Диалоги рептильного мозга
Н.Я.
— Не знаю, как начать.
— Ты читай с начала.
— Так я и читаю! Не знаю, как начать. Проклятье, никогда не знаю, как начать роман. Всё вздор! Начну как Достоевский — в начале июля, в небывало жаркое время, под вечер, шел герой, только у меня весна. Отличная первая фраза, теперь пойдет легче. Теперь мои герои. Ох, я им всыплю! Ненавижу литераторов. Поэты — конченые бездарности. Редакторы — форменные мерзавцы. А уж критики — ох, какую я вам задам трёпку, критики!
— Да что ты такое читаешь? — удивился я. — Достоевского?
Она перевернула обложку и уставилась на золотые тиснёные буквы.
— Не. Булгаков. Мастер и Маргарита.
— Неважно, читай.
Она принялась читать дальше. А я стал вспоминать события трёх последних безумных дней.
* * *
Глава 1. ДОМА У ГЕНКИ
Я думал, так далеко от Москвы окажется старая дача. Но у Генки был трехэтажный особняк — за высоким бетонным забором, с большим гаражом в пристройке, с бассейном на участке и камином на первом этаже. В креслах у камина мы и расположились. У Генки было как в музее — ковры, рога, медвежья шкура и золото по мрамору. Не виделись мы черт знает сколько лет, Генка выглядел хмурым и постаревшим — у него появилась отчетливая лысина и брюхо. Хотя у кого оно не появилось.
— Я на машине, мне нельзя, — напомнил я, когда он открыл створку бара и выбрал бутылку вина.
— Отставить разговорчики, Лёша. Переночуешь у меня, утром поедешь. Поедешь за моей машиной, провезу через все пробки с мигалкой, мне к девяти на Балаклавку.
— Каршеринг же. Ночь держать дорого, а аренду в этом месте не завершить.
— Каршеринг? — переспросил Генка. — Дорого?
Он налил мне сока, а себе открыл вино. Вскоре сверху спустилась женщина в эффектном платье — белом с золотыми линиями. Словно в камуфляже под интерьер этого зала. Похоже, специально переодевалась для гостей.
— Лизавета, — представил Генка, приобняв ее за талию. — А это Лёшка Парамонов, одноклассник мой.
— Вы даже похожи! — удивилась Лизавета. — Если постричь.
— Нас и учителя путали, — усмехнулся Генка. — Парамонов за меня информатику сдавал.
— ЕГЭ? — удивилась Лизавета.
— ЕГЭ, зайка, тогда ещё не придумали.
— Льстишь, — хмыкнула Лизавета, выпила с нами бокал, нежно чмокнула Генку в лысину и отправилась наверх, пожелав нам спокойной ночи.
— Как твоя работа? — спросил я.
— У тебя работа. У меня служба, — отмахнулся Генка.
— Ты же следователь?
— Да никогда не был, сколько повторять! Другая структура.
— Ты наверно уже полковник какой-нибудь?
— Обещали. Да что-то я боюсь…
— Полковника?
— Проблем. Проблемы я чую. Профессия у меня такая.
— Расскажи!
— Не положено.
Он ушел в свои мысли. Я молчал.
— Ладно, чо приехал-то? — очнулся Генка.
— Повидать друга.
— В нашем возрасте повидать друзей не приезжают. Либо по делам — либо на похороны.
— По делам, — сознался я.
— Внимательно слушаю.
И я стал рассказывать — про себя, про Дашу, про ее Настюшу, про клинику в Дрездене, про кредитный отдел банка... Генка не перебивал. Он глядел в камин, время от времени бросал на меня цепкий взгляд, но думал всё равно о чем-то своем.
— Денег просить приехал? — перебил он наконец.
— Да, — выдохнул я. — Представляешь, мне не одобрили кредит ни в одном банке! А одолжить не у кого. И я подумал, вдруг ты...
— Сколько?
— Двадцать тысяч долларов. Стоимость лечения. Обычно сто, но из-за срочности мне делают огромную скидку! Ну и билеты в Германию.
— Как отдавать будешь?
— Генка, я все продумал! Каждый месяц с основной зарплаты я буду отчислять…
— Сколько лет будешь?
— Я думаю… Я уверен, за три года всё верну!
Генка долил в бокал остатки вина, поставил бутылку под стол и принялся так недоверчиво смотреть сквозь бокал на огни камина, словно камин был не настоящий.
— Ну показывай документы, что там у тебя… — проворчал он.
— Напишу все расписки! — уверил я. — Заверим у нотариуса!
— Я про договор с клиникой. Покажи мне его.
— Она же немецкая, — растерялся я. — Какой договор? Я с врачом общался.
— Ты наконец выучил какой-то язык?
— Это наш, русский врач. Он посредник, даёт направление.
— Жулик, что ли?
— Сам ты жулик! — обиделся я и встал, уже понимая, что зря сюда приехал.
— Сядь! — тихо приказал Генка.
Я сел.
— Давай называть вещи своими именами.
— Давай.
— Тебя окрутила баба с прицепом, а прицеп бракованный.
— Да мы встречаемся уже три года! Мы любим друг друга!
— Сядь, я сказал! Баба красивая, толковая?
— Очень!
— Но нет дураков, кроме тебя, замуж её взять.
— Да нахрен ей замуж! — возмутился я. — Мы же не в прошлом веке живем, замуж! Да если она просто напишет в соцсетях, что ищет компанию попить кофе, полмосквы ломанется с ней встречаться! Но она любит меня! А я — её! Понимаешь?
— Да кто с ней будет встречаться, у нее же дочка с синдромом Дауна.
— Клеймера! Синдром Клеймера, форма аутизма! С рождения. Какого Дауна? Она книги читает! Справочники! В девять лет!
— Так ты же сказал, она в школу не ходит и разговаривать не умеет?
Зря я это ему сказал.
— В первый класс пошла с этого года. В обычную школу. Дважды в неделю пока ходит, осваивается. Разговаривать умеет. Но так...
— Как?
— Ну так... Говоришь ей: сколько времени на часах, сообразить можешь? Молчит, смотрит в пол. Говоришь: ну ладно, ну хоть первая цифра как называется? А она заплачет и убегает. Но цифры знает.
— Муж-то их бросил, — подытожил Генка, — мать с ней с трудом справляется. И ты живешь отдельно, потому что жить с ними не можешь.
— Не могу, — сознался я. — Нереально жить, когда рядом такое каждый день… Сейчас Даша впервые уехала на три недели. И я поклялся пожить это время с Настюшей, кормить, в школу водить… Но реально не могу! Прямо бесит! Она же меня не слышит, ничего не понимает! А начинаешь ей объяснять — плачет, убегает или хамит. Я после работы заезжаю туда на час, еды привезу в коробочках — и уезжаю к себе, в берлогу, на другой край города. Просто физически не могу в одном помещении с ней находиться. И она меня тоже терпеть не может, я же вижу. Но что мне делать? У меня же ни подготовки, ничего! Я ж не врач, не педагог, не сиделка! У меня своя работа, своя нагрузка, я не вывожу ещё и это! У меня психических ресурсов не хватает! Я не железный!
— Что ты передо мной оправдываешься.
— Я не перед тобой. Я перед собой.
— Ну скажи себе: я не санитар в дурдоме. Найми санитара, как нормальные люди.
— Санитара... А Даше я что скажу? Что наши жизни не интегрируются? Вот тебе санитар, живи вместо меня с санитаром? Вот как мне быть? Я с Настюшей не могу, и без Даши не могу, хоть вешайся! Знаешь, сколько я в интернете прочел про этот Клеймер, сколько медицинских сайтов обнюхал! Никто не знает, как лечить! И вдруг я нашел врача, который знает! Он сказал, точно лечат в Германии! Но операция будет стоить…
— Не дам я тебе денег. Ты дурак, Леша. И проблемы твои дурацкие. Деньги тебе не помогут. Таким, как ты, нельзя давать деньги.
Я пошёл к двери, а Генка все смотрел в свой камин. Похоже, камин был и правда не настоящий.
— Стоп! — сказал Генка, когда я уже надел ботинки.
Он вдруг открыл шкаф и достал тёмно-синий пиджак, ностальгически смахивавший на нашу школьную форму, только пуговицы здесь были золотые.
— А ну-ка примерь!
— Ты издеваешься?
— Примерь, я сказал.
Я влез в пиджак — он оказался ровно моего размера. Генка удовлетворённо кивнул и бросил мне в руки штаны, рубашку и галстук. А сам ушёл наверх, и минут через пять вынес коробку ботинок. Он вручил ее мне, я вытряхнул её на пол, но вместо ботинок высыпалась кучка долларов.
— Двадцать, я ровно отсчитал, не пересчитывай, — сказал Генка. — Ты, Леша, в нужное время попал.
Я с изумлением смотрел на него.
— Сейчас мы тебя пострижём, — сказал он, — и завтра поедешь в институт на Балаклавке. Я там ещё никогда не был. Скажешь, в отдел Сергея Лавровича Щукина. Тебе сделают процедуру, исследование. Только не снимай с лица медицинскую маску. Всё. А дальше к ним буду ездить я сам. На проходной покажешь это.
Генка протянул мне гербовую бумагу, похожую на школьную грамоту. В центре был крупно распечатан куар-код. Прямо на нём стояла печать с гербом и размашистая подпись. Сверху значилось «Самохин Геннадий Иванович», а в заголовке золотыми буквами было напечатано загадочное «ГУПФСБ УСБ ТСП/ИП УДП».
— Что такое УСБ? — спросил я.
Генка посмотрел на меня с сожалением.
— Управление собственной безопасности.
— А что такое УДП?
— Управления делами президента. Никогда не задавай таких вопросов. Понял?
— Да.
— Не да, а так точно. Так точно — или никак нет. Веди себя гордо, спину выпрями. Говори мало, слушай много. Всех называй вежливо по имени-отчеству. Но таким тоном, будто мысленно добавляешь «сука ты такая». У нас так принято. Понял?
— Так точно.
— Вопросы есть?
— А чего ты сам не едешь? — я сел на корточки и принялся собирать доллары в коробку.
— Я боюсь. А ты не бойся. Моё ведомство не посылает своих майоров туда, где опасно. Но мне нахер не нужны эксперименты на мозге. А у тебя, Лёша, мозга нет, тебе нужны деньги. Если всё сделаешь правильно, деньги можешь не возвращать. Хотя… Или ладно, я ещё подумаю. Всё понятно?
— Так точно, Геннадий Иванович, сука ты такая...
— Во! — обрадовался Генка и хлопнул меня по плечу. — И спину держи прямо — ты больше не информатик, ты майор! Коробку отдай мне пока. Заедешь за ней послезавтра, пусть мотивирует.
* * *
Глава 2. НА УЛИЦЕ БАЛАКЛАВКЕ
В метро по дороге на Балаклавку я гуглил Сергея Лавровича Щукина, но нашел только одну лекцию на Ютубе, загруженную пятнадцать лет назад. Молодой преподаватель с курчавыми волосами читал в обшарпанной аудитории курс студентам, сидевшим где-то за кадром.
«Маклиновская концепция, — говорил он буднично, — выделяет рептильный мозг, лимбический и неокортекс. Это три этажа, которые природа миллионы лет достраивала один над другим. Чтоб вы понимали, конструктор изобрел велосипед. Потом добавил мотор — и получился мотоцикл. Потом добавил ещё колес, крышу над головой, магнитолу — получился автомобиль. Но колеса и мотор никуда не делись. Древний мозг хорошо работал у рептилий — в нём все инстинкты, необходимые для выживания. У человека он тоже продолжает работать, но передает сигналы на верхний этаж. В рамках нашего курса нас интересуют даже не рефлексы, а речь. Принцип здесь тот же — речь человека возникла не в один день. У рептильного мозга тоже был свой язык — лягушки квакают… Что вы сказали? — лектор уставился куда-то поверх камеры. — Да, не рептилии, земноводные, но рептильный мозг такой же. Лягушки квакают. Что это значит — ква? Это может быть крик боли, предупреждение об опасности, приглашение к спариванию — но это уже язык, обмен информацией. Дальше эволюция языка надстраивалась на этом движке. Когда собака издает звуки, она выражает боль, радость, преданность, угрозу — у неё уже не рептильный, а более сложный лимбический язык. И когда наши пещерные предки учились говорить, их первые слова выражали самые простые мысли и чувства. Примитивные, но честные. Собака не умеет хитрить в языке. Она может хитрить в поведении — притворяться атакующей. Но даже в игре собака не сможет изобразить звук реальной атаки или боли. Все метафоры и маскировки смыслов — это наша надстройка неокортекса. Пещерные люди не могли сказать «я вас услышал» в нашем современном смысле. Рептильный мозг сообщает: «мне неприятно». Лимбический добавляет: «неприятно, отвали от меня». А неокортекс расширяет смысл: «мне неприятно, отвали, я тебя слушал некоторое время, и это максимум, чего ты заслуживаешь». Но вместо этого мозг произносит: «я тебя услышал». А мы безошибочно считываем «отвали», понимая, что это и есть цель высказывания. Но даже самый совершенный компьютер в мире — мозг собеседника — не всегда способен услышать цель высказывания. Тем более, что неокортекс часто считает её неприемлемой и прячет даже от самого себя. Чтоб вы понимали, — лектор сделал многозначительную паузу, — если бы мне удалось отключить речевые зоны от неокортекса и подключить их напрямую к глубинному мозгу, я бы оказался в мире первобытных людей и слышал не то, что мне сказал ваш неокортекс, а то, что хотел сказать лимбический мозг, а если повезёт — то даже рептильный. Я бы слышал напрямую цель высказывания — те эмоции, тот запускающий импульс, который заставил ваше тело открыть рот и напрячь гортань, чтобы издать какие-то звуки, не нужные ни для чего другого...»
Институт на Балаклавке оказался не учебным, как я почему-то решил. Пятиэтажное бетонное здание с редкими окнами напоминало телефонную станцию советских времен, окружённую высоченным забором с многослойной колючей проволокой. В будке у ворот меня остановил дежурный, спросил, по какому я делу, и пропустил к крыльцу. За дверьми на рамке детектора охрана полистала паспорт и пустила к отделу пропусков, где за стеклом сидел военный с таким же цепким взглядом, как у Генки. Он долго листал генкин паспорт взад-вперед, словно надеялся увидеть важную зацепку на пустых страницах. Потом долго рассматривал бумагу с куар-кодом, переводя взгляд с него на мое лицо, будто сверяя. Маску снять он, впрочем, не попросил. Я чувствовал, как по голове и шее ползут вниз ледяные струйки пота, хотя наверно это просто сквозняк гулял по непривычно выбритому затылку.
— Проходите, Геннадий Иванович, — сказал наконец военный, протягивая мои документы, а также зелёную пластиковую карту. — Пропуск на выходе вернете мне.
На турникетах проверили документы в последний раз и велели ждать. Куар-код так никто и не читал.
Вскоре за мной поднялся сам Щукин — я сразу узнал его по кучерявой шевелюре, хотя она теперь была пострижена, сам он сильно раздался в теле, а лицо растолстело и обвисло.
— Следуйте за мной, Геннадий Иванович, — сказал он и повёл меня на подвальный этаж. — Вы завтракали?
— Никак нет. Чай пил.
— Ну я же говорил вашим: не завтракать.
Мы пришли в странную комнату — она напоминала балетный репетиционный зал у Даши в театре, только вместо зеркала во всю стену тянулось зеркальное стекло. За стеклом была другая комната. В ней на железном стуле сидел свирепого вида восточный человек — его лицо до середины заросло черной бородой, он был голый по пояс, в лиловых царапинах, а его руки и ноги были пристёгнуты наручниками к стулу. За его спиной стояли двое плечистых парней в камуфляже, а третий сидел перед ним в кресле. В нашу сторону они не смотрели. Звук шел не через стекло, а из плоского динамика рядом.
— Кто тебе передал капсюли? — сухо спрашивали бородача.
— Мне страшно, — отвечал бородач густым голосом почти без акцента. — Я не сломаюсь.
— Где ты взял капсюли?
— Вы проклятые шакалы. Мои братья отомстят.
Один из стоявших с силой воткнул бородачу под мышку черную рукоятку. Раздался электрический треск, бородач скрючился от боли и застонал.
— Кто дал тебе капсюли? — спокойно повторил сидящий перед ним.
— Мне больно, — произнёс бородач с багровым лицом, пытаясь вдохнуть. — Я боюсь… — Он снова попытался сделать вздох, покрутил головой и посмотрел, казалось, прямо на меня. — Я боюсь, что Аллаха не существует.
Я так и стоял с открытым ртом. Щукин задернул плотную занавеску на стекле и выключил динамик.
— Вот как вам это, Геннадий Иванович? — спросил он с вызовом. — Я вам специально решил показать.
Я молчал.
— Можете разговаривать, оттуда нас не видно и не слышно. Там идёт своя работа, у нас своя.
Я молчал.
— Чтоб вы понимали, — сказал Щукин с заметным раздражением. — Это совсем не детектор лжи, как думают у вас в управлении. Теперь вы убедились?
Я кивнул.
— Из вас не будет супер-следователя, Геннадий Иванович. Вы будете слышать только такое, — он указал глазами на занавеску, за которой снова двигались тени.
Я молчал.
— Вы понимаете, что ваше управление хочет отчитаться об экспериментах и выбрало, кого не жалко, вдруг будет толк? Но я вам говорю: это не то, что вам обещали. Вы не станете телепатом и не научитесь читать мысли подозреваемых. Мне надо, чтоб вы хорошо это понимали прежде, чем мы начнём. Вы понимаете?
— Так точно, — вспомнил я наконец нужные слова.
— Ну садитесь, надевайте, — Щукин махнул рукой, и теперь я заметил в углу кресло, похожее на стоматологическое, а на нём лежал шлем, смахивавший на мотоциклетный. — Ну что стоите? Надевайте. Процедура займет час.
— А что за процедура? — спросил я.
— Вы что, не подписали секретный допуск и не читали материал? — удивился Щукин. — Мы будем перешивать вашу нейросеть. Введём в артерию раствор магнитоконденсата, он безвредный, и направленными импульсами сконденсируем в нужных местах электрошунты. Чтобы вы понимали — компьютер прошьёт в вашем мозгу полмиллиона связей новой нейросетки.
— Можно маску с лица не снимать?
— Можно.
Все прошло на удивление легко — я чувствовал только легкое покалывание.
— Ну вот и всё, — сказал Щукин, снимая с меня шлем и разглядывая пестрые графики на своем дисплее. — 97 процентов прошивки, очень хороший результат. Голова не кружится?
— Никак нет, — ответил я. — Немного.
— Пройдёт, — уверил Щукин. — В смысле, голова. Нейросеть не пройдет никогда, скоро она включится в работу, привыкайте. Жду вас с завтрашнего дня на тесты.
Вскоре я уже сдавал пластиковую карту в бюро пропусков на первом этаже.
— Можете идти, Геннадий Иванович, — процедил военный.
И в этот раз мне явно почудилось, что он добавил одними губами: «сука ты такая».
Я написал сообщение Генке «всё норм» и поехал на работу.
* * *
Глава 3. НА РАБОТЕ
В офисе моего опоздания никто не заметил, заметили только новую стрижку, но я лишь загадочно улыбался на вопросы. Прошёл к своему месту, включил компьютер и сел разбирать накопившиеся за утро тикеты, пока не началась дневная летучка. Летучка выглядела буднично.
Во главе стола в переговорке сел начальник нашего отдела — молодой харизматичный Марк Константинович. Он задумчиво листал свой айфон, улыбаясь чему-то.
Как обычно, справа от него разместился Осипов — толстый руководитель отдела безопасности, хотя я никогда не понимал, зачем он на дневных летучках.
Инна Васильевна из финансового распахнула папку и бережно, словно пасьянс, раскладывала перед собой листы с таблицами, украшенные в разных местах цветными закладками-липучками. Затем достала пудреницу и принялась оглядывать себя в зеркальце словно попугайчик, поворачиваясь то одним глазом, то другим.
Розовощёкий Хомяков бодро стирал с магнитной доски прямоугольники чьей-то прошлой летучки. Хомяков работал уже месяц на испытательном сроке, а на летучки напросился ходить, чтобы войти в курс дела.
Сумская Аннушка сидела с раскрытым ноутбуком, задрав ногу на ногу, и весело всех оглядывала, но при этом ещё что-то набирала в ноутбуке.
Мартемьянов пришел позже всех и сел подальше от Марка Константиновича, сегодня он был как-то особенно взволнован.
И только я чувствовал себя совершенно безмятежно — все страхи и волнения словно испарились, никаких симптомов после дурацкого сидения в шлеме я не чувствовал, даже шея в месте укола не болела. Получалось, я вышел целым из всех дурацких историй, унёс ноги из страшного здания на Балаклавке и завтра получу деньги на операцию для Настюши, чёрт бы её побрал.
Дневная летучка обычно шла полчаса, и всегда по одному сценарию. Сейчас Марк Константинович отложит телефон, встанет и скажет: «Ну что, все в сборе? Начнём...» И дальше: «Инна Васильевна, есть у нас показатели?» А они у неё всегда есть. Она выйдет к доске и будет рисовать график, а Сумская начнёт задавать уточняющие вопросы. Затем дадут слово Мартемьянову. Его, скорее всего, опять поругают за задержки сроков, но он будет давать подробные комментарии. Мартемьянова ценят, потому что его группа тянет на себе всю разработку, и в итоге конечно всё сделает. До Мартемьянова у нас работал Васильчуков, ещё раньше Азаян, но Марк Константинович их совсем загонял — они выгорели и уволились. А Мартемьянов ничего, держится. Потом дойдёт до Сумской, это медийная группа. И это будет весело — Сумская всегда острит, улыбается, рассказывает байки про клиентов — в общем, оживит нашу скучную летучку. Безопаснику Осипову говорить не о чем, но время от времени Марк Константинович будет к нему обращаться. Стажёра Хомякова спрашивать не будут, но он сам поучаствует в дискуссии. Наконец дойдёт очередь до меня. Я перечислю, сколько тикетов с вопросами закрыл, добавлю, что по нашим серверам проблем не было, и перечислю, сколько суток они работают без перезагрузки — это почему-то всегда производит впечатление. Потом Марк Константинович выступит с мотивационной речью и закроет летучку, пожелав всем удачного дня.
— Ну что? — Марк Константинович отложил свой айфон и встал, оглядывая присутствующих. — Я офигенный, — неожиданно сказал он, поправляя галстук. — Я лучше вас в сто раз. У меня вообще всё зашибись! Как вы мне надоели. — Он улыбнулся и приглашающе указал ладонью на Инну Васильевну.
Та совершенно не смутилась.
— Я, — она со значением оглядела всех поверх очков, собрала свои таблицы в стопку и направилась к доске, — не старая. Я не старая! — убежденно повторила она, поднимая маркер и начиная рисовать график. — Совсем ещё не старая.
Она повторяла это на разные лады, а присутствующие задумчиво кивали.
— А как же я? — вдруг воскликнула Сумская. — А как же я?
— Я не старая! — возразила Инна Васильевна, не оборачиваясь, и постучала маркером по верхнему колену графика. — Я не старая, — повторила она и для убедительности обвела вершину кружком.
— Я полезный! — вдруг сказал Хомяков, по-школьному подняв руку. — Я нужный!
— Это не я! — убежденно возразил Мартемьянов. — Все другие виноваты!
Марк Константинович призывно похлопал в ладоши, и наступила тишина.
— Я просто офигенный, — сказал Марк Константинович и повернулся к Осипову.
Тот встал.
— У меня есть член, — чеканя каждое слово, произнёс Осипов и сел.
— А как же я? — закричала Сумская. — Посмотрите все на меня!
— Я не старая!
— Я полезный! И не глупый!
— Это не я! Это всё другие! — возразил Мартемьянов.
— У меня, — снова поднялся Осипов, — есть довольно ещё большой член. И довольно часто он работает почти беспроблемно.
— Я нужен! — снова поднял руку Хомяков. — Я приношу много пользы!
— А как же я? — надрывалась Сумская. — Обратите внимание на меня!
— Я вообще офигенный! — Марк Константинович развернулся на своем кресле так, что скрипнули колёсики. Он кивнул на график и сделал пальцами рук движение, будто ставил в воздухе кавычки.
Я с ужасом заметил, что его губы продолжают шевелиться, хотя голоса я не слышал.
— Сегодня я просто офигенный, — наконец послышался его голос. — Очень крут, — доверительно закончил он.
— Я не старая! — разок повторила Инна Васильевна, хотя губы её продолжали и продолжали шевелиться, а красный маркер порхал вдоль графика, соединяя точки стрелками и подписывая над ними цифры.
— Это дру-ги-е! — отчётливо возразил Мартемьянов. — Я не виноват.
— Я не глупый! — возразил ему Хомяков.
— Всё внимание на меня! — сказала Сумская и предъявила экран ноутбука: там у нее был запущен калькулятор и светилась крупная цифра.
— Я, — с вызовом ответила Инна Васильевна, — ещё не такая старая!
Она обвела число у вершины графика и вернулась на место.
— У меня есть член, — доверительно шепнул Осипов. — Я хочу играть в танки.
Марк Константинович понимающе кивнул, и Осипов покинул переговорку.
— Ну не офигенный ли я? — спросил Марк Константинович, и все почему-то сразу посмотрели на Мартемьянова.
— Я вообще ни при чём! — заявил тот. — Это другие виноваты!
И тут он вдруг указал пальцем на меня.
Я молчал, не зная, что делать.
— Я на три головы круче вас всех, — напомнил Марк Константинович, глянув прямо мне в глаза. — Я офигенный?
— Да, — выдавил я.
Наступила гнетущая тишина.
— У меня, — строго поправил Марк Константинович, — очень важная должность. И у меня офигенная тачка. Вы же видели мою тачку. Я настоящий профессионал. А вы все — нет.
Он недоумённо поднял брови и теперь смотрел только на меня, явно ожидая ответа.
— А как же я? — вскинулась Сумская, но Марк Константинович, не поворачиваясь, погрозил ей указательным пальцем, и она умолкла.
Он смотрел на меня и ждал чего-то — назойливый, дотошный, приставучий.
Все ждали.
— Наши сервера... — Я решил зайти с козырей. — Работают без перезагрузок и сбоев уже 6840 часов. Это девять с половиной месяцев.
Инна Васильевна со стуком уронила пудреницу. Хомяков открыл рот, а глаза его засияли неподдельным гибельным восторгом. Мартемьянов закрыл лицо папкой, а Сумская округлила глаза, сжала ладонями виски и с ужасом задвинула пальцы глубоко в белые кудряшки.
Марк Константинович переживал сложные эмоции — сперва его лицо побагровело, а кулаки сжались. Затем он непонимающе развёл руками и надул щеки. Оглядел всех присутствующих и с шумом выпустил воздух.
— Это не я! — заволновался Мартемьянов. — Вы сами слышали! Это всё он, а я не виноват!
— Но ещё я закрыл сегодня семь тикетов! — добавил я с отчаянием.
И тут вдруг Сумская захохотала. Вслед за ней заржал Хомяков, робко захихикал Мартемьянов, звонко закудахтала Инна Васильевна и, наконец, забулькал сам Марк Константинович. Продолжая булькать, он подошел ко мне, дружески хлопнул по спине и вышел.
И все тоже стали расходиться.
Лишь на прощание Инна Васильевна обернулась и очень игриво погрозила мне пальчиком.
Что они слышали от меня в тот день на планёрке — я так никогда и не узнал. Но это уже было и не важно, потому что проблемы только начинались.
* * *
Выяснилось, что теперь я совершенно не понимал того, что мне говорят. И точно так же не понимали и меня.
Наш офисный уборщик Анзур, встретив меня в коридоре, как всегда, приветливо улыбнулся, но вместо приветствия сказал «у тебя некрасивое лицо». От Анзура это было слышать совсем нелепо — кто видел Анзура, поймёт.
В столовой за мой столик подсел Яков Васильевич из транспортного, и пока мы ели, объяснял, что мы все богатые и здоровые, а у него и здоровье не то, и деньги не те. К счастью, моих ответов он не требовал — задавал вопросы и сам на них отвечал, а в конце поблагодарил за приятную беседу.
Телефонного собеседника я не понимал точно так же. Мне раздался звонок с неизвестного номера:
— Здравствуйте! Уделите пару минут, чтобы я вас как следует обманул?
Я сбросил звонок, больше он не перезванивал.
Удивила наша курьер Жанна — юная и очень застенчивая толстушка с малиновыми волосами, вся покрытая пирсингом и цветными татуировками. Говорила она не со мной, а с Пашей Костромским, который сидит от меня за перегородкой. Я не видел их, доносились только голоса:
— Я тебя хочу, — буднично говорила Жанна. — Хочу тебя, понимаешь?
— Слушай, катись отсюда? — отвечал Костромской, прежде славившийся в нашем офисе феноменальной вежливостью и аристократическими манерами. — Разберись сама, дурёха, это твоя работа.
— Я тебя хочу, — повторяла Жанна. — У тебя плохо пахнет изо рта, но я всё равно хочу только тебя.
Подавив накатывающийся страх, я решил выяснить, насколько теперь понимаю письменную речь. Надел наушники, чтоб не мешали звуки офиса, и углубился в свою старую переписку. Она почти не изменилась. Мне слали вопросы по корпоративному сайту, просили что-то доделать, и отвечал я тоже вроде здраво — и сегодня, и все прошлые дни. Я решил, что с печатным текстом работать могу как прежде, но вдруг заметил в конце своего старого ответа логистам фразу «и хватит заваливать меня хернёй, бездельники сраные». Такой фразы быть не могло. Впрочем, логист спокойно ответил на это «спасибо, Алексей, вы очень помогли». Похоже, фраза чудилась лишь мне и лишь теперь.
Тут я вдруг обратил внимание на музыку в наушниках. Мелодия была до боли знакомой, а вот текст... «Я себе нравлюсь! — доверительно сообщал певец знакомым голосом, хотя я никак не мог вспомнить имя. — Я и вам тоже должен нравиться! Я точно знаю, что все любят слушать! Слушайте меня и несите мне свои деньги!»
Постепенно я нащупал принцип. Если разговор был строго по делу, то я его слышал без изменений. Но если собеседника переполняли посторонние эмоции или сам разговор был ему не важен — вот тут я слышал совсем другое.
Позвонила Анжелика из бухгалтерии: «Лёша, спасай, сломался принтер!» И всё оказалось именно так. Только не сломался, а кто-то ногой выдернул шнур. Как там он говорил на Ютубе? Цель высказывания?
Совсем иначе выглядело, когда важной цели не было или она была завалена горой лишних слов и обстоятельств. По корпоративной почте упало письмо от Гаврилюка из третьего отдела: «ты мне нахрен не нужен, но Акимова про тебя спрашивает, хочет посмотреть твою новую стрижку». Я совершенно не понял смысла. Но позже ко мне поднялась Акимова, вручила ломтик торта на пластиковом блюдце и спросила, почему я не зашел к Гаврилюку, у него же день рождения и торт, и он меня приглашал. Я честно ответил: письмо получил, но прочесть не смог.
— Зря ты так про него думаешь, — возразила Акимова вполне искренне, хотя и не вполне в ответ на мою фразу, — Гаврилюк вообще никого не любит, он и праздновать не хотел, тортик мы ему купили. А тебя он уважает, мог бы и поздравить.
Ее слова звучали так естественно, что я придвинул к ней клавиатуру:
— Помоги его правильно поздравить от моего имени.
Акимова охотно села за клавиатуру и набрала: «Гаврилюк, ты сорокалетнее говно и нытик, но мы тебя любим!»
— Ты уверена, что это хорошее поздравление с днем рождения? — усомнился я.
— Каждому приятно! — ответила Акимова убеждённо, хотя снова не совсем на мой вопрос. И отправила сообщение.
Чуть позже от Гаврилюка пришло «спасибо, Алексей!!!» с тремя восклицательными знаками.
Думаю, разговор с Акимовой вышел почти нормальным потому, что она у нас считалась самой конкретной и прямолинейной сотрудницей. Но оказалось, что это был мой первый и последний нормальный разговор после Балаклавки. Вскоре пришел Марк Константинович и привёл смутно знакомого белоглазого дядьку в костюме. Он выглядел так раздражённо, словно опаздывал по делам, но вышел не на той остановке.
— Я очень крут, — затянул Марк Константинович свою песню, обращаясь, впрочем, не ко мне, а к белоглазому. — У меня офигенный отдел!
Белоглазый вынул свой телефон, перевернул торцом и сунул мне.
— Слыш ты, головастик, — сказал он. — Пошевелись уже?
Я вопросительно посмотрел на Марка Константиновича.
— Я очень крут, — на всякий случай шепнул тот Белоглазому и ободряюще похлопал меня по плечу.
— Придурок что ли? — не выдержал белоглазый и поковырял ногтем разъём телефона.
Ноготь у него был такой же неприятный, как и он сам, — ухоженный, но тупой и блеклый.
— Вам зарядный шнурок нужен? — догадался я.
И хоть я старался произнести это самым доверительным тоном, фраза произвела шокирующее впечатление. Белоглазый позеленел, вырвал телефон из моих рук и зашагал к выходу. Марк Константинович сперва метнулся за ним, потом повернулся ко мне и погрозил кулаком, и снова убежал за белоглазым. И тут я вспомнил, где я его видел — на прошлом корпоративе белоглазый сидел за столиком акционеров, а потом очень плохо пел караоке, но все ему истошно хлопали.
Я поехал домой. Уже в метро мне брякнулось сообщение от Марка Константиновича — длиннющее, абсурдное, бессвязное, полное гнева, самовосхваления и проклятий. Но я догадался скопировать его в переводчик Google, перевел на японский, и там оказалась всего одна строчка из пары десятков загадочных иероглифов. Я перевел их снова на русский и прочел лаконичное: «После того, что произойдет, мы не сможем трудиться. Напишите заявление о свободной воле». Смысл был вполне понятен.
К вечеру Даша прислала несколько сообщений в мессенжер, но читать я их боялся, а отвечать — тем более. Я порылся в нашей старой переписке и выбрал несколько своих сообщений, что сейчас казались мне самыми понятными: «я тебя люблю», «скучаю», «всё норм, как ты?» — и решил посылать их ей каждый день в случайном порядке. А дальше будет видно.
Жизнь рушилась по всем фронтам. И я вдруг понял, что завтра во что бы то ни стало обязательно с самого утра поеду на Балаклавку — даже не к девяти, к семи. Я еще не понимал, что буду там делать — просить вернуть всё как было, спрашивать совета, как жить дальше, или что вообще? Но спасти от проблем могла теперь только Балаклавка. Я ошибался.
* * *
Глава 4. ПЕРЕД ЛИЦОМ СМЕРТИ
К семи на Балаклавку я не приехал — проспал. Примчался туда лишь к десяти. Проблемы теперь окружали со всех сторон — я даже в автобусе умудрился получить по морде. Налегая на двери, у выхода дремал неопрятного вида мужик, разящий перегаром, а я всего лишь спросил, собирается ли он выходить на следующей. Мои слова произвели шокирующее впечатление: он разом проснулся, глаза его налились кровью, и он ударил меня в лицо, чуть сам не упав. Было не больно, но обидно. Я тоже его ударил в ответ, но нас разняли.
Над Балаклавкой стоял странный запах горящего торфяника. Улица перед зданием была забита пожарными машинами и каретами скорой помощи, но больше всего было полицейских машин — штук шесть и фургон.
— Что здесь происходит? — спросил я у полицейского.
— Нет, тебе нельзя! — ответил он.
Но я уже сам всё увидел. Железных ворот не было — они валялись на земле. Будки проходной тоже не было — ее словно срубило вместе с воротами. На крыльце стояло что-то вроде нижней части грузовика — обугленная рама и останки колес. Больше ничего от грузовика не было. А вот дальше, за крыльцом, ничего не было вообще — огромная, в два этажа черная пещера, откуда густо валил дым и вырывались языки пламени — словно здание превратилось в исполинский камин. Вокруг суетились пожарные.
— Пошел вон! — сказал мне полицейский. — Не смей разглядывать!
И он указал рукой туда, где на почтительном расстоянии толпились зеваки. Я подошел к ним. Почти все они снимали видео.
— Я такое очень люблю! — доверительно сообщил мне пожилой господин в кепке, он один стоял без смартфона. — Обычно мне это показывают по телевизору, а тут своими глазами. Вот как мне повезло!
— Я очень боюсь за своего ребенка, сюда может что-то упасть, — жаловалась ему девушка с детской коляской, продолжая снимать. — Но уйти не могу, вдруг трупы понесут?
— Хочу, чтобы меня показали по телевизору, — сообщил ей господин в кепке.
— Вы все не слышали взрыва, я одна всё слышала! — взволнованно говорила им стройная девушка. Она зябко переминалась с ноги на ногу в домашних тапочках и халате, стараясь при этом, чтобы телефон в вытянутой руке не качался. Она то кивала на жилую высотку за нашими спинами, где почти не осталось целых стёкол, то вперед на черную раму грузовика: — Вы все не разбираетесь в террористах, я одна в террористах разбираюсь! — обиженно говорила она. — Ах, как плохо всё случилось: знать бы заранее, что едет «Газель» со взрывчаткой, я бы всю ночь тут дежурила и сняла момент, как она прорывается и бабахает! Заработала бы миллионы просмотров, все бы меня полюбили и похвалили!
— Падает, падает! — вдруг оживилась группа подростков, поднимая телефоны повыше.
Где-то внутри исполинского камина сверху откололась здоровенная плита перекрытия и теперь опускалась в топку, словно в замедленной съемке. Земля под ногами дрогнула, раздался гул, и от здания во все стороны повалили столбы пыли.
— Боюсь за ребенка, — повторила женщина и решительно покатила коляску прочь.
— Хочу, чтобы оно рухнуло совсем! — пожаловалась девочка-подросток, ни к кому не обращаясь. — Стою и жду, надеюсь. Там люди гибнут, их надо жалеть, но мне их ни капельки не жалко. Ведь я и мои друзья в безопасности. А незнакомых людей и так слишком много.
— Пожарные делают всё неправильно, — возразил паренек ее возраста. — Я очень крутой эксперт по пожарам и пожарным машинам.
— Нельзя разглядывать и снимать! — закричал издалека полицейский и шагнул к нам, на ходу вскидывая руку, словно пытаясь загородить всем камеры, но выглядело это как фашистское приветствие. — Мне нельзя, чтоб вы разглядывали и снимали!
* * *
Вернувшись домой, я просто упал спать — организм словно выключился от всего пережитого. Разбудил меня телефонный звонок.
— Парамонов? — раздалось в трубке. — Это Галина, одноклассница, меня распирает от новостей!
— Галка? — удивился я. — Староста?
— Ты тоже не молодеешь, тебе тоже тридцать семь, — сердито ответила она. — Не перебивай и не мешай мне наслаждаться моментом! Ты помнишь Гену Самохина?
— Так точно, — растерялся я.
— Погиб сегодня! — Она выдержала паузу. — Дом рухнул на юге Москвы! Ну как тебе?! Не ждал такого?! Но не бойся, нам переживать не о чем! Он умер не потому, что все умрут, а потому что сам виноват — пошел в опасный дом. А я хожу в безопасные дома, поэтому не умру! — Она трещала без умолку. — Я такая догадливая! Мне сообщила Машка, но Машка не догадалась почитать новости, а я догадалась: везде только и пишут про этот взрыв бытового газа на Балаклавке, там столько людей погибло! Но самую главную новость ты сейчас узнаешь от меня: похороны послезавтра, военный морг в Красногорске.
— Послезавтра? — переспросил я растерянно.
— Вот и я воодушевилась! — ответила Галка. — Ты не знаешь телефон Вахоткина и Панюшкиной? Я хочу первой пригласить всех, чтобы чувствовать себя на похоронах центральной фигурой!
— Не знаю.
— Ну и дурак, — вежливо ответила Галка и отключилась.
* * *
Прощаться с Генкой пришло совсем мало народа. Из одноклассников были только Галка, Вахоткин и Светка. Светка приехала с высоким негром по имени Хамон, по-русски он не говорил. Она все время обнимала его, словно боясь, что он убежит. Чуть поодаль был юный парнишка, немного похожий на меня в шестнадцать, а с ним немолодая женщина. Отдельной группой у дверей морга курили четверо военных — коллеги Генки, а с ними Лизавета. Лизавета плакала, военные утешали ее.
— Как же теперь я? — говорила Лизавета. — Я дорогая породистая женщина. — Она бросила взгляд на парнишку. — Зачем ему сын? У него была я. Вдруг они отхапают дом?
Вахоткин потрогал меня за плечо, вздохнул и трагически произнес:
— Хочу поскорее выпить.
Я на всякий случай кивнул, и Вахоткин обратился с теми же словами к Галке.
— Я знаю расписание похорон даже лучше, чем те, кто его составляли, — ответила она, бросив взгляд на часы.
— Обзавидуйтесь, с кем я теперь живу, — сказала Светка и крепче обняла спутника. — Хамон — француз и негр!
В церкви было сумрачно и пахло почти как на Балаклавке, только к дыму добавили что-то сладкое. Военные коллеги помогли установить гроб, но крышку открывать не стали. Вышел священник — немолодой, поджарый, чернобородый, с пронзительными и мудрыми глазами. Оглядел собравшихся.
— Теперь-то что, — густо произнес он. — Раньше надо было в церковь ходить. — Помолчал и добавил: — Я не должен так думать, это грех.
Раздали свечи и началось отпевание. Я никогда раньше не был на отпевании, но здесь оно выглядело жутковато. Священник не говорил и даже не пел — словно читал хип-хоп. Делал он это спокойно и деловито, словно занимался этой работой всю жизнь. Думаю, в церкви при кладбище так оно и было. Голос его был красив и мощен, он взлетал к потолку, а величественное эхо размазывало звук среди колонн, икон и фресок. Он произносил фразы в чарующем ритме — то быстро проборматывал длинные абзацы, словно на ускоренной перемотке, то вдруг выбирал какое-то слово, разбирал его на слоги и неторопливо, словно белье после стирки, начинал развешивать по нотным линейкам — пронзительным и чистым. Он повышал тон и понижал тон, уходил в басы и взлетал в сопрано, словно расставлял в своей песне вопросительные знаки и паузы.
— Вы неправильно оделись и плохо держите свечи-и-и-и-и-и, — тянул он. — Я не должен так думать, это грех. Гре-е-ех! Ни у кого из вас нет души и веры-ы-ы... Никто из вас не спасется — спасусь только я и святой настоятель Мефодий, но он уже стар и спасется вот-во-о-о-от... Я не должен так думать, это грех. Гре-е-ех! Негра какого-то еще притащили, чорта нерусского-о-о… Я не должен так думать, все дети божьи, даже негры, во как глазищами сверкает. Гре-е-ех! У меня с утра болит живо-о-от... Это за грехи. За ваши грехи-и-и. Я не должен так думать. Гре-е-ех!
Отпевание закончилось, гроб понесли к могиле. Я думал, коллеги майора дадут залп из ружей, но видимо, тут это не полагалось. Хоронили Генку молча. Только кидая в могилу комок глины, Вахоткин прошептал «я очень хочу выпить», а Галка — «я никогда не умру». Комки глины звонко щелкали по крышке гроба, словно монетки, летящие в курортный фонтан вместе с загаданным желанием.
* * *
Поминки Лизавета организовала на втором этаже английского паба. Здесь был отдельный маленький ВИП-зал, хотя снизу доносился пятничный гул, музыка и клекот кофемашин. Сын Генки со своей матерью на поминки не поехали, сухо попрощались с Лизаветой у ворот кладбища. Зато добавилось генкиных сослуживцев во главе с важным чином — то ли полковником, то ли генералом, я никогда не умел различать их символы.
Еды было вдоволь. Стол был уставлен бутылками, тарелочками с колбасой, разложенной звездочками, и икрой, размазанной по тарелке так, чтобы её казалось больше, чем на самом деле. Говорили тосты по очереди, не чокаясь.
— Генка умер из-за неправильного поведения, — объясняла Галка. — Сам и виноват. А я веду себя правильно, со мной такого не случится.
— Только не думайте, что вас одну очень жалко, — успокаивала Светка сидящую рядом Лизавету. — Меня тоже очень жалко — у меня летом тоже умер дядя.
— Мне срочно надо выяснить, от чего именно умер твой дядя! — заинтересовалась Галка. — Я хочу убедиться, что не повторю его ошибку!
— Но все тут заценили, с кем я теперь живу? — ответила ей Светка. — Хамон — француз и негр, и моложе меня. А чего добились вы?
После второй рюмки Вахоткин вдруг обвел присутствующих неожиданно протрезвевшими глазами:
— Господи, как мы все постарели, один вот даже умер! Только я молодой, мне всего тридцать семь.
— Встань и скажи красивое, чтоб меня рядом с тобой зауважали! — пихнула его локтем Галка. — Ты же писатель!
Вахоткин налил рюмку и встал.
— Никогда не любил Генку, — медленно начал Вахоткин, словно пробуя на вкус каждое слово. — Он уже в школе был плохим парнем. Всегда вывернется, подставит другого, проедет за чужой счет. Но это был наш Генка! И сегодня мне горько. Горько, потому что если даже такой умер, не смог вывернуться и подставить другого, то уж мы — мы-то точно все умрем. Какой я вижу выход на нашей Земле? — Вахоткин помолчал и поднял рюмку высоко вверх: — Смотрите, у меня рюмка!
Генерал на том конце стола трижды хлопнул в ладоши. Следом захлопали коллеги.
— Мне бы уметь так красиво говорить, как ты! — всхлипнула Лизавета. — А то не все видят, насколько я убита горем!
Некоторое время ели молча.
— Ну, как говорится в таких случаях... — произнес сослуживец, вставая с рюмкой, — хорошо, что не меня!
Его коллега говорил долго и красиво:
— Ты мог быть хорошим солдатом — жаль, что не было войны. Ты мог быть хорошим другом — жаль, что дружить нам было не о чем. Покойся отныне в земле, Геннадий Иванович, сука ты такая!
Потом встал генерал.
— Но мы, — сказал генерал, — им это так не оставим. Они умоются кровью, и меня представят к ордену. Так что не зря ты погиб, Самохин, а для большой пользы.
Наконец встала Лизавета. Она долго промокала салфеткой глаза. Все ждали.
— Гена, Геночка! — всхлипнула Лизавета. — За что ты со мной так? — она сделала глубокий вдох и с надрывом продолжила: — Как ты мог со мной так поступить?!! Я же всё для тебя делала! Всё, что положено! И хозяйство! И уют! И минет! К кому мне теперь ползти на четвертом десятке?! Ты обещал свозить меня в Японию! Получается, наврал? Обещал, что летом купишь нам яхту в Севастополе! Я всех подруг пригласила на свою яхту! Я была московская светская львица! И кто я теперь?!! — она горько всхлипнула: — Паук черная вдова?!! Я поверила в тебя! Я сделала на тебя ставку! Самую главную ставку жизни! Я сдала тебе в кредит свою молодость! Я-то, дура, думала, ты его будешь возвращать мне всю оставшуюся жизнь! А ты… ты использовал меня! Сорвал вишенку с торта, выжал, бросил и сбежал! Ты обманул меня, Гена! Бросил погибать в нищете! Нормальные люди оставляют любимым бизнес! А твой бизнес висел на твоих погонах! На что мне жить, когда закончатся доллары в сейфе? Коттедж сдавать дачникам?! Вернуться к маме в Джанкой? Я ненавижу тебя!!!
— Очень завидую, какая вы сильная! — уважительно сказала ей Светка. — Дай нам бог, чтоб такое сильное горе случалось только у таких сильных женщин. Потому что я бы не пережила. Но у меня сейчас вариант поинтересней...
Дальше помню отрывками: был слишком пьян.
Помню, что пошел в туалет, а он оказался на первом этаже. Помню, что потом решил выпить кофе и остался на первом, за стойкой бара.
Помню рядом ярко одетую женщину за сорок с надутыми губами, она обратилась ко мне со словами: «Мне надо вдуть, но ты мне не нравишься», — и сразу отвернулась.
Помню, рядом громко беседовали два парня — один показывал фирменные рыбацкие блесны, еще не распакованные.
— Я, — говорил он, широко разводя руками, — офигенно крут.
— Я еще круче! — возражал второй.
— Так я вообще круче всех! Самый ловкий и самый умный. Это не обсуждается!
Я не вслушивался — любые разговоры теперь казались уныло-однотипными.
Помню, женщина с надувными губами еще много раз ко мне обращалась. «Мне надо вдуть, но ты мне не нравишься. Оцени меня и попробуй как-то уговорить, ты мужик или нет?» Или: «Мне надо вдуть, но тут больше некому. Даже такой обсос, как ты, не хочет мне вдуть? Пипееец, старушка, ну ты дожила...» Помню, я попробовал объяснить ей, что нахожусь на похоронах, а на похоронах такое не принято. «Горите вы все в аду, твари! — обиделась она. — Я поехала домой, меня дома ждет Андрюша! — Она вдруг осеклась: — Пипееец я же его забыла зарядить…»
Помню, из туалета вышел совершенно пьяный негр Хамон, увидел меня и плюхнулся рядом за стойку, а я заказал ему кофе, и мы с ним долго говорили. Он рассказывал, как служил во Французском легионе, а теперь торговый представитель по медицинскому оборудованию, а я ему — что-то про Дашу и ее театр, а потом про Генку и, кажется, даже про эксперимент.
— Слушай, — сказал я. — На каком языке мы говорим?
— На французском, — ответил Хамон.
— Но я не знаю французского!
— А я русского не знаю. Я здесь всего неделю в командировке. Мне вон, — он кивнул головой наверх, — переводчицу дали.
Тут я окончательно протрезвел и попытался выяснить, что он, представитель по медицине, знает про синдром Клеймера и клиники в Германии, которые его лечат.
— Же не компром па, — растерянно ответил Хамон, тоже окончательно протрезвев. — Парле фронсе.
— Что? — не расслышал я.
— Тие тю? — Хамон удивленно оглядел меня и ушел.
* * *
Глава 5. ПЕРЕД СНОМ
Я дошел из бара прямо до дома — шел по Москве часа три, просто так, без цели. Алкоголь выветрился совершенно, и жизнь казалась невыносимой. Уже дома меня окончательно добил звонок. Позвонил мой доктор — немецкий посредник.
— Лох! — так решительно начал он разговор. — Я хочу, чтобы ты быстрее отдал свои деньги. Я волнуюсь, что дело затянется, ты с кем-то посоветуешься и передумаешь. Очень хочу, чтобы ты передал мне их прямо сегодня! Мне это важно, а то потом билетов в Таиланд может не быть!
Я молча сбросил звонок и заблокировал контакт доктора.
Прав был Генка.
Ну вот и всё, подумал я. Нет никакого доктора, никакой клиники, никакой надежды. Друга нет, денег нет. Таинственной лаборатории нет. Работы больше нет. И не найти другую — я же теперь общаться с людьми не умею. И Даши у меня тоже нет. Через две недели она вернется и... как мы с ней будем говорить? Она откроет рот — и какую правду я услышу? Кто тебя так мерзко постриг? Я отлично провела время, весь наш театр на гастролях так трахается, как тебе и не снилось? А я ей что скажу? Твоя любимая особенная дочь — проблемный урод, я ее ненавижу и никогда не полюблю? Мне на нее плевать, я врал тебе в сообщениях, что слежу за ней, кормлю, вожу в школу, а сам…
Я вдруг похолодел.
Не может быть!!!
Да сколько же времени прошло?! Три дня?! Четыре?!! И все это время Настюшка сидит там одна?! Без еды?! Без школы?!
Через три минуты я уже был в такси и мчался на север города.
* * *
Отперев дверь, я влетел в квартиру.
— Настюшка! — закричал я с порога. — Настюшка, как ты?
Настюшка вышла из комнаты.
В одной руке у нее был любимый плюшевый медведь, в другой — третий том старой советской энциклопедии.
— Яичницу, — ответила она удивленно. — А огурцы были в холодильнике.
— Огурцы, — повторил я растерянно.
— Нет, — возразила Настюшка. — Одна не ходила, раз мама не велела. Пропустила школу в четверг.
— А что же ты делала?
— Как обычно — читала книжки, смотрела мультики, играла на планшете.
— Послушай, у меня такое творилось в эти дни…
Настюша вдруг взяла меня за руку.
— Ты ни в чем не виноват! — улыбнулась она. — Со мной все хорошо. Это тебе больно. Не надо.
Я ошарашено сел на пол.
— Так, что происходит?! Ты… Ты со мной разговариваешь?!
— Это ты со мной разговариваешь! — удивленно ответила Настюшка.
— Так ты умеешь говорить?!
— Умею. С детьми умею, со взрослыми хуже. С мамой умею, но не всегда. Я хорошо говорю только с Яной, это моя подружка.
— У тебя есть подружка?
— Мы в больнице познакомились, у нее тоже синдром Клеймера. Только маме не говори, ей не нравится, когда мы с Яной переписываемся. Я могу нормально говорить только с Яной. И с тобой теперь тоже. Ты сегодня меня слышишь.
— А раньше я не слышал?
— Нет.
— А раньше ты не слышала, что я говорю?
— Слышала. Что я урод. Что я психический инвалид. Что я проблема в доме. Что если бы не я, вы бы с мамой были счастливы.
— Господи, стыдно как, — я закрыл лицо руками.
— Не переживай, мне все так говорят! — успокоила Настюша. — Я привыкла. И в школе, и в магазине, и на улице, и врачи в больнице. И мама тоже так говорит.
— Настюша, поверь, но я...
— А я знаю. Это ты тоже говорил. Что хочешь меня вылечить, что готов ради этого на всё.
— Охренеть, — я глянул на часы. — Ладно, пока у вас внизу магазинчик работает, я сбегаю куплю тебе еды… — И вдруг осекся. — Черт, там прилавок, надо говорить с продавцом...
— Ты теперь не умеешь покупать еду? — догадалась Настюша.
— Теперь не умею, — признался я.
— Значит, у тебя теперь синдром Клеймера?
Я задумался.
— Ну да, — сказал я наконец. — Это все объясняет. У меня теперь синдром Клеймера.
— Ты заразился от меня? — испугалась Настюша.
— Нет, что ты. Совсем в другом месте.
— Хочешь, я научу тебя покупать еду?
Я посмотрел на Настюшу. Она не шутила.
— Ты? Научишь меня?! Покупать еду?
— Ну да. А кто тебя еще научит? У меня девять лет синдром Клеймера. Я многому научилась. Даже в школу теперь хожу.
Мы возвращались из магазина. Одной рукой я держал настюшину ладошку, другой — пакет с продуктами. Настюша терпеливо объясняла мне новые правила жизни.
— Говори коротко. Чем меньше слов — тем понятнее. Очень помогает указывать пальцем. Дайте этот кефир, это молоко, триста грамм этой колбасы. Если человек противный — не говори с ним никогда, молчи или убегай. Иначе он услышит всё, что ты о нем думаешь. И будет неприятно вам обоим.
— Так вот почему ты со мной не разговаривала!
— Но теперь-то ты приятный! Слушай дальше. Прежде, чем что-то сказать или написать — остановись и подумай: почему ты это хочешь сказать? Не что ты хочешь сказать, а — почему. Почему ты сейчас тратишь силы и время, чтобы это сказать? Что тебя заставляет это делать? А то знаешь, как бывает: я спрашиваю у себя в Инстаграме…
— У тебя есть Инстаграм?!
— Да, только тайный. Маме не говори пока. Я пишу в Инстаграме: если у вас есть ненужный детский велосипед, подарите мне.
— Тебе нужен велосипед? Я тебе куплю!
— Мне уже подарили, поможешь забрать? Но ты не перебивай, ты слушай. Вот мне пишут ответы. Знаешь, что мне пишут?
— Догадываюсь. «Я очень крут».
— Ты зна-а-аешь! — улыбнулась Настюша. — «Я очень крут». «У меня все супер». «Я великий эксперт по велосипедам». А еще: «ты неправильная», «я лучше, чем ты». А бывает, еще пишут: «я здесь, обратите на меня внимание!» Или: «мне одиноко, поговорите со мной кто-нибудь». Или: «мне очень больно, и я хочу написать такое, чтобы тебе тоже стало больно». Но я же всё это читаю! А они-то даже не догадываются, что я умею читать! А если им рассказать — обижаются, говорят, что ведьма и читаю мысли. Но они же сами свои мысли мне пишут! Просто думают, что модели велосипедов перечисляли, а не это всё... Но я же умею и исходник прочесть — транслятором на другой язык…
— Ты тоже догадалась читать текст через транслятор? — изумился я.
— Ну да, давно. Но ты слушай главное, дядь Лёша. Вот зачем они это пишут? У них же нет велосипеда для меня. Вот у одной девочки был, она написала: я отдам тебе велосипед. И как транслятором ни очищай, ее слова не изменятся, потому что искренние. Хотела отдать мне велосипед — ровно это и написала. А остальные хотели сказать, что крутые или им больно. Но плохо не это. Плохо, что они тоже слышат всё, что я говорю! Поэтому прежде, чем сказать, я всегда себя спрашиваю: почему я хочу это сказать? Почему?
— Ты рассуждаешь как взрослая.
— Я много читаю, — засмеялась Настюша.
Мне пришла в голову идея.
— А ты поможешь мне написать письмо?
— Почему ты его хочешь написать?
— Потому что меня уволили с работы, и я хочу вернуться.
— Так и напиши.
— Так не поймут. Мне надо соврать — написать, что у меня погиб друг, поэтому я был болен.
— Я помогу тебе соврать, — кивнула Настюша. — Я умею немножко. Только маме не говори. Мы напишем твое письмо. Я думаю, ты быстро научишься всему снова. Я помогу.
Потом мы вместе лепили вареники и смотрели мультики. А перед сном Настюша попросила почитать ей какой-нибудь справочник.
— Почему справочник? — удивился я.
— Потому что мы можем читать только справочники и энциклопедии. А в книгах мы прочтем другое, совсем не то, что хотел написать автор. Хочешь прочту тебе какую-нибудь книгу... из книг?
Настюша встала на табуретку и наугад достала с многочисленных дашиных полок потрепанный томик.
— Вот послушай. Не знаю, как начать.
— Ты читай с начала.
— Так я и читаю. Не знаю, как начать. Проклятье, никогда не знаю, как начать роман…
И вдруг в прихожей щелкнул ключ.
— Мама! — закричала Настюша и бросилась к двери.
В прихожую вбежала Даша.
— Я ужасно волнуюсь! — сказала она. — Я все бросила и прилетела! Лёша! Ты мне слал такие дикие сообщения!
— Я люблю тебя, Даша! — сказал я и обнял ее.
— Я люблю тебя, Лёша! — прошептала Даша и прижалась ко мне.
— Я люблю вас! — сказала Настюша и обняла нас, насколько хватало её рук.
3 ноября 2021, Москва, Чертаново