так что слушай и не перебивай. Когда-то считали, что природа мира естественна, подчиняется законам логики и физики, и можно изменить только будущее. Это если много трудиться. Но всегда были люди, которые умеют убеждать и верить. Убеждать не только всех вокруг, но и себя. Взять любой бред и заставить в него поверить. А если сумеешь поверить даже сам, то мы будем жить в мире, где твой бред — реальность. Потому что реальность не реальна. Понятно?

— Нет.

— Ты не дури, а слушай, что тебе говорят! — подал голос Фред. — Если хочешь сегодня вернуться домой к своим собакам.

— Проблема, — продолжал старик Мартин, — в том, что силы человека не велики. Найденная купюра, опоздание автобуса, не было никакой измены, как ты могла такое подумать... — вот в принципе и всё, что способен прокачать даже самый талантливый. Ты про Гитлера слышал?

Я кивнул.

— У Гитлера был институт оккультных наук, и там построили вот эту машину, Юнгерваффе. И Гитлер принялся ходить в юнгер напрямую и ломать там историю человечества. И много плохого успел сделать. Но всех уничтожить не смог. Потому что страны мира в последний момент объединились и уничтожили Гитлера просто физически, без всякой машины. А Юнгерваффе досталась нам. И с тех пор в юнгер ходим мы. Знаешь, что такое юнгер?

Я помотал головой.

— Коллективное бессознательное пространство, — объяснил Фред. — Мировое облако тэгов.

— Вселенская душа, — добавил старик Мартин. — Космическая память. Логос мира. Фундамент бытия. Проще говоря — то, во что верят наши современники. То, как они себе представляют природу, жизнь и историю. Которой в реальности и нет.

— Потому что нет никакой реальности, кроме юнгера, — вставил Фред. — А тот мир, который мы считаем реальным, на самом деле проекция юнгера, его детализированная голограмма под разными углами бытия...

— Не грузи его, — поморщился Мартин, — не порть мне парня. Всё, что тебе надо знать, сынок: если ты вошел в юнгер, и если тебе удастся своей способностью что-то там изменить, то вернешься ты уже обратно в мир, который не просто стал другим, но был другим всегда. Только ты один будешь помнить, как было раньше. Потому что ты торчал в юнгере, пока мир менялся. Но помнить ты будешь смутно и недолго. Как сон. А потом будешь считать, что мир таким и был. Ясно?

Ответить я не успел, потому что в зал вошли двое. Рослый парень с длинным как у коня лицом и рыжей щетиной и девушка с крупными чертами лица, но обалденными формами. Коротенькая юбка, черные сетчатые чулки, обтягивающие до коленок удивительно крепкие ножки, а лучше всего была грудь — два отличных крепких мяча под легкомысленной кофтой. Войдя, она привычным жестом взяла груди руками и чуть приподняла, поправляя. Вряд ли она понимала, что на нее кто-то смотрит, словно прическу поправила.

Затем оба скрестили в воздухе ладони уже знакомым мне способом и хором сказали «Хай!». Фред и Мартин ответили тем же.

— Знакомьтесь, — произнес Мартин. — Это Скотт и Тони. А это Эдвард, наш новенький.

— Можно просто Эд, — сказал я, не сводя взгляда с Тони.

— Эд сильный, — объяснил Фред, — но его надо учить всему.

* * *

Глава 3: Миссия кукуруза

Выйти в юнгер не сложно, это как игру загрузить. Ты просто лежишь спиной на полосатом матрасе и смотришь вверх. Как в густом кусте. Только над тобой не ветки, а металл гудит и позвякивает. И думаешь: сколько ж лет этой машине, как бы не развалилась. А потом потолок пропадает, а остаешься только ты и твой матрас. А рядом Скотт и Тони. И они вскакивают со своих матрасов, и ты тоже.

Но только это не ты, и не они, а будто персонажи в игре, схематично отрисованные. Если сосредоточиться и начать приглядываться, то можно даже чулки на ногах Тони снова разглядеть, но если отвлечься — она стоит такая... Не знаю, не голая, но и не закрашенная. Как в комиксе.

— Значит так, — говорит Скотт. — Слушаться только меня. Эд, тебе говорю. Если скажу упасть — упасть. Скажу встать на голову — встать на голову. Если я утону — слушаться Тони. Вопросы есть?

— Что мне делать, если мы встретим русских? — спрашиваю я.

Тони фыркает и отворачивается.

— Ну конечно встретим, — объясняет Скотт. — Мы же в Россию идем. Короче, просто смотри, что делаю я, и верь. Понял?

Скотт глубоко вздохнул и громко провозгласил:

— Америка великая страна! Наши небоскребы самые высокие! Я стою на крыше Эмпайр Билдинг и мне виден весь мир!

Круто, думаю. Хорошо говорит. И тут мне в лицо ветер свежий, и я гляжу под ноги — а мы и правда стоим на крыше. И вокруг небоскребы, а под нами — далеко-далеко — улочки, машинки, пешеходики. И я машинально делаю шаг назад от края и спотыкаюсь о свой матрас, потому что никакого края конечно нет, а одна иллюзия. Скотт протягивает мне руку:

— Держись! Сейчас за нами прилетит знаменитый сверхзвуковой самолет F35!

И правда: появляется точка, превращается в самолет и начинает с ревом описывать круги вокруг нашего небоскреба. И я тут я возьми и ляпни:

— Постой, но F35 это же вертолет. F — это Фантомы, вертолетная серия...

— Самолет это! — угрожающе кричит Скотт.

И я уже чувствую, что что-то идет не так, но остановиться не могу:

— Не, правда, я в игру вертолеты шесть лет играю. F — это фантомы, M — грузовые...

И тут вижу, как у самолета сверху появляется пропеллер, начинает раскручиваться и сшибает сам себе хвост. Оттуда пламя, самолет наклоняется, теряет управление и врезается в дальний небоскреб.

— Твою мать, — говорит Скотт сквозь зубы. — Ты совсем дебил? Инструктажи, тренировки — для кого всё было?

Тони, ни говоря ни слова, вдруг разбегается и прыгает с крыши вниз. На спине у нее появляется рюкзак, из рюкзака раскрывается дельтаплан или не знаю, как эта штука называется, и Тони, огибая небоскребы, улетает в сторону пожара.

— На меня смотри! — рявкает Скотт. — Последний раз повторяю: без моей команды ничего не делать и не говорить! Что скажу — надо просто во всё верить. Если не веришь — то не качаешь. И тогда всё ломается.

— Но как же я могу верить, если точно знаю, что ты ошибся. Фантом — это вертолет?

— Да мне пофиг, я не обязан это знать! — взрывается Скотт. — Меня генерал Мартин выбрал не потому, что я энциклопедия, а потому что умею верить! Ты же видишь: я уже создал самолет и назвал его так! И пусть, и поверь! Ты в юнгере! Ты все решаешь! Когда ты вернешься в мир, F35 там уже будет самолет всегда! А вот что там будет с небоскребом, который из-за тебя сейчас сломался — это проблема. Надеюсь, Тони ее решит как-то...

Скотт мотает головой и снова принимается вызывать к нам на крышу самолет F35. Я уже понял на тренировках, Скотт упорный, если что-то задумал, его с плана ничем не сбить. Я стою, молчу изо всех сил. Самолет так самолет. На крышу небоскреба прилетит и сядет? Верю, ладно...

Через минуту мы забираемся в кабину по веревочной лесенке и оказываемся в пустом самолете. Кто нам скинул лесенку? Не думать! Просто верить! Скотт садится прямиком за штурвал над левым сиденьем, я - на правое, пассажирское. Самолет стартует с визгом шин. И лишь на секунду в голове проскакивает «сука, ты хоть раз самолет видел?» Но этой секунды достаточно, чтобы самолет здорово тряхнуло и повело вниз. Мне сразу вспоминаются рассказы Фреда и Мартина про черное дно юнгера, в котором тонут, если туда упасть... Как Паулус. И я уже готов верить, что в кабине самолета сиденья как у автомобиля, и мы летим дальше без проблем, а под нами океаны и другие страны.

Вскоре к нам присоединяется Тони: приземляется на крышу самолета, складывает свой дельтаплан, откидывает люк и с ветром влезает внутрь. Для нее тут же появляется третье кресло — по другую сторону от штурвала.

Наконец мы прилетаем в Россию. Вот так я себе ее и представлял. Желтые поля и березовые рощи, стоят избушки, вьются дороги, а на горизонте Кремль. Скотт сажает самолет в поле, и мы выпрыгиваем прямо в колосья.

Скотт уточняет, что это кукуруза. Колосья, кукуруза, какая разница.

— Задачу все помнят? — спрашивает Скотт, глядя на меня.

— Так точно, — говорю. — Тормозить русским экономику. Портить урожаи, снижать уровень жизни.

— Далеко не разбредаться, — командует Скотт. — Тони, начнешь?

Тони поворачивается к нам спиной, лицом к полю, поднимает руки над кукурузой и ветер развевает ее волосы. Справа и слева взлетают потревоженные пташки.

— Грязь! — низким грудным голосом театрально начинает Тони. — Знаменитая русская грязь наваливается со всех сторон! Размывает русские дороги! Заносит фермерские поля!

Я чувствую, начинает накрапывать дождик, а под ногами хлюпает. Кукуруза заметно редеет, стебли делаются тоньше.

— Вредители! — продолжает Тони. — Жуки, жужелицы, тля, колорадский жук, начинают жрать посевы... — Она поднимает коленку и с отвращением стряхивает прицепившегося жучка. — Фермеры вываливают на поля тонны удобрений и химикатов! И земля перестает плодородить...

— Плодоносить... — подсказываю я и мысленно прикусываю язык.

— Плодородить и плодоносить! — соглашается Тони, и кукуруза окончательно падает.

Я оглядываюсь: теперь вокруг коричневая грязь, в которую втоптаны изглоданные стебли. Наш самолет F35 стоит, брезгливо поджав опоры, всем видом показывая, что он не местный. Вдалеке теперь видна деревушка, дорога вдоль рощицы, купол церкви — ровненькие такие, схематичные, как на этикетке от молока.

— Вперед! — командует Скотт, и мы движемся к деревне.

Подойдя поближе, Скотт бьет ногой забор и вышибает пару планок.

— Видишь, — объясняет он мне. — Можно и без слов обходиться, главное — верить, что делаешь.

— А забор-то зачем? — спрашиваю я.

— Не знаю, — пожимает плечами Скотт. — У русских везде заборы высокие, они друг друга боятся.

— Я спрашиваю, ломать зачем?

— Чтоб сломанный был, — отвечает Скотт.

Он подходит к поленнице дров и разваливает ее. А затем берет полено и швыряет прямо в стекло дома. Стекло вдребезги, на заднем дворе испуганно мычит корова.

— В русских деревнях плохо с электричеством, — звучно начинает Тони, и я вижу, как со столба летят искры и обрывается провод. — Они живут в нищете, без удобств...

Я вижу, как под яблоней появляется косая деревянная будка туалета, а вместе с ней появляется запах. Между яблонями натягивается грязноватая веревка, на ней возникает серое заштопанное белье. Скотт немедленно обрывает эту веревку, белье падает в грязь.

— Но главная проблема русских — это алкоголизм, — заключает Тони и обводит рукой участок перед коттеджем, словно отдергивает занавеску.

И я сразу вижу мусор, разбросанные пустые бутылки и мужика в русской ушанке, грязных сапогах и ватнике, который спит в неудобной позе прямо на дровах.

— Ну вот как-то так, — подытоживает Скотт. — Теперь попробуй ты.

Я теряюсь.

— А чего мне пробовать, вы уже всю деревню им испортили...

— Попробуй амбар сожги. Или на крыльце нагадь. Или корову убей голодом, — предлагает Скотт.

— Жалко, — говорю я.

— Да ты не бойся, — объясняет Тони, — это не какая-то конкретная настоящая корова. Это юнгер. Общее представление о всех русских коровах.

— Тем более, — говорю я.

— Что же ты тогда сделаешь?

Я оглядываюсь и вдруг вижу за домишками купол церкви.

— Русский народ беднеет, — говорю я, поднимая руки. — В заброшенной деревне церковь давно не ремонтировалась. Унесло дождями позолоту... В школу на дрова свезли иконы... Лопнул колокол...

И это срабатывает: над деревушкой, полями и рощей разносится тоскливый звон. Церквушка на глазах начинает коситься, с купола осыпаются золотые листы и появляются дырки в стропилах или как там называются эти штуки. И я, воодушевившись, добавляю:

— Даже в Кремле главный колокол лопнул!

«БУМ-М-М!!!» — раскатисто доносится из-за леса.

— Так норм? — спрашиваю я.

— Сильно! — соглашается Скотт. — А для первого раза и вообще круто!

— Эд, а чего ты к колоколам прицепился? — интересуется Тони.

Хороший вопрос. И как на него ответить? Честно?

— Если честно, — говорю, — вот лично для меня они никак. Бесполезная штука колокол. Ну треснул и треснул, никто не умрет, только меньше шума будет. А вот русских мне жалко. И урожай их жалко. И корову. И мужика этого. Они мне ничего плохого не сделали, а мы им ходим и гадим — то забор сломали, то провода вырвали, то грязи навалили...

Тони и Скотт переглядываются.

— Вот черт, — говорит Скотт. — Это до выхода в юнгер обсуждать надо было. Ты солдат, тебе поставлена боевая задача! Что за сопли?

Но Тони его останавливает:

— Погоди, он же просто не понимает. Эдвард, у нас с русскими идет холодная война уже полвека. Они-то нам знаешь, как гадят? Они бы нас давно уничтожили, если бы могли. Ты вот что сделай: ты пойди и с этим мужиком поговори, спроси его.

И она указывает на спящего.

— Так я русского не знаю... — говорю.

— В юнгере нет языков. И это не человек перед тобой, это общее представление обо всех русских крестьянах, и как мы их видим, и как они себя теперь видят. Вот и поговори с ним. Только сам за него речь не выдумывай, просто спроси, что он думает, это же юнгер, он тебе ответит.

Я медленно подхожу к спящему и трясу его за плечо.

— Хто это? — говорит он хрипло и садится.

— Добрый день. Я с телевидения. Приехали у вас интервью взять. Это моя съемочная группа.

Я взмахиваю микрофоном в сторону Тони и Скотта, и вижу, что Скотт смотрит в камеру здоровенную, а Тони рядом с папкой в бумажках что-то помечает.

— Вон чего! — оживляется мужик, улыбается и встает.

— Что бы вы хотели передать американцам? — спрашиваю я и вручаю ему микрофон.

Мужик озадачен. Чешет микрофоном висок под ушанкой.

— А чо сказать... — произносит он наконец. — Американцы эта... ну тоже люди... Нормальные тоже есть... Верно говорю? Только тупые. Чего бы им... значить.. жили бы ровно... так всё ж нам нагадить хотят! Вот не нравится им Россия, боятся нас, значит, вот я как думаю! И вот чем мы сильней становимся, тем им, как это... хужеет им от этого. Завидуют нам. И потому подлости делают. А мы же, сука, всё терпим... Да? Там нагадят, тут нагадят, здесь прижмут... а мы терпим! Но мы и в сорок первом — терпели-терпели, а потом Берлин взяли! И Пентагон возьмем! Чего, не возьмем? Возьмем! Захотели бы — давно уж взяли! Думаете, только у вас оружие есть? А у нас, может, тоже есть оружие! Выкусили? И вот я так скажу... вот, думаете, я небольшой человек, да? А я агрономом сорок лет проработал, ветеран труда, и награда есть. И вот скажу: вот если меня спросите, да, я бы нашим оружием их уже давно долбанул! Чтоб раз — и вдребезги! И больше к нам никогда не совались! Чтоб знали! Ясно?!

— Спасибо! — подытожил я и протянул руку, чтобы забрать микрофон, но мужик его не отдал.

— А ну, руки, руки! Руки убери! — кричит. — Вы нам Аляску сначала верните!!! Тогда поговорим!!! А то вы нас за свиней держите! Вот ты, небось, думаешь, перед тобой свинья пьяная?! А я тебе в рыло сейчас дам и посмотрим, кто из нас свинья!

— Да я при чем? — удивляюсь. — Я ж не американец. Я корреспондент районного канала, могу удостоверение показать...

— Знаем мы, сука, вас, корреспондентов! — грозит пальцем мужик. — Вы там все шпионы и диверсанты американские! Ты иди музей снимай, корреспондент! Балет снимай! Космос наш снимай! Но ты ж специально в задницу приехал, в грязь! Верно? И врешь мне, будто корреспондент. А я же вижу тебя насквозь: вам же нас обосрать хочется, в дерьме извалять! И рассказать потом всему миру, что мы в дерьме живем и ничего не понимаем! Да? А мы же, сука, всё понимаем! И терпеть не будем! На тебе, сука, на...

Мужик вдруг бросается вперед и бьет мне в лицо кулаком. Но кулак проходит сквозь меня, и сам мужик пролетает насквозь и от неожиданности падает лицом вниз на дрова.

— Снято! — удовлетворенно произносит Скотт, опуская камеру.

— Возьми еще крупно лицо и двор, проезд общим планом, я потом нарежу, — деловито говорит Тони, помечая в своей папке.

— Ребят, — говорю потрясенно, — может, пойдем уже? Нам еще домой лететь сколько...

— Конечно, — соглашается Скотт и бросает под забор камеру, поглядев на нее с недоумением. — Нам же еще в областной центр надо, тротуары поломать и лампочки в подъездах побить.

И мы идем по деревне, мимо покосившихся домов, мимо церкви с облетевшим куполом. А на куполе уже строительные лестницы, строители матерятся, новые листы приколачивают. А мы идем по дороге, мимо нас едут грузовики с сеном, потом по полю, потом через березняк — и вот уже за деревьями каменные пятиэтажки, а какие-то люди с детьми жарят мясо прямо посреди тропинки, и я оглядываюсь назад, где Скотт и Тони, но вдруг спотыкаюсь обо что-то мягкое и с размаху падаю лицом вниз.

И мир вдруг переворачивается — словно занавеску в ванной отдернули, окатили паром и кипятком из душа, и снова задернули.

И вокруг полумрак.

Я переворачиваюсь на спину и чувствую, что лежу на матрасе. Глаза привыкают к темноте, и я вижу высоко над собой металлический свод машины Юнгерваффе. Поднимаюсь... — и вдруг изо всей силы ударяюсь лбом об этот металл, потому что он прямо над матрасом. Падаю на спину от боли... и снова мир переворачивается, и вот я опять в березняке, и надо мной стоят испуганные Скотт и Тони.

Я вскакиваю перед ними. Из рассеченной брови кровь капает на матрас. Матрас лежит в лесу прямо у тропинки. Он такой же как наш — узкий, только полоски на нем другие: белая, синяя и красная...

* * *

После возвращения у нас всегда информационный карантин. Это когда тебе показывают кучи мусора — комиксы, знаменитые мюзиклы, старые кинокомедии, новостные ленты, и так день за днем. Задача — понять, изменилось ли что-то в мире после твоего возвращения. Говорят, иногда месяцами гоняют. Но нас гоняли всего три дня, потому что в юнгере мы сделали мало. Не считая врезавшегося самолета, за это мне влетело.

В карантине тебе дают, конечно, не сами материалы, потому что не отсмотреть заново все сериалы. Дают, я бы сказал, шпаргалки. В Пентагоне это называется выжимкой. То есть, вместо книги — конспект на три абзаца. А вместо эпохального фильма тебе дают, например, его смешной пересказ в стэндапе на полторы минуты. Там конечно все не так, но если что-то изменилось в мире, ты сразу поймешь: что-то тут не догоняется.

Я этого не понимал, пока сам не наткнулся. Шел уже третий день, голова пухла от информации. Материал-то для нас отбирает целый научный институт, но по каким принципам — не понять. Смотрю, значит, мультик детский. Раньше про него не слышал. Дурацкий — не то слово. Зомби там какие-то, пони, злой кальмар раскачивает парусник с мышами, и тут раздается писк: «Хьюстон, у нас проблемы!»

Стоп, говорю. Комиссия сразу насторожилась — впервые за три дня я попросил остановить материал.

— Вторую мышь ведь не Хьюстон зовут? — уточняю.

И тут раскрывается дверь в ад. Мне объясняют, что это знаменитая фраза из нашей американской космонавтики, потому что у нас были проблемы с Луной. А я вот что-то не помню, чтоб до моей вылазки в юнгер у нас были проблемы с Луной. А оказывается: проблемы были, на Луну мы вышли с трудом. Потому что русские были в космосе тоже. Русские в космосе, вы это слышали?

Мне даже сперва не поверили. Ну да, говорят, русские тоже в космосе. Луноход и первый космонавт русский...

Я аж подпрыгиваю. Вы сдурели?! Какой первый космонавт русский, вы о чем вообще?! А как же Гарри?! Первый в мире спейсмен, великий американский космонавт Гарри!

Как они запаниковали! Нету в этом мире первого американского космонавта Гарри! Вообще! Ни фильмов, ни мюзиклов, ни упоминаний — вообще ничего! Я им начинаю анекдоты рассказывать про Гарри, ну все эти пошлые, старинные, — а им вообще не смешно!

В общем, созывают срочное совещание. Фред, Мартин, наши все. Эксперты, Пшенецки тут конечно трясет щеками. И я вижу, все не на шутку перепуганы. И я тоже, потому что вдруг это из-за моего F35 американская космонавтика свои позиции сдала? И кому! России! Они ж автомобиль свой сделать не могли никак, а теперь, оказывается, первый в мире космонавт — русский парень Алексей Гагарин. Но это не точно. Потому что Пшенецки нашел вторую кучу источников, где он — Юрий. Юрий Гагарин, а не Алексей. А вот это уже точно значит, что история поменялась только что, по юнгеру до сих пор ходят волны, и современники сомневаются, Юрий или Алексей. И можно измерить число упоминаний того и другого, и высчитать какую-то медиану. Которая покажет, когда и в каком месте возникла история и пошло ветвление...

И вот сидят эксперты по России во главе с Пшенецки и обсуждают. Алексей Гагарин, Алёша, Алёшенька, богатырь. Улыбка Алёши. Мать Алёши. Памятник Алёше стоит над горою. Как родной в культуре России, — говорит Пшенецки. А вот Юрий Гагарин — Юрка, Юра, мало коннотаций.

Тут старик Мартин подает голос: а что означает на русском Юрка?

Пшенецкий конечно надувает щеки и начинает разглагольствовать. Видите ли, какое дело. По сути своей русские ведут род от степняков. И многие слова узаимствовали... (смешной у Пшенецкого все-таки акцент). Юрка тоже имеет степное происхождение. Юрка — называется дом в степи. А второе значение — это когда степная мышь забегает в норку с таким звуком. Юрка — и дома. В общем смысле это у русских дом означает... И я просто по глазам понимаю, что Пшенецкий не знает, а сочиняет на ходу. Все-таки по вранью я эксперт, а он — по истории.

В общем, они все кричат, а я смотрю на Тони и Скотта, и снова гадаю: трахает он ее или нет? И тут слышу, Мартин говорит:

— Дадим слово нашим оперативникам! Леди, что ты думаешь?

Встает Тони. Красивая...

— Ну я подтверждаю исчезновение Гарри, — говорит. — И вижу грубые следы подделки реальности. Например, при мне была песня знаменитая «Спейсман Гарри» Дэвида Боуи, считалась гимном космонавтики. А сейчас вместо нее на тот же мотив поют мутный текст о том, как у космонавта что-то пошло не так, и он пытается в центр достучаться, объяснить, что с ним случилось, но не может выразить словами. Расцениваю как сигнал всем нам.

Смотрю на нее и умиляюсь: какая же умница. Мартин подтверждает, что это типичная история для больших культурных изменений. Встает Скотт.

— Я, — говорит, — уже писал в рапорте, и еще раз повторю, что это связано с Эдом и F35. Усомнился в нашем самолете — расшатал космонавтику. Я думаю, в этом дело. Но прошу его, конечно, не наказывать на первый раз...

Вот же сука, да? Приходит моя очередь.

— Слушайте, — говорю, — я человек новый, не всё пока понимаю... Но вот мы все время ходим и гадим русским. А не может быть такого, что тем самым мы и себе что-то портим?

Ну тут они все зашумели...

Короче, отвечают, что нет. Украсть космонавта Гарри можно только украв космонавта Гарри.

— Ладно, — говорю. — Это был первый вопрос, теперь второй. А не может быть такого, что у русских тоже есть своя Юнгерваффе, и это был их матрас в юнгере?

И смотрю: старик Мартин кивает и морщится.

— Это, — говорит, — вообще информация с грифом высшей секретности. Юнгерваффе было две. Наша большая трехместная, вывезена из развалин института в Бремене. У русских — личная Юнгерваффе Гитлера, одноместная. Захвачена Красной армией при штурме бункера. Больше машин нет, технологии утеряны. Но вряд ли русские могут ею пользоваться. Мы же подписали пакт о взаимном уничтожении Юнгерваффе, обменялись кадрами уничтожения своих машин еще в сорок пятом, а мы им...

— Но мы-то, — говорю, — свою не уничтожили. Может, и они не уничтожили? И пока мы топчем их кукурузу, они тоже бродят где-то в юнгере и выкрали нашего космонавта Гарри?

— Это как же, выкрали? — говорит Скотт.

— Не знаю, — говорю. — Послали русские в юнгер своего Ивана, тот разыскал Гарри, посадил в свою машину, сказал, поехали...

Все снова принялись шуметь, пока Мартин не стукнул ладонью по столу и встал.

— Пустые фантазии! — сказал он. — У нас нет никаких подтверждений, что русские ходят в юнгер.

— Простите, — говорю, — Но я писал в рапорте про матрас, который мы нашли в лесу, и как я об него споткнулся. Так вот: я не просто споткнулся, я на него упал, как на собственный, и на секунды вывалился в такую же машину, как у нас, только меньше размером. И если это не русская юнгерваффе, то что это вообще со мной было?

Воцарилась тишина.

— Ладно, — говорит Мартин. — Вынужден признать, что русские перешли к активным действиям. Последние шестьдесят лет я говорил, что этого не случится. И кроме обмена мелкими пакостями ничего быть не может. Но я ошибался. Вмешательство в историю нашей космонавтики — такое мы простить не сможем. Я сегодня доложу Президенту, что нас ждет война в юнгере. Какие есть идеи?

Все принялись по очереди выступать, но мне запомнился только Скотт.

— Мы, — говорит, — его матрас скинули в овраг, и может он его больше не найдет. Но я все равно предлагаю устроить в юнгере засаду и подкараулить русского Ивана!

— Ну и что ты с ним сделаешь? — подает голос Фред. — Руками схватишь пустоту?

— Будем биться! — отвечает Скотт. — Мы сильны! Наши архетипы сильнее!

— А если он тоже силен?

— Утопим в черноте! — отвечает Скотт. — Пусть умрет и станет легендой.

Фред качает головой.

— Как же вы его уговорите туда нырнуть?

Скотт задумывается, но только на мгновение. А дальше этот балбес вынимает из кармана воздушный шарик — резиновый такой, длинный, и начинает его надувать! И все сидят в шоке: что это значит?! А Скотт выдул такую длинную палку, на одном конце накрутил две петли, гордо поднимает ее над столом и говорит:

— Тогда предлагаю ударить его по лицу этим архетипичным оружием!

— А что это? — аккуратно интересуется Мартин в наступившей тишине.

— Это Гомосексбомб! — гордо отвечает наш идиот. — Надувная модель пениса. Я верю, что если им ткнуть Ивана, он вернется в свой мир педерастом! И это может иметь глобальные последствия! Мы превратим Россию в педерастию! Я верю в это! А раз верю, значит, в юнгере это сработает! Хай! — заканчивает он и скрещивает ладони в секретном знаке.

Мартин морщится.

— Садись, Скотт, — говорит он. — Ты уж извини, сынок, твоя тупость отличное оружие для работы в юнгере, но стратег из тебя совсем неудачный. Что Эдвард скажет?

Думаю, поделом тебе, Скотт.

Теперь все на меня смотрят, и Тони тоже.

И я чувствую прилив вдохновения:

— А я вот что думаю. Чем пакостить России, нам бы лучше заняться своими проблемами! — Все начинают шуметь, но я поднимаю руку: — Я еще не закончил! Я говорю, что мы можем создавать свою историю куда убедительней! Вот они украли нашего Гарри, и что им это дало? Сами уже не помнят, Алеша он или Юрка. А мы зайдем с тыла!

— Я же с тыла и предлагал! — подает голос Скотт, но его никто не слушает.

— Пускай, первый человек в космосе русский! — говорю. — А мы запустим нашу историю в космос еще раньше! Но не человека!

— Кого же? — удивляется Мартин, но я вижу, что старику нравится.

— Мы запустим двух собак! — говорю. — У меня есть две собаки — Протеин и Шутер, почти корги, но это не точно. И они меня за-дол-ба-ли. Я вот честно, люблю собак, но не дома. А так получилось, что они живут у меня в коттедже, бегают по всем трем этажам, портят дорогую мебель, шумят, и мои домработницы не справляются... — Говорю я все это, жалуюсь, а сам вдруг понимаю, что, блин, я же как вернулся из юнгера, в элитном коттедже теперь, оказывается, живу всю жизнь, и костюм на мне дорогой, а не худи с черепами, так что грех жаловаться на собак. Но остановиться уже не могу: — И вот поэтому я предлагаю вместо Тони и Скотти войти со своими собаками в юнгер, и оставить их там, пусть они станут легендой! Зачем нам люди в космосе, ну правда? Собаки в космосе! Первые в мире космонавты, американские герои-собаки! Вот что качает! Вот о чем будут слагать песни!

Наступает тишина, и вдруг Мартин скрещивает ладони:

— Отличная идея! Хай!

— Хай! — откликаются все хором и тоже скрещивают ладони.

— Но не только это! — возражает старик Мартин. — Укрепить нашу космонавтику — это важно. Собаки-космонавты это хорошо, и это мы сделаем. Но победить русских — важнее. Потому что то, что они сделали с нашим Гарри, нельзя оставить без ответа. Поэтому с этого дня мы перестаем топтать им кукурузу и бить лампочки в подъездах, а станем бить прицельно по идеологии. Всех их героев мы должны превратить в палачей и садистов. Все их завоевания — в кровавые страницы, о которых даже вспомнить стыдно. А все их достижения — объявить украденными, как они украли нашего Гарри!

* * *

Глава 4: В стальных грозах

Тони не дала. Я очень расстроился.

Наверно потому, что очень этого ждал. Когда ты умеешь убедительно болтать, ты со школы привыкаешь, что все девчонки твои, если только захотеть. Нет, бывают обстоятельства, я все понимаю. Замужем и безумно любит мужа. Например. И даже тут не факт, что не даст, кстати. Но тут я хоть могу понять. И вот это, шепотом: Эдди, мы же в бассейне, мама из окна смотрит, потерпи, я к тебе приеду в пятницу... Или: котик, у меня такие болезненные дни, я так тебя хочу, но сегодня никак... С полным, полнейшим пониманием!

Но согласиться пойти со мной на свидание... Причем, я же сразу сказал, что это свидание, возражений не было... Просидеть в ресторане весь вечер, выпить на двоих две бутылки прекрасного вина, смеяться моим шуткам, позволить весь вечер держать руки на коленках, разрешить проводить себя до дома... и только поцеловать в губы с язычком?! А главное, с какой формулировкой! Пойми меня, Эдди, я знаю, что ты очень сильно качаешь, но я качаю не слабее, и со мной так просто не получится. Нет, нет и нет. Извини, и это тоже нет, прошу убрать руку, точно нет. По крайней мере не сегодня точно. Я же не дешевая шлюха. Можно подумать, я обычно бегаю за дешевыми шлюхами... И это говорит человек, которому я час назад на ушко признался, что влюбился с первого взгляда, как увидел! Расстроился очень.

И наутро пришел на старт расстроенный.

Сижу как дурак с этими собаками. Протеин чешется, Шутер его зубами за хвост кусает.

А Тони как ни в чем не бывало вбежала, груди свои поправила, подпорхнула, в щечку чмок: как я рада тебя видеть! Я даже не успела сказать спасибо за прекрасный вечер! Надеюсь, ты на меня не обиделся?

Нет, ну что ты. За что тут обидеться. Как есть, совершенно не обиделся.

И не удержался, спрашиваю: а сегодня на вечер у тебя какие планы?

И она так игриво: там будет видно...

И я понимаю, что в информационном карантине отбой в десять, комнаты наши на одном этаже... Похоже, и впрямь сегодня что-то очень будет видно!

В общем, настроение мое поднялось, и это очень правильно перед стартом. Особенно двойным стартом.

Первый старт мой прошел успешно. Вывел я собак в юнгер, собрал быстро космодром под ногами. Слепил ракету с двумя иллюминаторами на борту, посадил в нее собак, головы торчат наружу, на голову каждой надел стеклянный колпак скафандра — чувствую, всё, как надо. Всё как мыслят себе простые люди, любимые наши соотечественники. Старт, дым, лай — полетели вверх мои Протеин с Шутером. На космодроме овации, журналисты, фотовспышки. Так до самого космоса, а потом где-то на парашютах спустились в районе черных болот. Ну туда уж я ходить не стал, провалиться можно. Утонуть в черноте — это смерть. Ну, не смерть в нашем понимании, просто в реальном мире тебя уже никогда не было, зато в юнгере ты становишься героем.

Короче, отпустил я собак, вернулся.

И сразу мы уже втроем пошли на русских обычной нашей командой.

Операция «в стальных грозах». Неприятная работа, даже рассказывать не хочется. Ходили весь день по всей России. Церкви все переломали, а потом восстановили, но высмеяли. Счетчик погибших на войне накрутили так, что на каждого гитлеровца стало по трое русских. Маршала их, главного победителя, мясником назвали, палачом. Пионерские лагеря и базы отдыха по всей стране обматывали колючей проволокой, в концлагеря превращали. Массовые захоронения, кости, голодомор... Потом над облаками поднялись и стали сверху кромсать континент, Тони специальные политические ножницы придумала. Раскроили страну на осколки, Азию в одну сторону, Прибалтику в другую, Украину в третью. Ну и так по мелочам: заводы поломали, бандитов выпустили. Скотти царя расстрелял, Тони — Ленина. Царя насмерть получилось, а Ленина только ранили, но и так сойдет, Тони его чуть позже кровью облила. А я только Сталина из ведра кровью облил. Неприятная работа. Но, как объяснил старик Мартин, нужно, чтоб каша в головах была. Чтоб поутру Россия проснулась, и никто уже не смог разобраться, во что верить, потому что куда ни глянь — всё неправильно, чтоб Иван не сумел загордиться, был грустен и растерян.

И вот когда мы уже все закончили, уже стемнело и уже Луна вышла. А я вдруг вверх голову поднимаю и вижу там шевеление какое-то, на Луне! А напарники мои уже вперед ушли, я им кричу: тревога! И сам бросаюсь туда, на Луну, уже даже не помню на чем, чуть ли не на ядре пушечном, такая сильная вера.

А на Луне стоит Иван — я его таким и представлял. Волосы русые под горшок пострижены, сам в рубахе такой белой с полосочкой узорчатой этой их дурацкой, штаны-шаровары и сапоги. И деловито так, краской из ведра, перекрашивает наш Лунозонд в красный цвет! Нормально? Наш! Американский! Первый в мире Лунозонд! А рядом в лунном песочке воткнут флажок их красный с золотой звездой.

— Слыш, — говорю, — брат, ты что творишь? Это наш Лунозонд, понял? Вы в лагерях своих только колючую проволоку умеете делать, откуда у вас Лунозонд?

А он мне спокойно отвечает:

— Не брат ты мне, а обезьяна. Мы хотим, чтоб люди жили в справедливом обществе, к звездам стремились. Поэтому я космос развиваю. А ты только и умеешь в лифте нам гадить.

Я аж поперхнулся от такой наглости, хотя на Луне вообще воздуха нет.

— Слышь, — говорю, — развивальщик космоса. А ты в курсе, что космоса вообще никакого нет, а есть только юнгер, и в нем сказки живут?

— Я в курсе, — отвечает. — Но хочу, чтобы люди жили в светлой сказке, а не той, которую вы рисуете.

— Слышь, — говорю, закипая, — а ничего, что ты наш готовый Лунозонд просто взял и тупо перекрасил в свой флаг?

А он головой качает и улыбается:

— А ты приглядись, — говорит.

Я приглядываюсь.

— И что? — говорю. — Ничего замечательного не усматриваю.

— А ты неправильно смотришь, — отвечает Иван. — Так не увидеть, повернуть надо, потому что наша работа гораздо секретнее. — Берет за антеннку, наклоняет и показывает мне с улыбкой: — Я ему колесики приделал. Был ваш Лунозонд, а стал наш Луноход...

И в этот момент наконец прилетает ракета, и из нее на песок вываливаются Скотт и Тони. Скотт сразу кричит издалека:

— Держи его, Эд! Хватай! Сейчас я его уделаю...

Я кидаюсь к Ивану, хватаю его — а руки насквозь проходят через пустоту.

Оборачиваюсь и вижу: Скотт достает из кармана свой воздушный шарик и начинает в него дуть! Дебил. На Луне же вакуум! Он только дунул в шарик, и шарик сам собой начинает раздуваться у него в руках, удлиняться, все длиннее, а Скотт стоит, дебил, держит и смотрит удивлено, открыв рот. Не понимает никак, что происходит. Тут шарик — БАМ! — и лопнул в лоскуты. Скотту по лицу дало, аж отбросило. И даже Тони по шее попало, она прямо схватилась за горло.

А Иван тем временем исчез. И Луноход исчез — то ли он его на другую сторону Луны переставил, то ли перепрятал где-то на Земле и завтра снова привезет, когда нас тут уже не будет...

Подхожу к нашим. Давайте, говорю, уже домой.

И мы шагаем к ракете, Скотт далеко уже чешет, я и Тони за ним.

И тут меня словно током ударило.

— Подожди, Тони. — говорю. — Взял я ее за плечи, повернул. Нет. Показалось. Чистая шея. — Встретимся вечером?

А она так кокетливо:

— Ох, не знаю, Эдвард Сноу. Я сейчас помоюсь... — паузу такую делает игривую, многозначительную, — и в информационный карантин. А после отбоя посмотрим!

— Ладно, посмотрим, сложная твоя душа...

* * *

Что в инфокарантине было — это ужас. Россию мы даже не разбирали. Тут бы с нашими проблемами разобраться.

Во-первых, Пентагон превратился в настоящий Вавилон. Индусы какие-то, пакистанцы, китайцы. Кто они? Что здесь делают, черт побери, в главном секретном департаменте Америки?! Шпионы? Интервенты? Уборщица — и то мексиканка! А я еще когда-то над акцентом Пшенецки смеялся... А тут советники Пентагона говорят так, что половины не разобрать! И время от времени между собой на индийский переходят!

Мартина, старика Мартина — нету! Вообще нет! Вместо него старуха — Марта! Злая стерва, ужас.

Я как начал рассказывать про генерала Мартина, какой он был старый, но невероятно крутой дед... И тут же она велела мне закрыть рот и оставить при себе гендерные стереотипы и эйджизм.

Оставить! Гендерные! Стереотипы! Это она говорит мне!!! Разведчику, оперативнику, который вернулся с миссии и пытается, черт побери, выполнить должностную инструкцию! Вспомнить и зафиксировать все различия мира, всю важную стратегическую информацию, пока новая реальность ее не стерла!

Ладно.

Спрашиваю, где Фред?

Неловко улыбаются, отводят глаза...

Умер что ли?

Нет, отвечают, не умер. Хуже.

Это что еще, говорю, такое? Он же заместитель главы департамента по безопасности! Шутка что ли?

И мне отвечают неохотно так: ну, работал у нас такой. Но уже год сидит в тюрьме. Сексуальные домогательства. Принуждал к минету молодую сотрудницу канцелярии. К минету не принудил, но сама просьба нанесла травму на всю жизнь. Первые десять лет молчала, но больше не смогла. Так и вскрылось. Про Фреда говорить не принято.

Короче, засиделись за полночь, а потом еще Скотт устроил истерику. Его бойфренд, оказывается, очень за Скотти волнуется и больше не хочет, чтобы Скотти у нас работал! И Скотти такой прямо разрывается, рыдает, косметика по лицу течет, а Марта ему наливает воду в пластиковый стаканчик и гладит по голове, просит не торопиться, сходить с бойфрендом к психологу, понять сперва, что им движет... А-а-а-а-а!!!!!!!!!!

Вваливаюсь я в каюту свою на этаже карантина, падаю на койку без сил, и тут стук в дверь робкий.

Нашариваю протез, нацепляю на коленку, открываю — стоит Тони, красавица моя. И робко так:

— Я не вовремя?

— Что ты, — говорю, — заходи конечно. Садись! Кофе будешь?

Ставлю чайничек, сажусь с ней на кровать, беру ее руку в свою.

— Как ты? — говорю. — Устала?

— Не настолько, чтобы... — отвечает она, и своим этим любимым жестом двумя ручищами поправляет свои буфера под лифчиком.

И я с одной стороны вроде рад, что сегодня наконец у нас всё получится с этой неприступной скромницей... А с другой стороны понимаю, что совсем она не скромница с такими жестами.

Потому что девчонки так грудями не потряхивают.

Не, конечно, порноактрисы так делают, кто же спорит. Но девчонка, если хочет буферами своими родными похвастаться, она так сядет, ручки над головой вытянет и сладко потянется, например. Или еще чего-нибудь придумает. А не вот это вот, ручищами грубо: бубум, бубум, ой глядите, чего у меня в лифчике...

И понимаю я вдруг, что грудь-то ей не даром досталась, а силиконовая, дизайнерская, честно на операцию заработанная, и вот поэтому-то она ей так гордится и так ее постоянно показать всем пытается. И натурально ли природна эта натуральная природа — уже и гадать не надо.

А Тони снова мне в руки свою ладошечку сует, мол, гладь давай, мур-мур, как мне приятно...

И я глажу, глажу, но вдруг понимаю, что не оглаживаю всю ее ладонь своими двумя. Потому что большая слишком.

И тут меня опять словно током ударило!

— Подожди, Тони, — говорю.

Взял я ее за плечи, развернул... Ну точно: кадык на шее!

Молчу, не знаю, что сказать.

— Тони, — говорю. — А ты вообще кто?

— Я американка, — отвечает она кокетливо, но сама, чувствую, тоже напряглась.

И звучит это, конечно, крайне двусмысленно, потому что «я американец» и «я американка» в нашем языке произносится одинаково.

— Ты, — говорю осторожно, — американская девушка или американский парень?

А сам думаю: если даст она мне сейчас с размаху за эти слова по морде и расплачется, значит все в порядке.

— Я битрансгендер, — отвечает Тони. — Как трансгендер, только больше в квир, к би. Родилась в мужском теле, потом перешла в женское, но без отрицания своей мужской природы. Принимаю себя, как есть.

— Чего? — говорю тупо.

— У меня полная коллекция половых органов. Мой секс-позитив не ограничивается рамками одного пола, я могу испытывать всю гамму.

— То есть, и член, и...

— Что тебе больше нравится.

— Мне что-то, — говорю, — не нравится... Ты уж извини, я... Это для меня слишком новая идея. И... как бы это выразиться. Мне кажется, два члена в одной комнате как-то много.

— Ты гомофоб? — удивляется Тони, и я вижу, что она смертельно обижена. — Нет, бывают обстоятельства, я все понимаю. Если у тебя девушка другая или парень, тут я хоть могу понять. Или если тебе нравится только вагина, а вагины у партнера нет. Или ты говоришь: котик, это слишком болезненное открытие, я тебя люблю, как ты говорил вчера, но мне нужно время, чтобы преодолеть стереотипы...

— Слушай, Тони, я наверно не преодолею стереотипы, — говорю.

— И все это из-за лишнего члена? Хочешь, я его отрежу? Или ты настолько патологически не толерантен?

— Да, — говорю. — Вот то слово, которое я искал! Я патологически не толерантен, и принимаю себя как есть.

— Может, и я должна быть к тебе не толерантна? — говорит Тони, обиженно поджав губы.

— А ко мне-то почему?

— Ну все-таки ты афроамериканец... и с ограниченными возможностями...

— Что?! — вскакиваю я, и протез подворачивается.

Тони помогает мне подняться, но я отталкиваю ее и бегу к зеркалу. На меня смотрит незнакомое лицо метиса — кучерявые волосы, большие губы, широкие ноздри. Добрый вечер, мистер Эдвард Сноу, снежок. Что ж мы, сука, наделали?!

* * *

За Иваном мы гнались долго, через березняк, через поля. Гнались жестоко, с выдумкой. Он создавал — мы не верили и разрушали. Мы создавали — он не верил и всё лопалось. Боевые роботы, пожары, атомные бомбардировки — вся фантазия комиксов. Но Иван уходил все дальше. А у нас с Тони был приказ — не дать ему добежать до своего матраса и упасть, где бы этот его матрас ни был. Без Скотти нам было тяжело, но все-таки нас было двое, а он — один.

И он конечно был силен, этот русский Иван. Даже не то, чтобы сильнее — изобретательней.

Но в какой-то момент мы поняли, что он теряет силы, а чуть позже он просто побежал от нас — через бурелом, через свой березняк, кусты и подберезовики.

И нам бы догадаться, что тут что-то не так, но он бежал и бежал, и прыгал из стороны в сторону, а мы за ним, потому что он явно знал, куда.

И только когда нога Тони вдруг ушла вниз, и она рухнула по пояс, я увидел это: желтые осенние листья, из-под которых проглядывала ослепительная чернота, словно нефть. Тони тоже это поняла и напоследок вскинула ко мне руку...

И если бы мозг среагировал мгновенно, я бы конечно эту руку схватил и успел Тони вытащить. Но... это была рука не девушки, и не парня. И... нет, не то, что я брезгую. Это как в ванной, в гостях. Тебе надо вытереть руки, а перед тобой три полотенца. И нет ничего страшного вытереть руки любым. И если это гостиница, и все три новые, ты бы кинул ладони в ближайшее полотенце и всё. Но проходит доля секунды, пока мозг взвешивает: чьё оно, это полотенце? Можно ли мне запустить сюда свои чистые руки?

И вот в эту долю секунды Тони ушла в черноту. Гомофобия на уровне мозжечка, мимо разума.

Я только задним числом осознал, что мог кинуть ей руку, но почему-то не кинул...

И тогда я погнался за Иваном чтобы его уничтожить.

За Тони. За Скотти. За Мартина.

А Иван деловито прыгал с кочки на кочку, и я прыгал за ним, и теперь уже понятно, что это самая настоящая черная топь, самое днище юнгера — здесь уже не было листьев на гладкой черноте, а только плоские кружки кочек, все реже и реже.

Наконец Иван остановился и повернулся ко мне.

Кружок, на котором он стоял, медленно уменьшался в диаметре. Я посмотрел под ноги: моя кочка тоже уменьшалась.

Иван огляделся, выбрал кружок побольше и перепрыгнул на него. Я обернулся: назад пути не было — кочки, по которым я сюда скакал, съеживались одна за другой и с хлопком растворялись в черноте, а вместо них появлялись другие.

— У нас в России, — буднично произнес Иван, — эта игра называется «Перестройка». Мы в нее уже умеем играть, а вы нет.

— Сволочь!!! — заорал я, приплясывая на сжимающейся кочке.

И вспомнил, что победить в юнгере можно только архетипами.

— Ты — русский! — заорал я. — У тебя — матрешка и балалайка!

Это немного помогло.

На шее Ивана появилась балалайка, а карманы штанов выгнулись от матрешек.

Иван стал тяжелее, кочки под ним стали таять с двойной скоростью, а балалайка мешала быстро перепрыгивать.

— А зато вы, американцы, тупые! — весело крикнул Иван.

Заклинание оказалось куда серьезнее, чем могло показаться.

Мозг словно выключился: мысли в моей голове выстроились в шеренгу и стали ворочаться медленно-медленно. До боли, до отчаяния, ничего не получалось придумать в ответ!

— А у вас медведи ходят! — закричал я.

Вот это было вообще ошибкой.

Иван расхохотался.

Рядом с ним на кочке появился здоровенный бурый медведь, кочка тут же наклонилась под его весом, и медведь скатился с нее в черную нефть, подняв столб брызг.

И пошел на меня, угрожающе рыча!

В черной жиже зверюга чувствовала себя как дома. И черт его знает, будет ли эта тварь бестелесной, когда до меня доберется.

Но и Ивану не повезло: он тоже свалился с кочки в черную жижу и теперь держался обеими руками за кружок, который продолжал сокращаться.

Впрочем, Ивана это, казалось, не волновало.

— Зря ты это всё затеял, американец, — крикнул он. — Хотел нам нагадить, а теперь сам в дерьме! Посмотри, до чего ты свою страну довел, я уж про мою не говорю. Знаешь, в чем правда, американец? Русских не победить. И русские не сдаются. Вот такие тебе архетипы!

— Есть еще один архетип! — вспомнил я. — Американского ястреба не напугать русским медведем! А русские... русские гибнут геройски!

Медведь обиженно взвыл и исчез. Кочка, за которую держался Иван, продолжала сокращаться.

— Ты забыл еще один архетип! — задорно крикнул Иван. — Это знаменитая русская смекалка!

С этими словами он заливисто свистнул и закричал:

— Белка, Белка! Стрелка, Стрелка!

Я похолодел: к Ивану плыли по воде две собаки. Две мои, черт побери, собаки!

— Протеин! — закричал я. — Шутер! Фу, обратно!

Но собаки меня не слушали.

Они подплыли к Ивану, он ухватился за два собачьих загривка, и два моих корги повезли его вдаль по черной жиже.

— Мои собаки! — закричал Иван весело. — Ты их выбросил, а я подобрал! Я набрал в электронном словаре, как переводятся имена Протеина и Шутера, и теперь это наши космические герои, Белка и Стрелка! Прощай, американец!

Он бойко уплывал на собаках вдаль, а я оставался стоять на кочке, которая всё сокращалась и сокращалась...

— Стой! — закричал я истошно, перепрыгивая на соседнюю кочку и понимая, что осталось мне недолго: — Стой, Иван! Я вспомнил самый последний архетип! Русские слишком много пьют!!!

— О, черт... — негромко сказал Иван.

Он отпустил собак и в обеих руках у него появилось по бутылке водки. Он принялся хлебать из каждой по очереди. Как ему удавалось держаться на плаву — загадка. Когда бутылки опустели, он выкинул их прочь и вдруг зарыдал, обняв собак за шеи.

— Гады вы, — сказал он, заплетающимся языком. — Вот всегда так: вроде всё продумал, а потом выпил — и нету ничего... Суки же вы, американцы... Как я вас ненавижу! Но люблю вас, тварей. И ненавижу, и люблю! Всю жизнь. Дай я тебя поцелую! — он развернул собак в мою сторону, но руки его постепенно разжимались, он погружался в жижу все глубже. — Как тебя звать, братан? — спросил он, едва шевеля губами.

— Эдвард. Эдвард Сноу.

— А меня Иван. Иван Санин. Знаешь что, Эдик... А забирай своих собак, мне уж все равно не удержаться. Забирай, выплывай, и беги к нам, в Россию. Матрац сам знаешь где... Тебя примут... будешь за нас... — голова его поникла.

Но он из последних сил поднял её, сфокусировал взгляд и крикнул:

— Отомсти там... своим... за нас... за всех нас...

И он ушел в глубину.

А я схватил своих собак и поплыл в далекий березняк, с тоской думая, что мне предстоит теперь жить в другой стране, учить чужой язык и ходить в юнгер против своих из маленькой одноместной машины с неудобным низким потолком... И еще мне было до боли, до слез жалко Ивана. Все-таки Иван умел убеждать. Качал как никто.

16 октября 2018