ниже для удобства дублируется на одной странице весь текст сборника

ДЕФИЦИТ БЕЛКА

рассказы и повести

Леонид Каганов, 2006

СИРУСЯНКА

Звонок раздался в пять утра, и я не сразу понял, что это звонок, а потом не сразу нашел коммуникатор. Звонок умолк, и я опять провалился в глубокий сон, но через минуту коммуникатор ожил снова.

— Слуррршаю! — прохрипел я, чувствуя, как голосовые связки встали поперек горла и перехлестнулись.

— Алекс? — раздался знакомый голос, и сразу появилась картинка. — Я прилетела, Алекс! Представляешь? Я прилетела!

— Женя? — удивился я, натягивая простыню, чтобы не сверкать перед коммуникатором волосатой грудью. — Женечка? Ты где?

— Как где? Под Москвой, в галактическом порту! Ты получил мою мыслеграму?

— Нет...

— Я так и знала.

— Женечка! Тебя встретить? — Остатки сна улетели, мозг начал соображать, и даже голосовые связки расправились. — Погоди, дай прикинуть... Если я сейчас подниму флаер и закажу траекторию до порта — буду там только через час...

— Ни в коем случае! — перебила Женечка. — Никаких флаеров! Я сама прекрасно доберусь. У вас тут что-нибудь ездит?

— Ну конечно, — удивился я. — Ездит, и летает. Всегда летало.

— У вас не опасно в такое время садиться в такси?

— Насчет такси не знаю, они денег много хотят, но в рейсовом аэробусе — почему же опасно?

— У вас же на Земле живут террористы... — вздохнула Женечка.

— В такое время они всегда спят, — пошутил я.

— А во сколько просыпаются террористы? — спросила Женечка абсолютно серьезно и, не дождавшись ответа, деловито продолжила: — Ладно, попробую добраться. Ты живешь все там же, в своей глуши?

— Почему глуши? Третий округ застройки — это двадцать минут от центра.

— Все в той же крохотной квартирке? Ладно, встречай... — она ослепительно улыбнулась и коммуникатор погас.

Я вскочил, торопливо умылся и понесся в маркет за продуктами.

* * *

Когда домофон пискнул и появилось лицо Женечки, на столе уже стояли салаты, а в термопрессе аппетитно шкворчала мясная заморозка с овощами. В вазочке торчал букет тюльпанов — я уже не помнил, какие цветы она любит, купил на всякий случай.

— Может быть, ты меня все-таки впустишь? — произнесла Женечка так сухо, что я вздрогнул.

— Конечно, проходи...

Послышался гул, и в дверном проеме сперва показалась классическая сумка-сирусянка на гусеничном ходу, а за ней вошла Женечка. За эти шесть лет она почти не изменилась — такая же тоненькая, курносая и веснушчатая, вот только лицо оказалось бледным.

— Алекс, ну это полный кошмар, — заявила она с порога, и голос ее дрогнул. — Не знаю, как вы с этим живете?

— Что случилось? — испугался я.

— Ничего особенного, — произнесла Женечка, сдернула накидку и, не глядя, бросила за спину.

Накидка упала на коврик прихожей, звякнув пряжками. Женечка испуганно обернулась.

— Ах да, — с отвращением произнесла она. — У вас же и вешалки не подхватывают... Как я могла забыть?

— Что случилось, Женечка? — Я шагнул к ней.

— Ничего. Ровным счетом ничего, — она поджала губы и вдруг выпалила: — Сперва лайнер заходит на орбитальную платформу под прицелом этих ужасных противометеоритных пушек! Я думала, Земля на военном положении! Думала, у вас война! Думала, вот-вот — и...

— Постой, но как иначе? Это же для твоей безопасности. Ведь метеориты...

— Для безопасности?! Для безопасности вести сирусянский крейсер под конвоем метеоритных пушек? А длиннющая очередь к таможенному терминалу — тоже для безопасности? Мимо полицейских роботов, вооруженных бластерами?

— Женечка, но ведь на любой транспортной станции должна быть охрана... Они же именно тебя защищают!

— А толкотня в посадочном блоке тоже должна быть? А хамство в маркете?

— Хамство? Ты побывала в маркете?

— Да, я зашла в маркет в порту, чтобы купить воды! И меня моментально обхамили!

— Кто?!

— Уборочный робот!

— Как это? — растерялся я.

— Он сказал. Сказал: если вы закончили свой выбор, пожалуйста, пройдите к кассовому столу! Представляешь?

— И что?

— Как — что? Я — гражданка Сириуса, я высший примат! У меня галактический паспорт! Как смеет этот бак со щеткой мне указывать, чем мне заниматься?

— Ты ему так и ответила?

— Разумеется! Какое его вообще дело, закончила я выбор или нет?!! Это мое приватное дело!!!

— Тише, тише, Женечка...

— Это мое право — торчать в маркете хоть всю жизнь! И вообще, что за командный тон? Что за указания?!

— Ну... может, ты стояла в проходе, а ему надо было проехать?

— Это его проблемы! Он робот, я примат! Во что превратится цивилизация, если каждая щетка начнет указывать, куда пройти?! Где здесь ванна, черт возьми, в твоем доме?!

— Где обычно... — Я вздохнул, отступил на шаг и махнул рукой.

Женечка скрылась за дверью ванной, долго возилась с защелкой, долго плескалась в воде. Лишь один раз сквозь плеск глухо донеслось: «это теперь называется ванной?» Я ждал на кухне, меланхолично выдирая из ближайшей миски с салатом длинные ростки сои.

Вышла она уже более спокойная и румяная. Прошла на кухню и села.

— Я прилетела на Землю всего на пять дней, — доверительно сообщила Женечка. — Меня никто не встретил. Ни ты, ни Лизавета, ни Ганс! Никто из нашего колледжа!

— Ганс вообще-то в Гренландии второй месяц, — пробормотал я. — У них съемка. А Лизавета сейчас много работает, она же...

— Я знаю, — отмахнулась Женечка, — Ганс мне писал. Но впечатление складывается.

— Ты голодная? — На всякий случай я пододвинул к ней вазочку с салатом.

— Этим вы питаетесь? — Женечка брезгливо уставилась на пеструю салатную стружку.

— Это настоящие овощи, — объяснил я. — А сейчас будет мясо.

— Мясо? Мясо земных животных? — Она брезгливо поджала губы. — Нет, спасибо.

Я потупился. Женечка помолчала, а затем ободряюще хлопнула меня по руке.

— Ну ладно тебе, ладно, — произнесла она своим прежним голосом. — Зато я привезла тебе в подарок настоящий йоссо для коктейля! У вас же нет йоссо.

— Почему нет? — я обернулся к холодильнику. — Йоссо — это ведь кислородное желе?

— Нет! — покачала головой Женечка. — Йоссо — это сирусянское кислородное желе. Ты попробуешь и поймешь разницу.

— Спасибо, — поблагодарил я. — Но да бог с ней, с едой! Расскажи лучше, как ты? Какими судьбами здесь?

— Все расскажу, — улыбнулась Женечка, — что за земная суетливость? На Сириусе есть такое правило: раз в шесть лет социальный улей дает женщине васо на посещение... родимого погребия?

— Погребия?

— Как это по-вашему? Семейный склеп, где соты замороженных останков предков.

— Кладбище что ли?

— Да, кладбище. И это — священное право каждого гражданина Сириуса, независимо от того, где находится погребие. Поэтому мне оплатили звездолет в оба конца — представляешь, какая это дикая сумма? Полжизни работать. И вот я здесь!

— Как это здорово! — воскликнул я. — Так по тебе соскучился! Расскажи, как живешь, где работаешь? Как Пашка? У вас детей пока нет?

— Ну... — Женечка задумчиво опустила вилку в салатницу и поковырялась в овощной стружке. — Мы пока не работаем, а учимся. Жилище и продуктовую корзину нам оплачивает благотворительный фонд иммиграционной общины. Права на детей нам пока не дают, разумеется. Это надо заработать.

— Но вы не работаете?

— Говорю же тебе: мы учимся.

— Все шесть лет? — удивился я.

— А как ты думал? — Женечка вскинула брови. — Там и по двадцать лет учатся! Это здесь все примитивно. А там все по-другому, на самом высшем уровне. Понимаешь? Там очень высокая технология. Один лишь сирусянский язык — это такая мощная штука...

— Ты уже свободно говоришь? — поинтересовался я.

— Ну... что значит свободно? Свободно сирусянский язык может знать только сирусянка. Ты же знаешь, человек не владеет магнитной и световой модальностью, у нас органов таких нет. Поэтому только звуковая модальность. По крайней мере, сирусянки меня понимают, когда я что-то начинаю говорить.

— А ты их?

— Я их — только письменно.

— Ясно. То есть, ты пока не работаешь...

— Нет. Но у нас есть суточная трудовая обязанность, нам за нее начисляют баллы. Но это не работа по специальности, это... как бы тебе объяснить? Это вроде учебного труда. Называется: курс социальной занятости. Ты приходишь на рабочее место и занимаешься занятостью.

— Чем, прости?

— Занятостью. В смысле, какой-нибудь работой. Это не так просто объяснить. Технологии Сириуса слишком высоки и многоплановы. Представь, что у тебя в руке влажная тряпка, и тебе надо протереть пыль с перил и витражей...

— Это ваш труд?! — изумился я.

— Нет же! — раздраженно топнула ногой Женечка. — Не перебивай! Просто представь. Представил? А теперь представь, что это надо делать не с пылью, а с информацией.

— Как это?

— Я же говорила, ты не поймешь. Там нет грязной работы, как вы здесь привыкли, там нигде ни пылинки — это все убирают роботы. Зато много самой разной работы с информацией за терминалами. Тряпка и витражи — самая подходящая аналогия, так нас учат на курсах первой адаптации. После курсов первой адаптации — начинается учеба. Ну а устроиться на настоящую работу там очень сложно, надо знать язык и всю систему Тай.

— Восемь тысяч правил Тай? Я читал об этом.

— Восемь тысяч триста два. И сочетания!

— И Пашка тоже не работает? Он ведь все-таки магистр кибербиологии...

— На Сириусе эти ваши земные магистры ничего не значат. Там абсолютно другая кибербиология. А Павел — он же мужчина. По сирусянским законам самец не должен работать и покидать семейный очаг.

— Как, вообще никогда не покидать? — Я опешил.

— Разумеется, в переносном смысле. Разумеется, там цивилизованное общество, мы выходим из дома часто. В клуб земной диаспоры ходим, на концерты ходим, друзей навещаем, ездили на экскурсии несколько раз. Но по улицам ходить мужчине, тем более, одному без самки — там это не принято.

— А что такое? — насторожился я. — Изнасилуют? Или в тюрьму посадят?

Женечка поморщилась.

— Алекс, ты дикарь. Я же не сказала — запрещено, верно? Я же не сказала — опасно? Я сказала: не принято.

— А в чем разница?

— Во всем! Вот ты сможешь обмотаться бинтами с ног до головы как мумия и пройтись по центральным улицам Москвы? Сможешь, никто тебя в тюрьму за это не посадит. Но смотреть будут как на больного и шарахаться.

— Ясно, — кивнул я.

Мяса уже не хотелось.

— Ой, чуть не забыла! — всплеснула руками Женечка. — Сейчас покажу самое главное...

Она пошла к своей сумке, долго в ней копалась, и вернулась с большим старомодным планшетом.

— Я же привезла показать фотографии, — сообщила она, включая планшет.

Планшет прогревался долго и изображение появлялось постепенно. Сперва я увидел что-то напоминающее египетскую пирамиду, уходящую острой верхушкой под облака. Затем выяснилось, что пирамида состоит из квадратиков и опоясана колоссальной сетью лестниц.

— Дом, где мы сейчас живем, — торжественно сообщила Женечка и вопросительно заглянула мне в лицо.

— Красиво, — аккуратно похвалил я.

— А ты думал! — Усмехнулась Женечка и ткнула пальцем в дальний бок пирамиды. — Вот эти два сото — наши.

— Сото?

— А как по-вашему? Балконы? Нет, окна. Окнобалконы. Ладно, это только начало! Смотри...

Женечка нажала кнопку, и изображение сменилось: комнатка из пористого цемента с покатым полом в виде чаши, на дне которой чернела дырка. Из стены рядком торчали четыре блестящие трубки, каждая из которых оканчивалась коробочкой, напоминавшей электронный будильник. Над каждой трубкой висело по полотенцу.

— Наш санузел в доме, — объяснила Женечка. — Вода горячая, холодная, теплая и техническая.

— Туалет или ванна? — уточнил я.

— Это — санузел, — с ударением повторила Женечка. — Во всей обитаемой Вселенной одни лишь земляне строят ванную и туалет раздельно.

— А это что? — Я заинтересованно ткнул пальцем в будильник.

— Счетчики, разумеется. Ведь цена воды разная в зависимости от биржевого курса, времени суток, сезона года, фазы лун...

— Ух ты, как интересно! Можешь увеличить?

— На этом планшете фото не увеличивается, — отмахнулась Женечка. — Да какая разница? Дальше еще интереснее будет. Вот смотри, вот это — наш самоход, мы на нем ездим в мегаполис. Видишь, какие гусеницы широкие? Мы специально выбирали с самыми широкими гусеницами. Он чуть дороже, зато считается, что они меньше стирают настил гаража, поэтому ниже аренда. В итоге получается выгодно.

Когда фотографии закончились, первые лучи солнца уже пробивались сквозь жалюзи. Женечка бережно спрятала планшет в прозрачный пакетик и убрала в сумку.

— Как странно! — сказала она, подходя к окну и сладко потягиваясь. — Всего одно солнце. Вам его хватает?

* * *

Она обязательно решила пройтись по центру Москвы. Честно говоря, я не очень понимаю, какой интерес бродить по центральным проспектам, если ты в этом городе родился и вырос. Но, наверно, после шести лет на Сириусе хочется именно этого. Вдобавок Женечке нужен был музыкальный магазин и аптека — ей надавали всяких поручений. Я хотел поднять свой флаер, но Женечка в ужасе помотала головой и наотрез отказалась лететь. И мы поехали на подземке до Универмага, а дальше пошли гулять пешком. Женечка удивленно осматривалась.

— Ну вы отгрохали тут за эти шесть лет! — наконец признала она.

— Где? — рассеянно оглянулся я.

— Ну вот, например, что за золотой шар висит над проспектом? Голограмма?

— Это? Да нет, кафешка просто такая автоматическая, на один столик. Зеленый глазок — значит, свободна. Хочешь кофейку?

— Целая кафешка ради одного столика? — Женечка с подозрением прищурилась. — Нас туда не пустят. Или у тебя ценный статус в земном обществе?

— Пустят-пустят, куда денутся... — улыбнулся я, поднимая руку и призывно щелкая пальцами.

— Это, наверно, дико дорого? — засомневалась Женечка.

— Да вполне нормально, обычная кафешка. Я угощаю, разумеется.

— Нет, это я угощаю! — с вызовом ответила Женечка.

Золотой шар плавно опустился к тротуару и выбросил пандус. Мы поднялись внутрь, сели за столик и выбрали сорт кофе. Шар взмыл в воздух, плавно поворачиваясь в обзорном режиме. Женечка как зачарованная уставилась в тонированное выпуклое стекло на город, плывущий внизу.

— Ну а что нового выпустил Майк Задди? — наконец поинтересовалась она, переводя удивленный взгляд на сахарницу.

— Кто, прости?

— Майк Задди.

— Что-то знакомое... — Я почесал нос. — Это из реалити-шоу ведущий?

— Ты с ума сошел? — Женечка оторвала взгляд от кнопки сахарницы и уставилась на меня. — Это певец знаменитый! Помнишь, мы в колледже слушали? Танцевали, помнишь? «Я дельфин! Я плыву-у-у!»

— А, ну конечно, Майк Задди! Я плыву... И что-то у него про солнце было...

— У меня есть все его записи! Так что он, ничего нового не записал?

— Честно говоря, с тех пор про него не слышал, ни по радио, ни по каналам. Надо в сети поискать о нем, наверно же он чем-то занимается... Осторожно, просыпешь, это сахарница!

— Странно, а у нас он каждый месяц бывает с концертами в Центре адаптации... — рассеянно пробормотала Женечка, с подозрением откладывая сахарницу. — А вы сейчас что слушаете?

— Это тебе лучше у Ганса спросить, — честно ответил я, — он у нас меломан, а я, ты ж знаешь, без слуха...

— Ганс в Гренландии, — с ударением напомнила Женечка. — А мне интересен твой эсп.

— Кто?

— Эсп. Как это по-вашему? Нрав? Мода? Хобби?.. А, вкус! Мне интересен твой вкус.

— Ну, не знаю даже... Ну, что? Ром-джаз мне нравится последнее время...

— Кто это?

— Их много коллективов... Это стиль такой, там стерео-гармоники на компьютере рассчитаны так, что дают резонанс в ушной раковине, я тебе включу послушать. Получается, будто звук прямо в ухе рождается, щекочет и покалывает. Забавно, в общем. Расслабляет.

— Это что-то типа Бона Ли?

— Кого?

— Ну, китаец такой, Бон Ли. У Пашки брат иммигрировал четыре года назад, он только и слушает Бона Ли. «Мяу-ду, мяу-ду, — ой-ли — мяу-ду...»

— Кажется что-то такое было... Мяу-ду... — Я кивнул. — Да, был такой хит четыре года назад, песня года вроде. Бон Ли его зовут, говоришь? Не знал, что у него кроме этой песни еще что-то есть. Но это совсем не ром-джаз.

— Бон Ли у нас в общине тоже постоянно выступает с гастролями, — с гордостью сообщила Женечка. — Могу тебе прислать его диски!

Щелкнул аппарат, на столик опустились две чашки кофе и вазочка с чипсами.

— Слушай, ну а сирусянская музыка тебе как? — осторожно поинтересовался я.

— Бесподобно, — ответила Женечка. — Это самая богатая музыка во Вселенной: там же все три модальности.

— Постой, но как ты ее слушаешь?

— Только звуковую модальность, понятное дело.

— А вот я не врубился, если честно, — признался я. — Скачал как-то в сети послушать — там же просто щелчки...

— Тебе и не понять, — хмыкнула Женечка. — Там не просто щелчки. Там очень своевременные щелчки. Каждый щелчок на своем месте. Только чтобы это понять, надо жить там, а не здесь. Ты еще не надумал?

— Куда? На Сириус? Нет, ну что ты... У меня же здесь Ленка, и работа, и...

— Очень зря, — покачала головой Женечка. — Здесь нет ни перспектив, ни здоровья. У вас терроризм и экология подорванная.

— Не преувеличивай, — обиделся я. — На Сириусе, скажешь, терроризма нет? Клан шауров или как их там...

— Шаверов. Но такого беспорядочного терроризма, как здесь, там нет, — твердо сказала Женечка. — Там все продумано. А эти ваши ужасные столкновения флаеров? Никогда в жизни не сяду во флаер на Земле!

— Какие столкновения? — изумился я и махнул рукой на прозрачную стену, за которой носились тысячи шаров. — Вот же, летают! Да и мы... — Я хотел сказать, что и мы сейчас сидим во флаере и не падаем, но вовремя осекся: похоже, Женечка думает, что автоматическое кафе — это не флаер, пусть так и думает. Я продолжил: — Во флаерах автоматическая навигация, компьютерные трассы, столкновений быть не может.

— А сбои?

— Исключено. Ты ж знаешь, это моя профессиональная область. При сегодняшнем стандарте навигации вероятность аварии — один на миллиард, причем лишь при условии, что пассажир грубо нарушил правила безопасности, например, отключил блокиратор двери, чтобы...

— Вот как? — перебила Женечка. — Почему же тогда шесть лет подряд, каждую неделю, как новости ни включишь: на Земле снова упал флаер? Почти раз в неделю, стабильно!

— Так это же на всей Земле! — улыбнулся я. — На всей! Их же здесь миллиард!

— И что это меняет? — строго одернула Женечка.

— Отношение меняет, — рассмеялся я, — отношение. Меня окружает миллиард исправных флаеров, а тебя — голая подборка аварийной хроники.

— Ты или дурак, — сказала Женечка, — или притворяешься. Или вас здесь зомбируют.

* * *

Мы сидели в парке. Женечка глядела на экран моего коммуникатора. Он оставался темным. Я поглядел украдкой на часы — мне сегодня позарез надо было появиться на работе.

— Все-таки это оуш, — наконец произнесла Женечка, вернув мне коммуникатор.

— Что?

— Оуш. — Она пощелкала пальцами. — Как это перевести? А, свинство! Это свинство, не отвечать на мой звонок.

— Ну, может, у него как раз съемка? К тому же, он ведь не знает, что это твой звонок, коммуникатор-то мой...

— Оуш, оуш, — гневно повторила Женечка. — Полное оуш! Я пролетела полгалактики! Восемь световых лет, три парсека! А он не может прилететь на денек в Москву из какой-то там Гренландии?

Я промолчал. Заикнуться о поездке на работу сегодня уже казалось невозможным. Ладно, выкручусь как-нибудь.

— А Лизавета? — Женечка всплеснула руками. — Она-то в Москве? Я уже почти день тут, а она не нашла времени со мной повидаться!

— Она ведь работает с десяти до десяти... — напомнил я. — Она с этого месяца директор линии.

— Хорошо, а Славик? А Карина? Тоже директор линии? А Моня? А эта, как ее... помнишь, белобрысая такая, со Славиком вместе ходила на лекции?

— Моня сегодня к нам заедет, — напомнил я. — А в пятницу мы едем к Лизавете.

— Огромнейшее ему спасибо! — взмахнула руками Женечка и с возмущением пошевелила пальцами, как шевелят щупальцами рассерженные сирусянки. — Моня выделил для меня полчаса! Подумать только! Да если бы кто-нибудь из вас приехал на пару дней на Сириус, разве бы я пошла в эти дни на работу?! Я бы взяла кредитное ан-васо от всей учебы! Я бы носилась с вами по всему мегаполису, я бы показала вам все достопримечательности, от васо-центра до Великого Дворца Матки, да славятся вовеки ее Золотые Благоуханные Крылья! Да разве только я? Когда к нам приезжает кто-то с Земли, вся человеческая диаспора с ним носится целые дни, и знакомые и незнакомые!

— Женечка... — я попытался взять ее за руку, но она выдернула ладонь.

— И не Женечка! Вам абсолютно наплевать на меня! Вы черствые, эгоистичные земляне! Вы — раса хамов! Я задыхаюсь на этой планете от атмосферы злобы и агрессии! Я чувствую себя здесь униженной и бесправной!

— Женечка!

— Да!!! Вы привыкли к этому! Вы не понимаете, что можно жить иначе! Вы сидите в своей вонючей дыре, в нищете и дешевизне, среди токсичной атмосферы и низкой гравитации! Занимаетесь своими дурацкими делишками! У вас даже вешалки не подхватывают! У вас любой робот может тебя обхамить походя! У вас пограничный контроль как уголовная зона с бластерами! Я летела на Родину! Я так скучала все эти годы! Я так мучалась — правильно ли мы тогда сделали с Пашкой, что решились на перелет? Правильно ли мы сделали, что все бросили ради будущего наших детей и убежали с планеты, которая мчится в кризис, в гибель, в гражданскую войну и голод? И вот я снова здесь! И что? Что я вижу? Пыль! Бескультурье! Бесчеловечность!

— Тише, тише, Женечка, — я вкрадчиво взял ее под локоть. — Здесь неподалеку хороший интерактивный трехмер, если ты еще не смотрела новую серию про...

— У меня нет прав участвовать в интерактивных трехмерах... — отрезала Женечка. — Я еще не сдала на права.

— Какие права, о чем ты?! Это же просто управляемое кино!

— Спасибо, я в курсе.

— Ладно, хочешь, закажем экскурсию в Бобруйский зоопарк? Самый большой в Галактике.

— Самый большой в Галактике — на Сириусе. Сорок тысяч существ.

— В Бобруйском двести тысяч...

— Это ложь, тебя обманули.

— Хорошо, поехали в йоссо-бар? Ты же любишь йоссо?

— Слишком дорогое удовольствие, — покачала головой Женечка.

— Да нет же! Ну ладно, хочешь, слетаем в Гренландию к Гансу? В конце концов, сейчас закажу трассу, у меня конечно не самый быстрый флаер, но часа за четыре, я думаю...

— Отвези меня в порт, — тихо произнесла Женечка.

— Что?

— Отвези меня в порт, Алекс, — прошептала она еще тише. — За сумкой, и в порт. Я устала. Я не могу больше, Алекс! Не могу!!! — Она забарабанила по моей груди кулачками. — Не могу, хватит!!! Я хочу поменять билет на сегодня.

— А как же... — Я растерялся. — Как же Лиза? Как же на кладбище съездить?

— У вас все равно не дают сотовую поверенность.

— Что это значит?

— Это отчетная поверенность, что ты действительно провел пять горьких дней в склепе предков, а не развлекался. Без нее социальный улей Сириуса больше никогда тебе не выдаст васо на посещение погребия.

— Погоди... — я растерялся. — Делов-то! Давай попробуем взять какую-нибудь справку у сторожей... Дадим им денег...

— Фу! Как вы здесь погрязли в коррупции и бюрократии! — с отвращением произнесла Женечка. — На Сириусе ни одна земная справка не действительна, если ты не в курсе.

* * *

Женечка стояла у черты, а вокруг стояли такие же женщины с гусеничными сумками-сирусянками. Чуть поодаль суетилась пара — муж и жена — с большими эмиграционными тюками.

— Жаль, конечно, что так получилось... — я виновато развел руками.

— Ты тут ни при чем, — ответила Женечка. — К тебе у меня никаких претензий.

— Честно? Ну, слава богу.

— Слава Матке и ее Благоуханным Крыльям, — поправила Женечка. — У нас говорят так.

— Ясно. Ну... огромный привет Пашке!

— Алекс! — она вдруг взяла меня за рукав, на ее глазах навернулись блестящие слезинки. — Алекс, послушай меня: это проклятая планета, у нее нет будущего, поверь мне! Бери Ленку и переезжайте на Сириус!

— Мы к вам прилетим в гости, — пообещал я. — Обязательно прилетим. Чуть подкопим денег — и слетаем в отпуск. И вы тоже прилетайте...

Женечка молча помотала головой, прижалась ко мне и всхлипнула. Сбоку к нам тихо подъехал робот в черно-желтой таможенной раскраске, постоял нерешительно, а затем все-таки козырнул.

— Провожающих просим покинуть зал отлета, — без интонации сообщил он. — Начинается посадка.

— Нет! — твердо качнула головой Женечка, и скулы ее возмущенно дрогнули. — Я сюда больше — ни ногой!

8 июня 2006

Леонид Каганов, 2006

ДЕЛО ПРАВОЕ

And I know you're in this room
I'm sure I heard you sigh
Floating in between
Where our worlds collide

It scares the hell out of me
And the end is all I can see
And it scares the hell out of me
And the end is all I can see

гр. «Muse»

Часы в уголке экрана показывали пять минут двенадцатого. Пять минут назад мне следовало выйти на дежурство. Понятно, что пять минут не опоздание, и никто из наших с такой точностью не ходит, но все равно неловко — мое ведь дежурство, сам вызвался. А чем я занят вместо этого? Сижу в дурацком чате, где собираются совсем другие люди, и не бывает никого из наших ребят, беседую с очередным виртуальным троллем. Бог, который собрался уничтожить человечество, если ему сейчас не доказать, что этого делать не надо! Ну-ну. На миг мне почудилось, что вот-вот в стене комнаты прямо на стареньких обоях с лотосами откроется тайная дверь в параллельный мир. Но обои оставались обоями, и было слышно, как за стенкой в маминой комнате уныло бубнит телесериал, методично выливая в окружающее пространство свою немудреную копоть: ножи, бомжи, кабаки, проститутки; кого-то пытали хмурые наигранные бандиты, а их ловили такие же хмурые отечественные менты... Туда точно не хотелось. Если человеческий мир подлежал уничтожению как недостойный, то начинать следовало с телевизоров. Я откинулся на спинку кресла. Интересно, а как вообще можно решить подобное доказательство? Пожалуй, только методом от противного. «Апагогия — лучшее средство от демагогии», — как любит повторять наш препод матлогики Захар Валентинович по кличке Завал. Я снова искоса бросил взгляд на стену, но никаких дверей не открывалось. Вдруг само собой распахнулось окно — почти на весь дисплей. Видно, задел мышку, и оно развернулось. Это было очень своевременное приглашение: часы уже показывали четверть двенадцатого, пора дежурить. Я захлопнул браузер вместе с нашим странным чатом, поленившись сегодня даже попрощаться, вместе с десятком прочих страничек, оставшихся от безуспешных попыток найти в поисковиках задачки по сопромату. Подвинул ближе клавиатуру, потер ладони друг об друга и распахнул свое заветное окно на весь экран, забыв о чате, о сопромате, да и вообще обо всем.

* * *

Теперь я огляделся. Вдалеке пылал лес, а вокруг — то ли деревня, то ли хутор, не поймешь, все лесом заросло. Никогда в этом месте не бывал. Два дома каменные, дорожки чистенькие, клумбы, между домами постройки, но не сараи — то ли гаражи, то ли голубятни. И все это обнесено громадной бетонной стеной, над которой клубы колючей проволоки. В этой стене теперь зияла здоровенная дымящаяся пробоина — танк бы прошел запросто. Хотя прошел здесь всего лишь я. Трупов было пять. Трое лежали за пулеметом — что они там делали такой толпой у одного пулемета? Набрали мальчиков в интернете по объявлению... Еще один лежал за углом ближнего дома, а еще один висел по пояс из окна второго этажа, слегка покачивая длинными руками, как белье на веревке. На его рукаве поблескивала серебряная свастика и нашивки — офицер вермахта. А ведь с этим фашистом мне пришлось возиться дольше всего. Дольше, чем с пулеметным расчетом. И если б не гранатомет, он бы меня наверняка скосил в конце концов — опытный боец, хорошую позицию занял. Интересно, я его знаю? Жетон снимем — выясним. Подбежав ближе, я обыскал трупы. Имена пулеметчиков мне ни о чем не говорили, но у них нашлись патроны. У молодчика за углом оказались целая аптечка и немного мелочевки: две светошумовые гранаты и странного вида крест. Я взял и его. Крест послушно перекочевал в левую колонку монитора и теперь вертелся там, загадочно поблескивая. Ключ, что ли? На ключ не похоже. Хотя кто их знает, ключи бывают разные. Ладно, выменяем на что-нибудь. Осталось обыскать офицера на втором этаже. Я подбежал к двери ближайшего дома и грохнул в нее сапогом. Дверь упала, и я вошел в темноту. Это было моей первой ошибкой. Расслабился за последние четыре часа, следовало отпрыгнуть и подождать. Но я нагло лез напролом.

Вспыхнуло окно диалога: кто-то вызывал меня: «Стой, Terminator2000! Дело есть, фашик!» — побежали по экрану зеленые буквы. Кто бы это мог быть? В домах и в округе я вроде всех выбил. И что это за хамское обращение? Я снял пальцы с гашетки и переложил руки на клавиатуру. Это было моей второй ошибкой — поверил фашисту. Я набрал: «Terminator2000: Че обзываешься, фашистский ублюдок? Кто такой и че те надо? Че за дело?»

А пока я набирал, фашист, выходит, целился. Отвлек меня, значит. Когда я отправил ответ, раздался грохот — в меня били две автоматные очереди. Из темноты, в упор, из одного места — явно стреляли с двух рук. Грохот казался оглушительным, до того было досадно. Рефлексы не подвели — кисть рванула вправо и вниз, а мизинец уже щелкал кнопкой смены оружия. Да вот только гашетки в руке не было, ногти впились в россыпь клавиш. А пока я снова нашарил взмокшей ладонью гашетку, пока вскинул гранатомет, уже понял: не успею. Хваленая защита, которую я выменял на прошлой неделе, таяла на глазах. Алая полоска жизни внизу экрана мигала, стремительно сокращаясь. Понятное дело, прицельная автоматная очередь. Но прежде, чем жизнь потухла, я все-таки успел выстрелить разрывной в мелькнувший на секунду фашистский комбинезон — чуть выше груди, обвешанной орденами со свастикой, в крохотную точку под воротником, где сходятся пластины бронежилета. А, падая, увидел вспышку и летящие во все стороны ошметки автоматчика. Все-таки умею.

Первым делом я написал нашим: «Terminator2000: вычистил R118 обыщите там, я в дауне. Отомстите за меня! Чмоки!» Затем откинулся на спинку кресла, потер онемевшие плечи и посмотрел на часы в углу экрана. Хотя можно было глянуть и просто на шторы — утро в разгаре. В институт опять не успеваю.

Я поерзал в кресле. Бегать всю ночь по перелескам, все вычистить, и так глупо нарваться... Кто меня просил лезть в этот сектор? Решил устроить карательный рейд? Показать новичкам, что может сделать опытный боец с двухлетним стажем? Устроил. Патрулировал бы нормально свой край три часа, и сдал бы вахту Фокусу, или кто там из нашей команды должен был выйти на дежурство.

* * *

Я откинулся на спинку кресла, сцепил руки над головой и с хрустом потянулся. Из-за штор сочился яркий свет, а в нем кружились пылинки. Со двора доносился утренний шум — торжествующе визжал ребенок, и его визг носился за ним по двору кругами. Скребла большая дворницкая лопата. Ревела легковушка — то прибавляя газ, то убавляя, но оставаясь на месте. Я снова потянулся.

Компьютерный столик завален хламом — недопитая чашка, диски, конспект по сопромату, отвертка, фломастер... И везде пыль. Я поднял глаза. На вылинявших обоях висела строгая рама, тоже в пыли. Раму мы привезли когда-то из деревни — у бабушки она висела над печкой. В раме теснились серые вылинявшие фотографии. Бабушка, совсем еще молодая, держит на руках мою маму, маме три годика. А вот точно так же мама держит на руках меня — единственная цветная фотография в черно-белом царстве. Вот это мамина свадьба, это мама, а мужчина рядом с ней — мой отец, которого я не помню. А вот это свадьба бабушки, рядом с ней дед, я его тоже не помню. Бабушке здесь восемнадцать, у нее толстая коса, а деду тридцать, он усатый, толстый и улыбающийся. Ну а эта фотка — выше всех, самая большая, и даже самая яркая: не цветная, но и не черно-белая — коричневая. Так умели раньше делать. И обрезана по краям специальным зубчатым ножом. Круглое волевое лицо с могучими бровями, тонко сжатые губы и взгляд, устремленный вдаль и вверх — словно этот человек в шлеме смотрит на далекий самолет, отрывающийся от земли. Поэтому я в детстве думал, что мой прадед был летчиком. Но мой прадед был танкистом, капитаном танковых войск. В сорок пятом он погиб в боях под Смоленском. Я знаю, как это было, мне рассказала бабушка, а ей — прадедов однополчанин. Осколком перебило трак, и танк мог лишь крутиться на месте. Но оставались пушка и пулемет. Они могли вылезти, бросить свою машину и уйти в тыл. Но они не сделали этого — танк до темноты продолжал вести бой, прикрывая отступление наших войск. Фашисты ничего не могли с ним сделать. К вечеру кончились патроны. Тогда фашисты окружили танк, облили соляркой и подожгли...

Тишину комнаты и далекий шум двора разрезал переливчатый свист — жесткий и требовательный. Не успев толком удивиться, я вскочил и начал искать трубку. Телефон свистел настойчиво, звук носился в комнате, отражаясь от стен, но совершенно неясно было, откуда он идет. Я скинул с кресла одежду, перелопатил хлам на компьютерном столе, разбросав по полу диски, заглянул под кровать и обшарил подоконник — трубки не было. Наконец звонок смолк, и только тут я ее обнаружил на батарее. Вздохнув, я поплелся в коридор, чтобы повесить ее на базу, но в этот момент трубка зазвонила снова — видно, звонивший был уверен, что здесь ему обязаны ответить.

— Слушаю, — произнес я.

— Русаков Петр, — констатировала трубка приятным уверенным голосом. Голосом человека, который хорошо знает свое дело.

— Да, это я.

— Говорит Тимур Тяжевский, — сообщила трубка и вежливо оставила мне паузу на размышления.

— Кто-кто?

— Тимур Тяжевский. В «Fire Mission» я бьюсь под ником Бригадир...

— Бригадир? — изумился я. — Сам? Обалдеть. Привет, Бригадир! Что-то тебя неделю уже не видно! Нас без тебя даже теснить стали из района, меня вот сегодня какая-то сволочь...

— У меня были дела, — веско перебил Тимур, и сразу стало ясно, что у такого человека действительно бывают дела. — Ты можешь сегодня встретиться?

— Сегодня... — удивился я. — А ты из какого города?

— Мы все из одного города. И ты, и Фокус, и Берта.

— Ты знаешь Фокуса и Берту? — удивился я.

— Сегодня всей бригадой познакомимся. В полдень буду ждать вас у почтамта. Есть дело.

— А что за дело?

— Правое дело. Тебе понравится. Надень удобные ботинки, придется много бегать.

— А куда бегать-то? — я недоуменно качнул ногой, и кресло повернулось. — Мне сегодня вообще-то во второй половине дня надо успеть съездить...

— Всюду успеешь, — ответил Тимур. — В двенадцать жду у почтамта.

Я выключил пиликающую трубку, задумчиво потянулся, прошелся по комнате взад-вперед. Ныли занемевшие мышцы. Я остановился перед грушей и ударил несколько раз — с левой, с левой, с правой, а затем с локтя.

* * *

Снова прихватил морозец, и черные «бегинсы» хорошо скользили по льду. В наушниках-клипсах ревели зашкаливающие электрогитары «Muse». Я разбегался, бросал обе подошвы на тротуар как на сноуборд и катился несколько метров, балансируя руками и объезжая редких прохожих. Разбегался снова — и опять катился. Холодок забирался под кожанку и был таким бодрящим, что тело просило хоть разок броситься на тротуар, сгруппировавшись, перекувырнуться, перекатиться плечом по этому ледку, засыпанному тонким снежком, чтобы в следующую секунду вскочить и бежать дальше. Но вокруг шли медленные серьезные прохожие, и я стеснялся.

Так и добежал до почтамта. Здесь никого не было, лишь на крыльце топталась древняя серенькая старушка, пытаясь опустить письмо в синий почтовый контейнер. Ее рука в замызганной варежке дрожала, и уголок письма никак не мог нащупать щель. Письмо она сложила военным треугольником — я и не знал, что до сих пор почта принимает такие. Наконец конверт вошел в щель, звонко лязгнула железная заслонка, и треугольный конверт ухнул на дно ящика — судя по звуку, он сегодня был в ящике первым. Старушка тяжело вздохнула, скрипнула снежком под подошвами, а может пукнула, и вразвалочку заковыляла со ступенек вниз, подволакивая короткие ноги в седых валенках.

В пронизывающих аккордах «Muse» я провожал ее взглядом, пока на крыльцо передо мной не запрыгнул толстенький румяный паренек примерно моего возраста, ну, двадцать — максимум. Одет он был в пуховик, а в руке держал массивный кожух фотоаппарата. Вместо шапки на белобрысой голове сидели массивные наушники, из которых вовсю гремел «Rammstein». Я уважал эту группу за жесть и бьющий нерв, но слушать не мог, потому что хорошо знал немецкий и понимал, куда именно и насколько нелепо этот нерв крепится. Зато я не знал английского, а поэтому обожал «Muse». Оглядевшись, толстяк заметил меня, и лицо его расползлось в улыбке.

— Терминатор2000? — Он сдвинул на затылок левый наушник и уверенно протянул руку.

— Фокус! — Я приветливо пожал пухлую ладошку и хлопнул его по плечу. — Ну, здорово, боец! Вот ты, значит, какой.

— Ага! — кивнул Фокус. — Тебе тоже Бригадир звонил? Клевая идея, собраться всей неубиваемой бригадой!

— Неубиваемая, факт, — подтвердил я. — Они все сынки перед нами. Кстати, слушай, а что за поселок в квадрате R118? Меня там грохнули сегодня.

— Меня там вчера грохнули, — кивнул Фокус. — А Берту позавчера.

— Кстати, Бригадир сказал, что Берта придет тоже! Прикинь? Интересно посмотреть на нее.

— Интересно, — кивнул Фокус. — Только готовься, что это будет не она.

— А кто?!

— Он.

— Да ладно тебе! — обиделся я. — С чего ты взял?

— А с того. Сильный боец и беспощадный. Девки так не воюют.

— Ты че, много видел, как девки воюют?

— Не знаю. Но не так.

— А чего сильный боец станет девкой подписываться? Это девка и есть. Только некрасивая — клянусь «Fire Mission».

— C чего ты взял, что некрасивая?

— А красивые девки никогда такую фотку красивую журнальную не ставят на юзерпик. Чтоб все придурки начали клеиться? К красивой девке и так по жизни все клеятся. У нас на курсе есть одна девка красивая, у нее в блоге знаешь что за фотка? У нее там дерево. Прикинь! Просто дуб красивый сфоткан и никого больше. Кто в курсе — тот в курсе. А остальным незачем. А у Берты, мало того, что лицо из журнала, так там еще шея голая и кусок сиськи виден! А так в интернете только уродины делают, чтоб кто-нибудь купился. Я однажды чуть не купился.

— Да какая сиська, дурак что ли? — возмутился Фокус. — Это плечо в кофте!

— Расскажи мне, ага! А то я сисек не видел.

— Значит, не видел.

— Сам ты не видел!!!

— Я специально под увеличением изучал по пикселям — это плечо, дятел. Клянусь «Fire Mission»!

Я почесал в затылке.

— Ну, не знаю. Посмотрю дома под увеличением, что там у нее.

— У него, — усмехнулся Фокус.

— У нее!

— Спорим? — Фокус выкинул ладошку.

— Спорим! — Я принял вызов.

— На десять жизней и пять аптечек?

— На десять жизней и пять аптечек! Кто разобьет?

— Я разобью, — раздался голос, и снизу вдруг взметнулся тупой носок ботинка, больно разбивая наши сцепленные руки.

Перед нами стояла девушка странной и дикой красоты. Лицо у нее было в точности таким, как на той крохотной фотке в инфе игрока. И это был не кадр из какого-то фильма и не снимок из модного журнала — действительно ее настоящее лицо: огромные печальные глаза, острый и тонкий нос с горбинкой, надменно взлетевшие брови и копна черных волос до плеч — тонких, пушистых и запутанных, словно их взбили воздушным миксером. Несмотря на морозец, одета она была в черную кожанку, из-под которой выглядывала пышная грудь, туго обтянутая майкой камуфляжной расцветки. Из черных полуперчаток хищно торчали голые пальчики — тонкие и красивые, с такими длиннющими, выкрашенными черным лаком ногтями, что становилось ясно, почему она носит именно полуперчатки. Пальцы одной руки сжимали длинную сигарету, пальцы другой — жестянку с двенадцатиградусным тоником. Стройные ноги обтягивали черные кожаные штаны, туго закатанные под коленками, оставляя чуть-чуть для полоски розового тела, которая сразу скрывалась в шнуровке высоких ботинок — таких же мужских «бегинсов», как у меня. На вид ей было лет семнадцать, не больше.

— Обалдеть, какая красивая... — выговорил Фокус.

— Пойди подрочи, мальчик! — Берта с вызовом уставилась ему в глаза, и Фокус отвел взгляд.

— Да лан те, че ты ругаешься? — примирительно сказал я, все еще потирая отбитую ладонь.

— Нефиг про меня гадости говорить.

— Извини пожалуйста, — пробурчал Фокус.

— Сцуки. Товарищи боевые. — Берта отвернулась. Впрочем, без особой ненависти. — Два года каждый день вместе воевали, друг другу спины прикрывали. Жизнями делились, аптечки дарили.

— Прости пожалуйста, — пробубнил я. — Мы ж не со зла.

— Ладно, забыли. — Берта глотнула из своей жестянки и протянула мне. — Угощайтесь. Ты Терминатор2000?

— Я. А это — Фокус.

— Догадалась. А где Бригадир?

— Сами ждем.

Словно в ответ за спиной призывно загудела машина. Мы резко обернулись и увидели черную «Волгу» с синим стаканом мигалки на крыше. Распахнулась передняя дверца, оттуда выглянул мужик лет двадцати трех и кратко махнул рукой, приглашая нас внутрь.

Я залез на переднее сидение, Фокус и Берта назад.

— Дверь плотнее! — сказал Тимур. — Поехали...

Мы долго тащились по центральным улицам. Тимур сосредоточенно крутил баранку, изредка бросая косые взгляды в зеркала. Двигались только глаза — голову он держал прямо, не поворачивая ни на миллиметр. Глаза у него были серые и пронзительные. Красивое волевое лицо слегка портил давний шрам — словно со щеки содрали широкий лоскут кожи, а затем положили обратно, но чуть криво, внатяжку, отчего правый глаз казался слегка прищуренным.

— Бригадир, как ты узнал мой номер? — спросил я чтобы нарушить затянувшуюся паузу.

— Подумай, Петька.

— А как узнал мое имя?

— Еще подумай. Мне в бригаде не нужны идиоты. Как я мог узнать твой номер?

Я задумался, глядя, как за окошком проплывают кварталы Старого города.

— Ты мог узнать мой емейл — он на сайте «Fire Mission» открыт в инфе игрока. Но моего имени-то там нет.

Тимур усмехнулся.

— А ты не продавал видеокарту несколько лет назад?

— Но при чем тут... опс. — Я поставил локоть на окошко и подпер щеку кулаком. Окошко тряслось на булыжной мостовой, кулак подпрыгивал и тыкал в щеку. — Ну да, когда-то я бросал объявление на форуме барахолки, там указал имя, емейл и, кажется, телефон... неужели оно до сих пор в интернете висит? Ты на него случайно наткнулся? Или специально искал меня в поисковиках?

— Ты хороший боец, но плохой разведчик. — Тимур прищурился.

— Да у меня и нет секретов... — обиделся я. — Подумаешь тайна, телефон домашний...

Некоторое время мы ехали молча, затем Тимур заговорил. Говорил он, обращаясь ко всем, и ни к кому отдельно. И хоть говорил он вещи пафосные, но голос его звучал вполне по-домашнему.

— Братья! — говорил Тимур. — Каждый вечер мы брали в руки оружие и выходили на битву с врагом. Мы в совершенстве овладели приемами боя и тактикой. Наша бригада по праву считается сильнейшей в русском секторе. Нашу бригаду уважают даже в Европе и Америке. Так?

— Так, — ответил Фокус за моим ухом.

— За два года я научил вас всему, что знал и умел сам. Так?

— Спасибо, — ответил я.

— Настало время познакомиться. Мое имя — Тимур Тяжевский. Я внук генерала Тяжевского, того самого, что брал когда-то Берлин, хотя его имени вы не найдете в справочниках. Теперь я познакомлю вас друг с другом, если вы не успели. Рядом со мной Петька Русаков под ником Терминатор2000. Учится на втором курсе физмата. Окончил немецкую спецшколу. В армии не служил.

— Откуда ты знаешь? Тоже в интернете нашел? — удивился я, но Тимур продолжал.

— За моей спиной Пашка Микуленко под ником Фокус. В этом году заканчивает полиграфический техникум, работает мастером фотостудии, дома играет на бас-гитаре. В армии не служил.

— Сильная разведка... — хмыкнул Фокус.

— И, наконец, Анка Каплан под ником Берта. Учится на первом курсе исторического, но собирается его бросить и поступать в художественный. Хорошо рисует, любит мультики-аниме.

— В армии не служила, — язвительно произнесла Анка. — Это все?

— Для начала хватит, — сказал Тимур, — Приехали.

Он плавно затормозил перед глухими воротами с облупившимися красными звездами на створках. Я не помню, бывал ли раньше на этой улице с разбитым асфальтом, высокими заборами, обмотанными колючей проволокой, и облупленными учреждениями непонятной принадлежности. Кажется, это была Хлебозаводская. Или Силикатная. Короче, Промзона у черты города. Из-под ворот выскочила, захлебываясь в лае, рослая дворняга — такая же вылинявшая и потертая, как строения этой улицы. Зажужжал сервомотор, и створки ворот со скрипом разъехались.

— Здравь желаю, Тимур Иваныч! — махнул из будки вахтер в солдатской куртке.

Тимур кивнул, не поворачивая головы, проехал вглубь, немного попетлял вокруг плоских ангаров и мусорных баков, доверху набитых сизыми пружинами металлической стружки, и выехал к развалинам фундамента. Здесь явно начали строить здание, но, похоже, давно прекратили — торчала лишь бетонная площадка в клочьях истлевшей опалубки и ржавые прутья арматуры, устремленные в небо нескладными пучками.

Тимур деловито распахнул дверцу. Мы тоже вышли. Хлопнув дверцей, Тимур направился к фундаменту и начал спускаться в проем, явно ведущий в подвал. Мы переглянулись с Анкой и Пашкой. Военная зона на задворках города, заброшенная стройплощадка, безжизненные ангары... Но Анка упрямо мотнула головой и пошла за Тимуром. Мы спустились по бетонной лестнице и оказались под землей.

Больше всего это место напоминало штабной бункер времен второй мировой. Сумрачный вход с трубами по стенам, непонятные подсобные дверцы, обитые жестью и вход в небольшую комнату, отделанную вагонкой — казалось, будто мы попали внутрь гигантского ящика для снарядов. Низкий потолок, под его центральной рельсой — яркая лампа в железном наморднике. Старый диван. А у стены на широком столе — компьютер с громадным монитором, рядом — военный электропульт с тумблерами, рядом — высокий черный цилиндр, и все это опутано проводами. Интересно, какой в этом компьютере процессор?

— Рассаживайтесь, — кивнул Тимур в сторону дивана.

Мы сели на диван, а Тимур напротив — на стул у монитора, положив ногу на ногу и сцепив пальцы на колене. Еще в машине я заметил, что на правой руке двух пальцев не хватает, но сейчас казалось, что так и должно быть у человека, сидящего в этом бункере. Тимур щелкнул по клавиатуре, и на мониторе расцвела картинка.

Портрет этот трудно было не узнать: самоуверенный подбородок, одутловатые щечки, высокий лоб, жидкие волосы, зачесанные назад, узко посаженные глазки, маленькие и злые, и конечно же печально знаменитые «баварские» усы чистой расы, висящие буквой «п» вокруг тонко сжатых губ.

Тимур глядел на портрет долгим взглядом, словно и не он его вызвал только что из компьютерного небытия. Мы молчали. Наконец он повернулся и посмотрел в глаза Фокусу, затем Анке, а затем мне.

— Мы знаем этого человека, — произнес Тимур.

— Мы знаем имена всех крупных фашистских палачей. — Я пожал плечами.

— Это не человек, — зло поправила Анка.

— Что мы про него знаем? — продолжал Тимур.

Я пожал плечами:

— Про Отто? Смеешься что ли?

— И все-таки? — перебил Тимур. — Произнеси, кто это.

— Анфюрер НСДАП Отто Карл Зольдер. Фашистский преступник. Один из разжигателей Второй Мировой. Садист и палач.

— Садист и палач, — Тимур щелкнул по клавише.

Картинка на экране сменилась. В бункере вдруг стало очень холодно, я глубже запахнул кожанку. Тимур долго смотрел на меня, ожидая, что я продолжу. Но я смотрел в пол. И Тимур продолжил сам:

— Карл Отто Зольдер родился и вырос в баварском городке Кройцнах. Окончил колледж в Нюрнберге и получил диплом хирурга. Вступил в нацистскую партию и ушел в политику. Он не только подписывал бумаги об уничтожении миллионов, но и сам любил работу палача. Говорил, что ставит научные эксперименты, на самом деле ему доставляли удовольствие пытки. В подвалах гестапо у него был личный кабинет, где он приводил в исполнение собственные приговоры. Он вырезал глаза осужденным, отрывал пальцы, выламывал ребра и лил кислоту на открытое сердце, наблюдая как жертва корчится в судорогах... Людей он делил на две категории: годный человеческий материал и материал, подлежащий уничтожению. С теми, кого он не считал людьми, он мог делать все. На этом снимке анфюрер самолично выдирает кишки у двенадцатилетней девочки — дочери лидера сопротивления, взятой в заложники. Это вы и так знаете. Но ты, Петька, подними пожалуйста взгляд и посмотри на этот кадр. Ты никогда и нигде не увидишь снимков такого качества — в то время еще не было такой техники.

— Не хочу смотреть, — сказал я сквозь стиснутые зубы. — Он давно сдох.

— Дожил до восьмидесяти трех, — возразил Тимур, повернув запястье и глянув на свои большие командирские часы. — Жил на собственной вилле в Латинской Америке. Ел папайю и устриц, запивал чилийским вином, читал журналы, смотрел телевизор. И умер своей смертью от инсульта — в собственной постели, в окружении семьи и охраны. С улыбкой на губах умер, как рассказывали.

— Хорошо, братцы, а к чему все это? — спросил я. — Фашистских подонков мы в «Fire Mission» мочим. Сегодня ж мы собрались познакомиться? На крайняк, обсудить тактику? А такая мразь недостойна, чтоб мы ее обсуждали, правильно?

Тимур задумчиво молчал и смотрел теперь только на меня.

— Скажи, Петька, ты бы смог его убить? — Он сменил кадр, и на экране снова появился молодой Карл Отто, митингующий с трибуны.

— Нет, — ответил я.

— Нет... — Тимур задумчиво цыкнул зубом. — А почему?

— Потому что когда он умер, я еще не родился.

— А если тебе дадут возможность попасть в ту эпоху и убить его?

— Кого? Анфюрера? Карла Отто Зольдера? Фашиста-садиста? Убийцу миллионов? С удовольствием. И кто же мне даст сделать такой подарок человечеству?

Тимур перевел вопросительный взгляд на Анку.

— Маразматический вопрос, — сообщила Анка. — Разорву как щенок прокладку.

Тимур перевел взгляд на Пашку.

— Бригадир, — сказал Пашка, — ты уж объясни непонятливым, к чему все это? Новая версия «Fire Mission» вышла?

— Я спрашиваю: ты бы убил его, если тебе дадут в руки такую возможность?

— Странный вопрос.

— Да или нет?

— Да. Кого тогда убивать, если не таких анфюреров? Несмываемый позор рода человеческого.

— Спасибо, друзья. — Тимур встал, положил трехпалую ладонь на макушку черного цилиндра и снова искоса глянул на часы. — Я рад сообщить, что такая возможность у нас есть. Она появится примерно через полчаса. В следующий раз — примерно через полтора года, точная дата будет известна лишь за сутки. Вы меня простите, что я не смогу объяснить подробностей — мне пришлось бы рассказать много такого, чего вам не надо знать для вашей же безопасности.

Тимур снова обвел нас взглядом. Мы молчали — «Fire Mission» приучает к военной дисциплине, когда Бригадир объясняет задачу. Тимур продолжил:

— Через полчаса прямо из бункера мы попадем в точку бывшей реальности — Германию начала тридцатых годов. Наша цель — Карл Отто. Миссия точно рассчитана и спланирована — я потратил на это два года. Сколько бы ни длились все части миссии — час, два, сутки — когда мы ее выполним, вернемся в бункер в тот же миг, когда ушли.

Мы переглянулись с Пашкой. Тимур продолжал:

— Я не предлагаю поверить мне на слово и не предлагаю задавать вопросы — у нас слишком мало времени даже на инструктаж и снаряжение. — Тимур указал трехпалой рукой на Пашкин пуховик. — Кстати, оставишь пуховик, там будет жарко. Главное: я не обещаю, что наша миссия что-то изменит в реальном мире потому что не знаю, насколько реальны миры, куда мы отправимся. Но подчеркиваю: эта миссия — не игровая. Я спланировал и продумал ее во всех подробностях, но если вы сломаете ногу — вы ее сломаете на самом деле. Ясно? Я собрал бригаду лучших бойцов русского сектора, но эта миссия добровольная. Мы не получим за это ничего. Даже благодарности человечества — об этом никто никогда не узнает. Понятно? Нам представилась такая возможность, и мы это делаем потому, что наше дело правое. Кто не готов идти — тот останется здесь. Сейчас я принесу снаряжение, а вы подумайте над моими словами.

— Лично я ни разу не держал в руках настоящего оружия, — пробормотал Пашка.

Я тоже хотел это сказать, но стеснялся.

— Брось, — Тимур поморщился и взмахнул трехпалой рукой. — Я покажу, как им пользоваться, там нет ничего сложного. Я знал людей, которые годами держали в руках автомат, а в реальном бою он у них падал из рук. И знал людей, которые брали ствол впервые в жизни и били точно в цель. Я полтора года наблюдал, как кто из вас проходит «Fire Mission». У нас были разные ситуации. Вы трое — умелые бойцы, не трусы, и никогда не предадите. А вместе мы — слаженная бригада.

Пашка польщенно шевельнул мохнатыми бровями.

— А вот фотоаппарат придется оставить здесь, — вдруг сказал Тимур.

— Это еще почему? — вскинулся Пашка. — Я без фотика никуда!

— Нет, — жестко сказал Тимур. — Извини, брат. Нет. Потом поймешь.

Он вышел и тихо прикрыл дверь.

Я посмотрел на Анку. Она глядела в пространство, поджав губы, и по лицу было неясно, о чем она думает. Тогда я уставился на пульт. Железо как железо — старый военный прибор серийного выпуска, пульт кондовых ручек и тумблеров, круглый экран с насечкой, напоминающей прицел винтовки. А вот громоздкий цилиндр — штука странная.

Пашка тем временем проворно встал и присел у компа на корточки, словно боясь трогать стул Бригадира. Нажал кнопку, и на экране снова появился тот самый отвратительный снимок.

— Кончай смаковать, — сказала Анка. — Убери.

— Действительно, убери, — поддержал я, — чего ты, в самом деле?

Но Пашка еще несколько секунд смотрел в экран, и только потом сбросил кадр и тихо вернулся на диван.

— Видишь ли, какая штука... — задумчиво сказал он, обращаясь не то ко мне, не то к Анке. — И даже не в том дело, что снимок цветной, были во времена Второй мировой цветные камеры... И даже не в том дело, что качество у снимка цифровое — это видно. И даже не в том дело, что снимали дешевой цифровой мыльницей с жестким объективом и встроенной вспышкой.

— С чего ты взял? — на всякий случай поинтересовался я.

— Да уж поверь мне... — усмехнулся Пашка. — Но дело-то не в этом. Все это можно подделать и нарисовать если надо. Вот только зачем? Вся беда в том, что кадр неудачный...

Это было правдой. Хоть я и видел снимок всего секунду, но забыть такое нельзя. Не позировал Карл Отто, когда выдирал кишки девочке. Оборачивался от своего хирургического стола — удивленно и испуганно, и глаз у него был красный от вспышки, и рука подонка, сжимавшая окровавленный скальпель, размазалась и вышла из фокуса. А на дальнем плане по ту сторону стола белобрысый помощник анфюрера в окровавленном фартуке — он тоже не позировал. Отшатывался назад с выпученными глазами и прижимал ладонь к фартуку, словно пытался нащупать на поясе кортик или пистолет.

— Ну и чего ты хочешь сказать-то? — я посмотрел на Пашку.

Он почесал переносицу:

— Я бы смог нарисовать такую вещь. Но мне бы в голову не пришло тратить время и силы, чтобы делать подделку так неудачно и в таком ракурсе. Таких подделок не бывает.

— Ну и? — сказал я.

— Чего — и? — повернулся Пашка с неожиданной обидой. — Ему значит с фотоаппаратом туда можно, а мне — нельзя?

— Он Бригадир, ему виднее, — пожал я плечами.

Мы помолчали.

— Я иду в миссию, — вдруг сказала Анка. — А вы как хотите.

* * *

Место, куда мы попали, оказалось небольшой детской площадкой в парке, посреди лабиринта кустов. Аккуратные асфальтовые тропинки, засыпанные желтой листвой, струганные скамейки, но ни грязи, ни пыли, словно дорожки, скамейки, кусты и стволы деревьев здесь моют. Куда ни глянь — парк окружали далекие крыши домов, а вдалеке острый конус ратуши — черный, словно обугленный веками. Людей в парке не оказалось, только однажды мимо прошла мама с коляской. Поравнявшись с нами, она рассеяно улыбнулась и сказала «гуттен морген». Солнце только-только поднималось, и вокруг плыла утренняя сырость и прохлада.

Тимур посмотрел на часы.

— У нас полчаса. За это время мы должны освоиться и занять боевую позицию. Ровно через полчаса откроется дверь коттеджа Марты — его отсюда не видно. Отто попрощается с фрау Мартой и пойдет к своей машине. Машина у него казенная, партийная. Он уже крупная шишка, подпольная комната пыток у него уже есть, а личной охраны еще нет. Отто не афиширует связи с Мартой, навещает ее тайно. И фрау Марте ни к чему, чтобы соседи знали о ее связи с активистом национал-социалистов — их пока не очень любят. Поэтому каждый раз, когда Отто едет ночевать к любовнице, он оставляет машину на Ратхаусплац, а утром возвращается через парк. Он не ждет нападения, но очень опасен: смекалист, агрессивен, у него отличная реакция, он всегда носит с собой «парабеллум». А стреляет он отлично, об этом надо помнить. Теперь внимание... — Тимур поднял ладонь и три пальца уставились вверх как стволы. — Операция боевая. Если кого-то ранят — первое, что надо сделать, это активировать кнопку и вывалиться из этой реальности. Если появится патруль или просто что-то, что может помешать, — подать знак остальным и активировать кнопку. В каждый миг во время всей операции, начиная с этого момента, вы должны быть готовы нажать кнопку. Ясно?

Мы кивнули.

— Теперь запомните: это не «Fire Mission». Это Германия, населенная живыми людьми. Многие ни в чем не виновны. Даже полицейский патруль — не повод для стрельбы на поражение по живой силе. Мы — не налетчики и не разбойники. Не куклуксклан и не военный десант. Мы — миссионеры. Наше дело правое, наша миссия чиста и бескорыстна. Наша цель — фашистский палач Отто. Никто кроме Отто из местного населения не должен пострадать ни при каких условиях. Ясно?

— Ясно.

Тимур заглянул в глаза каждому.

— Я выхожу навстречу Отто и привожу приговор в исполнение. То есть: не вступая в контакт, расстреливаю на поражение. Затем — контрольный выстрел. Когда я подниму руку — вся группа уходит. Далее, запомните: вся операция проводится молча. Сейчас у нас не будет времени зачитывать ему приговор. Мы это сделаем — но в другое время и при других обстоятельствах, в другой миссии.

— А нам что делать? — деловито спросила Анка, поправляя «Узи», вылезающий из-за отворота куртки.

— Ваша задача в первой миссии — только наблюдение и прикрытие. Пашка и Анка сидят вон на той скамейке в обнимку и изображают пару.

Меня слегка кольнуло, что сидеть в обнимку с Анкой Тимур отправил не меня. И я сам удивился, почему это меня волнует такая мелочь.

— А здесь это принято, парами сидеть в кожанках? — хмыкнул Пашка.

— Это не важно, — отрезал Тимур. — Главное береги командный рюкзак — не швыряй, не тряси. Под лавку не ставь — лямки всегда намотаны на руку, чтоб не оставить его здесь. Ясно? Теперь ты, Петька. Твоя позиция — за этими кустами. Он не должен тебя заметить ни при каких условиях. Отто пройдет мимо, и ты окажешься в тылу. Это твоя задача. И только если что-то пойдет не так и он побежит назад — ты имеешь право на выстрел. По обстоятельствам. Ясно?

— Ясно.

— Вопросы есть?

Вопросов не оказалось. Тимур положил мне руку на плечо и заглянул в глаза. Затем хлопнул по плечу Анку и Пашку.

— Все, разошлись. И на всякий случай помните: это сегодня вечером он поедет в ставку и вырежет кишки у дочки лидера сопротивления.

* * *

Ждали мы долго. С веток куста на меня даже опустился клещ — маленький и куцый, не чета сибирским. Но я знал, что в Европе начала тридцатых они не опасны. Наконец вдали послышались шаги и голоса. Я осторожно выглянул: по тропинке шли двое и негромко разговаривали. Когда они приблизились, я смог их разглядеть. Человек в черном плаще несомненно был Отто. Его лицо было совсем не таким, как любят изображать на плакатах и фотографиях, и даже не совсем таким, как на снимке, который показывал Тимур — утром, посреди осеннего парка он выглядел иначе. Но это был несомненно Отто.

И он был вовсе не один, как обещал Тимур. Рядом с ним шагала молодая женщина. У нее был тот тип лица, который сегодня бы сочли некрасивым, хотя черты были правильными. Было ей наверно лет двадцать пять, но тот особый покрой платья, который мы привыкли видеть только на фотографиях бабушек, заставлял воспринимать ее как существо древнего возраста. А может, все дело было в походке, которая воспринималась в нашем веке не как женственная?

Я вжался в холодную осеннюю землю и замер, пытаясь прислушаться. Но слова пока звучали неразборчиво. Рукоять потертого «Узи», переведенного на стрельбу одиночными, взмокла и холодила ладонь. А особо мешал громоздкий эбонитовый кирпич, пристегнутый на животе специальным ремнем. Казалось, стоит мне вжаться в землю чуть посильнее — и кнопка нажмется сама. Хотя успел рассмотреть эту штуку и знал, что кнопку там просто так не нажать — утоплена глубоко в корпус прибора. Наверно такая же была у Карлсона на пузе — крупная кнопища, размером с пятирублевую монету. А вокруг кнопки по корпусу штуковины тянется надпись — арабская вязь, тонко и бережно выгравированная на эбоните, ручная работа. И такая же строка у всех остальных, я специально сравнил.

Шаги приближались, сминая листву. И вскоре я начал различать обрывки разговора.

— ...жертвуешь себя...

— ...сложа руки... ... наше дело...

— ...Отто?

— Недалеко... богиня высшей справедливости ... и будет считать нас... ...и полностью оправданными. Но история потребует к суду... кто ... интересы своего собственного «я» ставит выше, нежели жизнь... ..о нашей несчастной стране и нашем несчастном народе.

— Даже сейчас? Даже со мной?

— Марта! Моя милая маленькая Марта! Оглянись вокруг! Германия не является больше мировой державой! Мы не выдерживаем уже никакого сравнения с другими государствами! Наша страна теряет остатки своего величия! Весь мир видит в нас рабов, видит в нас покорных собак, которые благодарно лижут руки тех, кто только что избил их! От этого нельзя отмахиваться, на это нельзя закрывать глаза. Наше бездарное правительство растоптало ногами всякую веру во все святое, оно надсмеялось над правами своих граждан, обмануло миллионы своих самых преданных сыновей, украв у граждан последнюю копейку! Оно не заслуживает уважения своих граждан, тем более, не может претендовать на то, чтобы иностранцы уважали его больше, нежели собственные граждане!

Поравнявшись с моими кустами, Отто вдруг остановился. Остановилась и Марта. Отто резко взял ее за плечи и развернул, хищно глядя в лицо. А затем остранился, гордо засунув руки в карманы плаща.

— Ты видишь, в чьих руках сегодня находится и власть, и пресса, и культура! Еврейские олигархи, еврейский биржевой капитал стремится полностью подчинить германский труд, чтобы выжимать из немецкой рабочей силы последние соки. Они шаг за шагом превращают государство в свое безвольное орудие, пользуясь методом так называемой западной демократии, либо методом прямого угнетения в форме русского большевизма. Если бы еврею с помощью его марксистского символа веры удалось одержать победу над народами мира, его корона стала бы венцом на могиле всего человечества. Тогда наша планета, как было с ней миллионы лет назад, носилась бы в эфире, опять безлюдная и пустая. Вечная природа безжалостно мстит за нарушение ее законов. Ныне я уверен, что действую вполне в духе творца всемогущего: борясь за уничтожение еврейства, я борюсь за дело божие! Марксизм отрицает в человеке ценность личности, он оспаривает значение народности и расы и отнимает таким образом, у человечества предпосылки его существования и его культуры! Если бы марксизм стал основой всего мира, это означало бы конец всякой системы, какую до сих пор представлял себе ум человеческий. Для обитателей нашей планеты это означало бы конец их существования! Если наш народ и наше государство действительно станут жертвой этой хищной и кровожадной еврейской тирании, то этот спрут охватит щупальцами всю землю. И наоборот: если Германии удастся избежать этого ига, тогда можно будет считать, что смертельная опасность, угрожающая всему миру и всем народам, сломлена.

— Отто, ты прав тысячу раз, потому что тысячу раз я слышу от тебя эти слова. Зачем ты мне повторяешь одно и то же? — Марта поправила рукой челку.

— Марта! Мое маленькое сокровище! Да потому что в этом — моя жизнь, моя борьба. Я люблю Родину как люблю тебя! Когда я говорю тебе — я говорю всей немецкой нации! Что мы можем противопоставить той пропасти, в которую катится наш народ? Только единение тех, кто думает иначе и не считает возможным отмолчаться! Клин вышибают клином, навстречу лесному пожару пускают встречный пал, слово отражают словом. Всякое великое движение на земле обязано своим ростом великим ораторам, а не великим писателям! Главное, нерв, настрой. Главное, постараться найти — прежде всего для самого себя — такие слова, чтобы чувства хлынули дымящейся кровью!

— Отто, я верю тебе! Твоя партия должна встать во главе государства!

— Когда я пытаюсь убедить тебя — я пытаюсь убедить массы! Психика широких масс — это психика женщины. Она совершенно невосприимчива к слабому и половинчатому! Душевное восприятие женщины не доступно аргументам абстрактного разума, оно поддается инстинктивным стремлениям и силе! Женщина охотнее покорится сильному, чем сама станет покорять слабого! Масса больше любит властелина, чем того, кто у нее чего-либо просит! Масса чувствует себя удовлетворенной лишь таким словом, которое не терпит рядом с собой никакого другого! Масса ценит беспощадную силу и скотски грубое выражение этой силы, перед которой она в конце концов пасует! — Он патетично обвел рукой пустой осенний парк и снова сунул ее в карман плаща. — Да будет нашим руководителем разум, а нашей силой — воля! Пусть сознание нашего священного долга поможет нам проявить достаточно упорства в действии! В остальном — да поможет нам господь бог, да послужит он нам защитой! Самые мудрые идеи ни к чему не приведут, если у нас не хватит физической силы их защитить! Милосердная богиня мира нисходит только к сильному, прочный мир могут завоевать лишь те, кто опирается на реальные силы! Господь всевышний, благослови наше оружие, окажи ту справедливость, которую ты всегда оказывал! Террор можно сломить только террором! Успех на нашей земле сужден только тем, у кого будет достаточно решимости и мужества! Мы ведем борьбу за такую великую идею, за которую не грех отдать последнюю каплю крови! Господь бог, ниспошли благословение нашей борьбе!

— Я боюсь за тебя, Отто. Ты изматываешь себя. Зачем тебе все это?

Из-за кустов мне было видно, как вдалеке на дорогу вышел Тимур и зашагал вперед. Через несколько секунд он выйдет из-за поворота и окажется в двадцати метрах напротив Отто.

— Мне, Марта? Мне? Мне — ничего не надо, — отрезал Отто, размахивая левой рукой. — Я мог остаться в стороне, мог беззаботно прожить свою жизнь как сытая свинья в стаде! Но пока мой народ несчастен и угнетен — будет продолжаться моя борьба! Бороться я могу лишь за то, что я люблю. Я люблю Германию! Не нужно стыдиться лучшего в себе! Дорогу осилит идущий. Я люблю свою Родину и готов умереть в борьбе. Перед лицом этой великой цели никакие жертвы не покажутся слишком большими. Движению нашей партии не смогли повредить никакие преследования, никакая клевета, никакая напраслина. Из всех преследований оно выходило все более и более сильным, потому что идеи наши верны, цели наши чисты и готовность наших сторонников к самопожертвованию — вне всякого сомнения. Наше дело правое, враг будет разбит и победа будет за нами!

— Карл Отто капут! — громко произнес Тимур, появляясь из-за поворота.

Сперва я подумал, что Тимур выстрелил и попал Отто в бедро: карман плаща, в котором Отто держал руку, взорвался, разбрасывая куски ткани, и через долю секунды в воздухе распластался грохот выстрела. Я не сразу сообразил, откуда он раздался — смотрел не отрываясь на этот развороченный карман. И лишь когда из него вылез ствол «Парабеллума» и раздался второй выстрел, я все понял. А, подняв взгляд, понял, почему не стреляет Тимур — свободной рукой Отто держал Марту за шею и, полуобняв своим плащом, загораживался ее телом от Тимура и от лавочки, где должны были сидеть Пашка и Анка.

До Марты тоже не сразу дошло, что происходит — лишь через секунду она оглушительно завизжала, но ее визг утонул в третьем выстреле «Парабеллума».

Тимур был прав, когда говорил, что «Fire Mission» дает отличную боевую подготовку даже тем, кто никогда не держал в руке ничего крепче джойстика. Если я скажу, что в следующий миг очнулся, вернулся к реальности и начал действовать — это будет красиво, но неправда. Я не вернулся к реальности. Наоборот: почувствовал себя в игре, знакомой и привычной. И меня не смущало, что перед глазами нет рамки монитора, а рукоять джойстика непривычно плоская и холодит ладонь. И не имело значения, что стрелять в этой игре положено указательным пальцем, а не большим — мозг сам переключил в голове сигнальные каналы, не тревожа сознание пустяками.

А я сделал все, как надо: без губительной суеты, одним точным движением ствола уложил точку прицела на висок Отто, и в следующий миг, когда рука послушно окаменела, нажал спуск.

Правда, перед тем, как голова Отто дернулась, он еще успел выстрелить из своего «Парабеллума» в четвертый раз.

Затем его колени подогнулись, грудь выгнулась и голова безвольно упала на плечо. Он неуклюже осел на дорожку, а потом опрокинулся на спину как длинное нескладное полено.

Я сделал еще два контрольных выстрела, превративших макушку Отто в кашу, когда издалека раздался крик Тимура: «Уходим!».

Последнее, что я увидел, уже нащупывая кнопку, это была Марта. Она упала на колени и расставила руки крестом, пытаясь уже сама своей грудью заслонить Отто от Тимура. А последнее, что я услышал, был ее крик, полный священного ужаса: «Не смейте!!! Не смейте!!! Так нельзя...»

* * *

Я был уверен, что мы вернемся в бункер, но очутились мы в светлом и теплом лесу. Дышалось здесь по-весеннему, солнце палило ярко, пробиваясь сверху сквозь листву, ветерки дули, казалось, сразу со всех сторон, и отчего-то закладывало уши. Толстые, ухоженные солнцем стволы непонятных деревьев уходили высоко вверх и взрывались кронами. Под ногами была не земля, не трава и не мох — сплошной светлый ковер из коры, щепок и прочего деревянного мусора, сухого и пропаленного солнцем.

Я обернулся — и встретился с восторженным взглядом Пашки.

— Ес! — крикнул Пашка и с восторгом хлопнул меня по плечу. — Мы сделали это! Мы уничтожили анфюрера!

В этот миг прямо из воздуха беззвучно возникла Анка, и тоже огляделась изумленно и восторженно. А потом они оба уставились куда-то за мою спину. Я резко обернулся.

На земле сидел Тимур, стиснув зубы. Ладонью он сжимал простреленное плечо, и эта рука была в крови. И хоть я помнил, что двух пальцев не хватало и раньше, все равно выглядело страшно. В крови было и само плечо, и весь рукав. Кровью залит был даже «Узи», валяющийся рядом на земле.

Мы, не сговариваясь, бросились к нему.

— Без паники, — негромко скомандовал Тимур. — Пашка, рюкзак ко мне. Анка, перевязывать умеешь? Сейчас научу.

Тимур порылся в рюкзаке окровавленной рукой, не глядя вколол себе в плечо один тюбик и аккуратно начал его то ли массировать, то ли ощупывать.

— Значит так, — сказал он. — Пустяковая царапина. Сквозное пулевое, кость почти не задета. Чего ты смотришь, Анка, не видишь, кровь идет? Бинтуй! Обезболивание, перевязка, антибиотик, — и миссия продолжается.

Несколько минут Анка сосредоточенно бинтовала плечо, но у нее получалось плохо.

— Почему их было двое? — вдруг спросила Анка.

— Почему, почему... — поморщился Тимур то ли от боли, то ли от вопроса. — Откуда я знаю? Нельзя все спланировать до мелочей. Он в этот день шел один, а Марта осталась дома, факт.

— Тогда почему? — повторила Анка.

— Потому что реальность создается всегда на месте, — веско произнес Тимур. — Может, мы птицу какую-то спугнули, она взлетела над парком и крикнула, а Марта вдруг решила пойти его проводить. Откуда я знаю? — Тимур вдруг повернулся ко мне. — Петька, объявляю благодарность. Идеально сработал. Спас миссию.

— Тимур, а где мы сейчас? — спросил я тихо.

— В Аргентине, — Лицо Тимура на миг приняло такое выражение, какое бывает у человека, который хочет пожать плечами. Но пожимать плечами он не стал. — В Аргентине. Семьдесят девятый год. Миссий у нас три подряд: остановить, наказать и предотвратить. Первую мы выполнили. Третье нажатие кнопки — и дома. Кому надо домой — волен идти.

— Тебе надо домой, к хирургу, — произнесла Анка, разрывая зубами конец бинта.

— Успеется, — отмахнулся Тимур. — С такой царапиной я пройду оставшиеся миссии, и не с таким воевал.

— Часто ты так ходишь? В эти... в миссии... — спросил я.

— Как и ты, первый раз. Следующее «окно» у нас откроется через полтора года.

— Снова Отто?

— Зачем? У меня длинный список подонков. Следующий Дантес, который застрелил Пушкина. Надел перед дуэлью специальную кольчужку, дома покажу снимок. Затем есть один генерал чеченской войны, который продал... Ладно, не важно. — Тимур махнул рукой.

— Слушай, Бригадир... — спросил Пашка. — А то, что мы делаем, влияет на наш мир?

— Откуда я знаю? — Тимур внимательно посмотрел на него. — Откуда я знаю?

— А тот, кто дал тебе пользоваться всей этой техникой, он знает? — спросила Анка.

— Эту технику я взял себе сам, — отрезал Тимур. — И сам ей пользуюсь.

— А тот, кто ее придумал и собрал? — Анка умела быть настойчивой.

Тимур повернул голову и долго смотрел ей в глаза.

— Они оба мертвы, — произнес он отчетливо.

— Давно? — спросила Анка, не отводя взгляда.

— Давно, — жестко произнес Тимур. — Тот, кто придумал, умер 7 января 1943 года в Нью-Йорке. В гостинице «Нью-Йоркер» на Манхеттене. В комнате 3327 на 33 этаже. В возрасте 87 лет. От старости. Достаточно подробностей? А тот, кто собрал и отладил, погиб при землетрясении в Пакистане три года назад. У тебя еще много вопросов?

Анка промолчала.

— Вперед, братья, — скомандовал Тимур и резко вскочил на ноги. — Наша цель сегодня — безнаказанный фашистский фюрер Карл Отто Зольдер.

* * *

Тимур посмотрел на солнце, посмотрел на часы и быстро зашагал между стволами. Пашка надел рюкзак и пошел следом. За ним потянулась Анка. Я шел и смотрел на ее ноги в черных кожаных штанах, на ремешок «Узи» на плече кожанки, на пышные волосы, которые колыхались на плечах в такт шагам.

— Анка, — спросил я негромко. — А чего ты играешь в «Fire Mission»?

— Чего и ты, — тут же ответила Анка, не оборачиваясь.

— Ты девчонка.

— И чего? В куклы играть?

— Ну, не знаю... Чем девчонки занимаются, кроме учебы. В кино ходят. Рисуют.

— И рисую. И в кино хожу. И в теннис играю. И стихи пишу. И в парк хожу на деревянных мечах рубиться с эльфами. — Анка не оборачиваясь пожала плечами. — Мне всего мало. Понятно?

— И как ты все успеваешь? — удивился я. — И учиться, и играть, и... — я глотнул, — с парнями встречаться... У тебя ведь есть парень?

— Два года бегал рядом, а сегодня начал яйца подкатывать? — осведомилась Анка, не оборачиваясь.

Я прикусил губу, но тут вдалеке Тимур обернулся и поднял здоровую руку.

— Разговоры! — сказал он. — Враги рядом.

Дальше мы шли молча, пока пружинящий пол из белой древесной крошки не начал опускаться под наклон. То здесь, то там, разрезая древесный мусор, появлялись из земли острые углы камней. Могучие стволы поредели, и в этой прореди замелькала зеленеющая холмистая равнина. Мы остановились за высоченным каменным зубом, загораживавшим равнину.

— Ждать будем здесь, — скомандовал Тимур, — На открытое место без моей команды не высовываться — здесь все простреливается. Пашка, аккуратно положи рюкзак и достань оттуда подзорную трубу.

Пашка порылся в рюкзаке, достал трубу и недоуменно ее развернул.

Тимур махнул рукой:

— Осторожно обогни камень и осмотри равнину. Но ползком! Чтоб никто не видел.

Пашка пожал плечами, лег на пузо и пополз, высоко отклячивая попу.

— В «Fire Mission» тебе бы по такой попе из оптического... — Я задумчиво сорвал травинку и хотел пожевать стебелек, но Тимур резко ударил меня по ладони и травинка вылетела.

— Аргентинская дизентерия тебе не нужна, — объяснил он.

— Спасибо, — кивнул я.

Мы помолчали.

— А ты где воевал? — вдруг спросила Анка.

Мы сперва подумали, что Тимур не расслышал вопроса или просто не хочет отвечать.

— В Приднестровье, — неохотно произнес Тимур. — В Чечне. В Пакистане. Ушел в отставку старшим лейтенантом.

— У России разве есть части в Пакистане?

— У России везде части. — Тимур помолчал. — Пашка! Давай назад, другим тоже посмотреть надо!

Пашка приполз назад, все так же отклячивая попу, и вид у него был ошарашенный. Анка взяла у него трубу и уползла.

— Что скажешь? — спросил Тимур.

— Предупреждать надо, — пробурчал Пашка. — Я такую миссию проходить не научился. Тут рота нужна с танком.

— Не боись, игрок. — Тимур хохотнул. — Там нет гарнизона. Реально там две кухарки и пара охранников-ветеранов из личной гвардии, они вечно спят, а ружья хранят на чердаке. В этом климате нельзя не спать круглые сутки. До самой смерти никто не знал, где логово Отто. Со времен второй мировой не было ни одного покушения. Штурмуем перед рассветом.

Вернулась Анка, и вид у нее был такой же недоуменный.

— Твоя работа? Как ты это делал? — спросила она Тимура.

— Берешь в «Fire Mission» платный аккаунт — и валяй, — самодовольно усмехнулся Тимур.

Я почувствовал, что события уже давно идут мимо меня. Решительно вырвал из Анкиных рук трубу, плюхнулся на пузо и пополз смотреть, что же они там увидели.

А когда дополз до края камня, аккуратно выставил трубу. Место было до боли знакомым. Предо мной вживую предстал таинственный квадрат R118: хутор в центре котловины, окруженной лесом. Бетонный забор с колючкой и зубьями битого стекла, а за ним — три дома и сараи с гаражами. Я знал, что платные пользователи могут рисовать свои игровые объекты, но подивился, насколько тщательно это было сделано... Правда, забор в реальности оказался не с колючей проволокой, а с зубьями битого стекла, вплавленными в бетон — наверняка в библиотеке препятствий забора с битым стеклом не было, и Тимур расположил на схеме стандартный, с проволокой. Но расставлены постройки были идеально точно.

Я сложил трубу и ползком вернулся. Наши негромко разговаривали.

— ...правда, лично моих там всего три будет, в дальнем углу от входа, — говорил Пашка. — На входе листочки специальные выдадут, проголосовать можно. Так что, если мои вам понравятся... буду рад.

Анка кивнула мне:

— Петька, пойдем в субботу?

— Куда? — не понял я.

— У Пашки фотовыставка открывается в Универе.

— Конечно пойдем! — обрадовался я.

Тимур кивнул и принялся что-то вполголоса объяснять Пашке про объективы и фокус, а Пашка протестующе качал головой и усмехался.

Анка лежала на земле, подложив под голову локоть, и все смотрела на меня.

— Ну, есть у меня парень, — задумчиво произнесла она. — И че теперь? Он давно мне надоел.

* * *

В «Fire Mission» все просто — выбрал в меню заряд и приложил правой кнопкой. Здесь взрывчатку на забор Тимур крепил сам — объяснил, что у нас нет опыта, чтобы работать с самодельным пластидом, который детонирует от чего угодно — хоть от температуры, хоть от удара. Перед этим он снова вколол себе обезболивающее, и теперь простреленная левая снова помогала беспалой правой. Забор он минировал в правильном месте — у гаража. Если б я штурмовал R118 повторно в «Fire Mission», я бы тоже там ставил, и не потерял бы три хита в тупых перестрелках.

Пока он возился у забора, мы лежали на поле, вжавшись в короткую жесткую траву. Стояла тишина, лишь тут и там скрипели предрассветные насекомые. Тимур заранее нас предупредил, чтобы заматывали одежду плотнее — здесь водится много всякой гадости.

— Я вот только одного не пойму... — вдруг задумчиво прошептал Пашка. — Пока мы квадрат штурмовали, где сам Тимур был?

— Он и так местность отлично знает, раз нарисовал, — раздался шепот Анки.

— Но где он был-то сам?

— Сам и гонял нас по квадрату, — ответил я. — Пристреливал и отстреливал. Готовил.

— Я не об этом, я в принципе. Получается, мы его там видели?

— И что?

— Ладно, потом...

Раздался шорох, и к нам подполз Тимур.

— Готовы? — прошептал он.

— Готовы, — ответили мы.

— Бей фашистскую гадину, — сквозь зубы выдавил Тимур. — Давай, снайпер...

Я аккуратно поймал на мушку бесформенное пятно, напоминавшее отсюда громадную жвачку, прилепленную на забор прохожим великаном. И плавно нажал спуск. Сердце бешено колотилось, но ощущение, надо сказать, вышло отличным: один твой выстрел — и забор вдребезги!

А дальше — дальше включились рефлексы, которые мозг легко перенес в реальность. Перебежка, кувырок — и я прикрываю выстрелами. Потом прикрывают меня — а я снова бегу. И снова, и снова. Неожиданностью стал огромный мраморный дог, что беззвучно выскочил из темноты на перезаряжающуюся под стеной гаража Анку. Его я срезал короткой очередью, осыпав Анку кирпичной крошкой.

Все шло по плану, хотя стрелять было не в кого. Гранат у нас не было, и дверь первого дома пришлось изрешетить выстрелами, пока удалось выбить ее плечом. Мы с Анкой ворвались внутрь. Я свернул в спальню, отдернул балдахин гигантской кровати и увидел пожилую чету, в ужасе кутающуюся в одеялах. Первые отблески далеких рассветных лучей осветили темные монголоидные лица, перекошенные ужасом, и от того напоминавшие пару печеных яблок — было ясно, что это прислуга из местных индейцев.

— Мы пришли не за вами, — отчетливо произнес я по-немецки заготовленную фразу. — Если хотите жить — сидите тут и не шевелитесь! Ясно?

Оба испуганно закивали.

Я выскочил из спальни и столкнулся с Анкой, летевшей сверху по лестнице.

— У меня только прислуга, — отрапортовал я.

— У меня наверху служкины дети, девочка и мальчик, — протараторила Анка. — Идем по плану два: я беру точку на чердаке.

— Бери, — кивнул я.

На первом этаже я проверил, нет ли подвалов — подвалов не было. Сверху раздался сигнальный выстрел — Анка взяла территорию из верхнего окна. И тогда я бросился ко второму коттеджу. Издалека виднелась выбитая дверь, и я понесся прямо к ней — без перебежек и кувырков. На полпути я заметил краем глаза движение в беседке — тут же упал на землю, перекувырнулся, но выстрелов не последовало. Я снова вскочил и присел за кустами. Сердце бешено колотилось и дыхания не хватало. Я помнил эту штуку — в R118 она была обозначена маленьким флигелем без окон и дверей, и я принял ее за трансформаторную будку. Но это оказалась не трансформаторная будка, а соломенная крыша на трех столбах, открытая со всех сторон — беседка по-русски, одним словом. Под соломенной крышей горела лампа, а на столе лежала раскрытая книга.

— Руки поднять! Медленно выйти! — произнес я по-немецки, и тут же откатился в сторону, чтобы не выстрелили на голос.

Послышался шорох и скрип. Я аккуратно выглянул и встретился глазами с крепким бритоголовым парнем нашего примерно возраста. Он поднимал дрожащие руки, и в глазах его таился катастрофический ужас. Это был совсем не индеец, хотя одет в странную хламиду и покрыт золотистым загаром.

— Выйти на открытое место! — скомандовал я.

Парень медленно поднялся из кустов и начал шагать.

— Где остальные? — спросил я, раскачиваясь и двигаясь, чтобы в меня было сложнее попасть.

Парень помотал головой и рукой показал на дом, делая еще один испуганный шаг.

— Где твое оружие? — спросил я.

Но ответить он не успел. Посреди груди бритоголового на белой хламиде появилось багровое пятно, и он упал.

— Анка, зачем?! — заорал я.

— К нашим беги, идиот! — раздалось сверху из окна под крышей. — Нашел время для допросов!

Она была абсолютно права. Я влетел в разбитый дверной проем и забежал на второй этаж. Тут было пусто — гостиная, шкафы с книгами. Посреди гостиной лежал труп в ночной сорочке с простреленным черепом, а рядом валялся «Парабеллум». Мертвец был очень стар и смотрел вверх остекленевшими глазами.

— Петька! — послышалось сверху. — Давай сюда!

Я вбежал на третий этаж. Здесь царил беспорядок — перевернутый стол, разбросанные стулья. А на полу лежал древний старик с острой высохшей головой, поросшей редкими седыми волосинками. Рот старика был заклеен скотчем, но глаза открыты. И я бы назвал этот взгляд звериным, но мне приходилось бывать в Зоопарке — звери не смотрят так люто. Это был человеческий взгляд, он словно заглядывал в самую душу, обжигая ядом, злобой, презрением, ненавистью и даже каким-то торжеством.

Над стариком стоял Пашка, и деловито вязал ему руки скотчем. Тимур сидел в углу под окном, изредка поглядывая на ту сторону двора.

— В первом доме только прислуга и дети, — доложил я. — Анка держит точку на чердаке. Во дворе был молодой бык, охранник. Похоже, всю ночь книжку читал в беседке. Анка его сняла.

— Правильно сделала, — сквозь зубы процедил Тимур. — Это его внук. На каникулы к дедушке приехал, гаденыш.

— У него что, и сын был? — тупо спросил я, уже понимая неуместность вопроса.

— Дочь, — неохотно ответил Тимур. — От Марты. Не наше дело, пусть живет старуха.

— А кто этот был... на втором?

— О, — Тимур усмехнулся. — Это камердинер — особый кадр. Гестаповец, комендант лагеря смерти Хемниц. Прибился к Отто уже после разгрома. У него еще много подвигов, если интересно, напомни потом, я расскажу. Только не при Анке.

— Почему не при Анке? — удивился я.

Пашка распрямился.

— Готово, — сказал он, а затем рывком поднял старика на плечо и повернулся. — К машине?

— К машине, — Тимур с натугой поднялся и осторожно посмотрел в окно, — Полиция здесь будет через полчаса — они на звуки взрывов привыкли реагировать. Во дворе не расслабляться: вышел из дома — и снова в боевом режиме. Тут мог быть еще адьютант, но он либо сдох, либо в отъезде... Берем вот этот драный джип с кузовом — видишь его? Если я правильно понимаю, на нем прислуга ездила в поселок за продуктами. Петька, выбьешь у них ключи?

— Есть! — кивнул я и зашагал вниз по лестнице.

Тимур пошел следом, а за ним — Пашка с анфюрером на плече. Мы спустились на первый этаж. Я поднял ствол и аккуратно выглянул наружу. Снаружи было тихо. Я махнул рукой и шагнул, как вдруг за спиной из глубины дома послышался скрип половицы и такой же скрипучий голос:

— Хайль Зольдер! Мой фюрер, мы умрем вместе!

Прежде, чем раздался выстрел, я уже летел на пол, а прежде, чем стихло эхо, долбил очередью в это узкое лицо, возникшее из-под лестницы. А справа грохотал автомат Тимура. И прежде, чем гад упал, я вспомнил, где я видел это лицо: на той кошмарной фотографии, где молодой белобрысый помощник Отто стоял в окровавленном фартуке. Я бросился к нему и добил контрольным выстрелом в лицо.

— Бригадир! — сказал я, брезгливо ощупывая окровавленный халат бывшего помощника в поисках ключей от машины. Понятное дело, ключей в халате не было. — Вы что же с Пашкой, подвал не вычистили? Или где он мог прятаться...

Я наконец обернулся: привык в игре не разворачивать громоздкий обзор без необходимости. Но теперь обернулся — и слова застряли в горле. Спеленутое тело анфюрера валялось чуть поодаль, а Пашка лежал в центре холла на спине, далеко раскинув руки. В уголке рта пузырилась тонкая струйка крови, а широко открытые глаза смотрели вверх. Рядом с ним на коленях стоял Тимур. Лицо у Тимура было мертвенным и вытянувшимся, а трехпалая рука отработанными движениями искала пульс на Пашкином запястье.

Губы Пашки вдруг шевельнулись.

Голоса не было, но я прочитал.

«Так нельзя...»

* * *

Мы с Анкой собирались хоронить Пашку во дворе, но Тимур пристыдил нас, объяснив, что Пашка не может покоиться в фашистском логове — куда лучше развеять его геройский прах в горах Аргентины. К тому же здесь с минуты на минуту может появиться полиция, а у нас еще не все закончено с Карлом Отто.

Мы положили Пашку в салон джипа на заднее сидение, сложили крест-накрест руки на груди, а скотчем приклеили остатки пластида на его живот и блок возврата, который так ему и не пригодился...

Тимур сел за руль, а в открытый железный кузов мы бросили Отто и сами забрались туда с Анкой, держа автоматы наизготовку. Анфюрер изредка принимался мычать и извиваться, но шансов на побег у него, понятное дело, не было.

Джип тронулся. За кормой остался бетонный забор и сброшенные с петель железные ворота с надписью «Villa Bavaria». Но вскоре и они исчезли за поворотами шоссейки. В голове не умещалось, что Пашка погиб — казалось, что он временно вылетел из этапа игры, как бывало почти каждый день. Наверно я мог сделать волевое усилие, напрячь извилины и убедить себя в том, что Пашка умер по-настоящему. Но я решил пока об этом не думать. Похоже, то же самое чувствовали и Анка и Тимур в своей кабине.

Попетляв по шоссейке, Тимур свернул в лес, чтобы с дороги не было видно джипа, остановился и вышел из кабины. К тому времени он потерял много сил и дышал тяжело. Бинт на плече промок насквозь, а обезболивающего оставался последний тюбик.

Здесь пришло время анфюрера. Мы вытащили старика из кузова, отволокли в лес подальше от джипа, приставили к дереву и обмотали скотчем.

— Последнее слово, — объявил Тимур и разрезал скотч на его губах.

Анфюрер некоторое время молча разминал губы, а затем произнес:

— Я готов к смерти. Мне часто снилась моя смерть. Я летел в огненную бездну вниз головой, ногами кверху. Это было страшно. Сегодня я счастлив встретить смерть стоя. Я счастлив принять пулю врага как солдат: твердо стоя ногами на земле, с гордо поднятой головой!

Тимур посмотрел на меня:

— Я правильно понял, о чем он?

Я с отвращением кивнул.

— А давай-ка его привяжем иначе, — предложил Тимур. — Делов-то...

И, хотя Отто не мог понимать русский, но словно бы почувствовал, о чем речь — лицо его протестующе исказилось, но Тимур ловко заклеил ему рот.

Мы перевернули Отто, поставив на голову, и вновь примотали к дереву.

— Теперь ты как во сне, — удовлетворенно сказал я по-немецки и отошел.

Анфюрер глянул на меня снизу налитыми кровью глазами, а затем обреченно закрыл их и слабо-слабо улыбнулся.

Тимур шагнул к Отто и начал сухо говорить. Сразу было видно, что он подготовил эти слова заранее. Язык он знал неважно, к тому же чувствовался сильный русский акцент, но говорил коротко и по делу:

— Я волен объявлять вердикт, — медленно и отчетливо чеканил Тимур по-немецки, разбрасывая между словами длинные паузы. — Карл Отто Зольдберг — анфюрер НСДАП. Преступнофашист, садист, убийца, войноразжигатель. Мир не даст таким грехам прощений! Даст их смерть!

— Даст их смерть! — повторили мы с Анкой.

— Еще кто-нибудь хочет сказать? — Тимур обернулся.

Я не собирался говорить, но вдруг что-то нахлынуло — я шагнул вперед и начал. Говорил я долго, все больше распаляясь, а в конце стал бить ногой анфюрера — раз, другой, третий. По морде, по этой скотской морде, которая искалечила миллионы жизней.

Затем я взял себя в руки и обернулся. Тимур и Анка молчали.

— Я не знаю немецкого, — сказала Анка. — Я итальянский учила.

— В общих чертах, я говорил ему сейчас про немецкий народ, который нацисты зомбировали и пустили на мясо. И про наш советский народ, который сумел дать отпор ценой немыслимой крови. А потом я говорил про своего прадеда, которого фашисты сожгли в танке. И про тетю Люду, которую фашисты расстреляли со всей деревней, когда мстили за партизан. А потом я не помню — говорил про Пашку, про дочку лидера сопротивления, которой он вырвал кишки, снова про Пашку...

Анка шагнула вперед.

— Ну а теперь я скажу, — колюче произнесла она, засунула руку в карман кожанки и вдруг вынула тонкий ножик-раскладушку, щелкнув им в воздухе. — Теперь послушай меня, сука Карл Отто. В одном маленьком городке Нежин жил мой прадед — Иосиф Каплан. И его старшая сестра Берта. Родители их умерли рано, у них никого не было. Им ничего не светило в маленьком городе Нежин. Сестра с четырнадцати лет пошла работать на швейную фабрику, чтобы братик мог учиться в школе. Он был очень толковым, мой прадед — он брал интегралы в двенадцать лет.

Анка задумалась.

— Вообще-то, — аккуратно вставил я, воспользовавшись паузой, — он вряд ли понимает по-русски.

— Это как раз не важно, — медленно ответила Анка, не оборачиваясь. — Он сейчас поймет. Все поймет. Но я не для него говорю, а для них... Берта вырастила моего прадеда, и он поступил в Ленинградский университет. А через много-много лет работал в группе, которая сделала советскую термоядерную бомбу. Но это потом. А пока он уехал, а Берта осталась в Нежине и вскоре вышла замуж за Бориса, учителя географии и музыки — толстый такой, лохматый, дети его обожали. И через год у них родилась дочка, которую назвали Анка. Меня тоже зовут Анка. А потом началась война. Бориса мобилизовали, но до фронта он так и не доехал — эшелон попал под бомбы. Но Берта этого никогда не узнала. Потом из Нежина ушли советские войска, и туда пришли фашисты. Они ввели свои порядки, поставили своих полицаев, кого-то расстреляли для острастки, и жизнь продолжилась. Всем евреям они велели зарегистрироваться в управе и нашить на рукав желтые повязки, а иначе — расстрел. И Берта пошла — подумаешь, всего лишь зарегистрироваться. — Анка задумчиво провела сверкающим лезвием по старческой щеке Отто, выжав капельку крови. — А потом Берте и всем остальным велели собрать золото и ценные вещи и явиться на сборный пункт чтобы отправиться в резервацию. Им сказали, что политика Германии предписывает евреям жить в резервациях, особый приказ, подписанный Карлом Отто Зольдером. И тогда Берта взяла из шкатулки оставшуюся от мамы золотую брошку, одела Анку в яркое платье и повела на сборный пункт... — Анка вдруг рывком воткнула лезвие в печень Отто наполовину. — Их загнали в эшелон и везли неделю. Их не кормили, а воду давали раз в сутки. Там были старики, дети, много детей, кто-то даже умер в дороге своей смертью. Счастливый. — Анка выдернула нож и воткнула его в живот Отто — снова и снова. Вряд ли такое лезвие могло убить быстро. — И ты знаешь, что дальше было, Карл Отто Зольдер! Их привезли в лагерь смерти Хемниц! — Анка перешла на крик. — Их построили в колонну и повели по территории! Берта держала пятилетнюю Анку на руках, и Анка громко плакала, и тогда фашист из конвоя наотмашь ударил Анку рукой в кожаной перчатке и сломал ей нос! — Анка опустилась на колени и приблизилась к самому лицо Отто, переходя на шепот: — И тогда пятилетняя Анка сказала. Она сказала: мама, ты говорила, что бог есть? Когда они нас убьют, ведь бог за нас отомстит? Ведь бог за нас когда-нибудь отомстит? Ведь бог за нас отомстит? Так сказала Анка, и это слышала тетка из того Нежинского этапа. Большая, здоровая тетка, похожая на немку! Которую фашисты оставили при кухне чистить картошку! Которую они трахали каждый вечер всем гарнизоном! Она после войны нашла прадеда и рассказала ему. — Анка задумчиво провела лезвием по закрытым векам Отто, почти не касаясь их. — А потом их загнали в баню и раздели. И погнали по коридору в душевые. В руку каждому вкладывали на бегу кусок камня, говоря «вот мыло, вот мыло», и быстро заталкивали в душевую. А когда затолкали последнего, задвинули железную дверь и включили душ. И тогда из труб в той душевой начал идти газ... Наверно маленькая Анка, хрипя и задыхаясь в этом аду, сжимала в ладошке камень и верила, что бог отомстит. Да. И я тоже все думала, пока была маленькой: почему же он не отомстил? Почему он не отомстил? Он же бог, а не камень? — Анка сжала зубы и наклонилась к самому лицу анфюрера. — А он отомстит, Отто... Он отомстит! Он — это я! Понял?! Бог послал тебе меня! Чтобы я отомстила за ту крошечную Анку!!! Чтобы я сейчас смогла ответить на тот ее вопрос!!! Знай, сука фашистская, бог мстит!!! Он тормоз, наш бог, он тормозит хуже, чем компьютер с двадцатью открытыми задачами! Но когда он закончит свои задачи, он все равно отомстит в конце концов, он не оставит ни одну мразь безнаказанной!!! Нааааа!!! — Анка с силой вогнала лезвие в глаз Отто, выдернула вместе с фонтаном крови и воткнула снова, и снова, и снова, и в другой глаз, и в шею, и в живот, и в грудь, и снова в лицо.

На мое плечо легла рука.

— Пойдем, Петька, — тихо сказал Тимур. — Она нас догонит.

Я повернулся и пошел за ним. Мы дошли до машины молча. Тимур сел за руль, я забрался на сидение рядом. И только закрыв дверь, Тимур произнес:

— Я идиот.

Я посмотрел на него, ожидая продолжения, но Тимур молчал. Мы еще долго сидели молча, и только когда из леса раздалась краткая очередь, Тимур спросил:

— Ты тоже не понял, как он нас обманул? — И без интонаций продолжил: — Садист. Палач. Бывший медик. Уговорил привязать себя вниз головой, и тут же спокойно умер от своего инсульта.

* * *

Анка дернула дверцу и плюхнулась на сидение рядом — бледная, дрожащая и холодная, подавленная маленькая девочка. Липкой ладошкой она крепко-крепко сжала мою руку и беззвучно уткнулась в плечо.

Вдалеке за деревьями с шумом пронеслась ярко раскрашенная машина.

— А вот и полиция, — кивнул Тимур.

Он вынул из аптечки последний тюбик обезболивающего, а потом завел мотор. Джип выехал на шоссе.

— Куда теперь? — спросил я.

— Пашку хоронить... — Тимур хмуро деловито глянул в окошко заднего вида и набрал скорость.

Некоторое время мы ехали молча, а за окном мелькали то холмы, то эвкалиптовые леса, а затем начался горный серпантин. Вдруг сзади раздался вой сирен. Я обернулся — за нами летела полицейская машина. Теперь я ее разглядел: такой же ободранный сельский джип, только с мигалками.

— Рюкзак бросить, он нам больше не понадобится, — негромко скомандовал Тимур. — Кидайте к Пашке на заднее сидение. Ремень автомата на шею. Ремень безопасности проверить: чтоб его не было, чтоб нигде не цеплялся. Руку на кнопку возврата.

— Есть, — сказал я.

— Есть, — сказала Анка.

— Ждите команды, — произнес Тимур. — Уходить надо красиво.

Машина, взревывая, поднималась все выше по серпантину, и после каждого поворота оказывалось, что полицейский джип нагоняет и нагоняет — мотор у него оказался не в пример сильнее. Вдруг деревья кончились, и слева распахнулся обрыв, на дне которого расстилалась холмистая равнина, поросшая далеким лесом — я и не заметил, как мы успели забраться так высоко.

— Когда-то я тоже думал, что все смертники — смертники, — загадочно произнес Тимур. — По счету три. Ясно? Начали. Раз... Два...

Он резко повернул руль, и машина вылетела с дороги, на миг зависла в воздухе и начала медленно переворачиваться.

— Три, — сказал Тимур и исчез.

Анка обернулась на Пашку в последний раз и тоже исчезла.

Лобовое стекло полетело мне навстречу, в нем мелькнул далекий лес, и наступила невесомость. Я надавил кнопку на блоке.

* * *

Вывалились мы на маленькую улицу немецкого городка — редкие прохожие с ужасом шарахнулись в стороны.

— Идем, — сказал Тимур, слегка покачнулся и зашагал вперед. Было видно, что идти ему тяжело, но он держится.

Я взял ладошку Анки и мы пошли следом.

— Опять Отто? — спросила Анка.

— Да, — ответил Тимур. — Опять Отто.

— А зачем? — спросил я. — Мы же все сделали?

— Предотвратить, — ответил Тимур. — Последняя миссия — самая короткая, самая безопасная и самая важная.

— А раньше мы что делали?

— Раньше мы останавливали и мстили. Ты хочешь, чтобы фашистского палача Карла Отто Зольдера совсем не было в истории человечества, когда мы вернемся? Тогда убей его.

Тимур свернул на боковую улочку, вошел во двор и остановился перед двухэтажным домом. Из окон выглядывали испуганные соседи и галдели по-немецки, но так неразборчиво, что я не мог ничего понять.

Тимур поднял ствол «Узи» в низкое серое небо и дал короткую очередь, строгую и повелительную. А затем высадил ногой хлипкую дверь и вошел внутрь. Здесь висели пеленки и пахло кислятиной. Прямо вглубь уходил длинный коридор со множеством дверей. Некоторые были распахнуты. Из ближайшей на шум высунулась пожилая взволнованная фрау, из дальней — выкатился тряпичный мяч, а следом за ним выполз в коридор маленький карапуз, но чьи-то руки его тут же утащили обратно, захлопнув дверь, а мяч остался.

Тимур, держа «Узи» наперевес, деловито пошел вдоль коридора, пиная ногой двери. Двери распахивались, и он заглядывал на миг внутрь, а затем шел дальше. Мы шли следом. Одна из дверей открылась, и оттуда высунулась любопытная голова белобрысого паренька лет двенадцати.

И я сразу узнал этот взгляд, эти припухшие щечки, узко посаженные глаза и злой изгиб маленького рта. Тимур тоже узнал. Он крепко схватил пацана за ухо трехпалой рукой и поволок по коридору, не обращая внимания на вопли, а после того, как маленький Отто наступил на тряпичный мяч и споткнулся — просто волок его вперед, как мясо.

В конце коридора обнаружилась большая вонючая кухня. Ее распахнутая дверь вела на улицу — если здесь кто-то и был, то они уже разбежались.

Тимур швырнул Отто в угол и прижал ногой.

— Петька, дай вон ту канистру!

— Зачем? — спросил я.

— За Пашку. За СССР. За Германию. За маленькую Анку. Раньше начнем — раньше закончим.

— Тимур, но... — вступилась Анка, но Тимур не дал ей договорить.

— Канистру, Петька! — рявкнул он. — Ту, что справа, там больше.

Я молча подал ему канистру, и Тимур стал лить желтую вонючую струю — то ли керосин, то ли бензин — на белобрысую голову, куртку и штанишки визжащего Отто.

— Вторую канистру! — жестко приказал Тимур.

Я подал вторую, Тимур вылил и ее.

— Спички! — скомандовал он. — На плите должны быть. Или рядом на жестянке. Что ты копаешься, Петька! Давай...

Он отошел на шаг, пинком отбросил верещащего Отто, чиркнул спичкой и кинул ее вперед. Навстречу рванулось пламя, и мальчишка тут же превратился в жарящий факел, крутящийся по полу в агонии.

— За Пашку, — сказал Тимур. — За то, чтоб никогда не было войны. Сгори в аду, будущий анфюрер.

— Жесть, — осуждающе произнесла Анка и отвернулась.

— Наше дело правое, — отрезал Тимур.

— Коза ностра правая, — зло пробурчала Анка.

— Чего? — удивился я.

— Коза ностра в переводе — наше дело. Не знал?

— Хватит! — оборвал Тимур. — Дома отворчишься. Нам надо закончить.

Факел тем временем последний раз плюнул искрами и погас — похоже, жидкость слишком быстро выгорела. Обожженный мальчик теперь казался еще более тощим и жалким. Лицо его почернело и скорчилось так, что я не смог разглядеть, открыты ли его глаза. Похоже, он был без сознания, мелко дрожал и подергивал конечностями.

— Жесть... — снова произнесла Анка. — Он же еще ничего не сделал!

— Он сделает, Анка, поверь. Этот — сделает.

— Можно было просто застрелить...

— А как же бог? — повернулся Тимур. — Как же маленькая Анка с камушком в руке? — Он повернулся ко мне. — А ты, Петька? Жесть, да? Как же прадед в танке? Как же тетя Люда?

— Так нельзя, — Анка, сжала зубы. — Пристрели его, он мучается. Так нельзя.

— У меня пустой магазин, пристрели сама, и уйдем.

Анка подняла свой автомат и нервно нажала спуск. Раздался сухой щелчок. Мы не успели ничего сказать, как Анка рывком сбросила его и схватила со стола большой кухонный тесак.

Она села на корточки и с силой вонзила тесак в живот маленькому Отто и рванула. Брызнула кровь, тесак вытащил из раны клок внутренностей — таких же багровых и страшных, как на той дикой фотографии.

Но в этот момент черный кирпич на ее поясе взорвался миллионом осколков, и одновременно грохнул выстрел.

Я обернулся: в дверях черного хода стоял полицейский с вытаращенными глазами. Он обеими руками держал дымящийся пистолет. Я вскинул «Узи» и ответил короткой очередью, оборвавшейся на середине — магазин был пуст.

Полицейский грузно рухнул, но в дальнем конце коридора показались еще двое полицаев.

Я оглянулся на Тимура.

— Домой! — властно приказал Тимур, кладя трехпалую руку на пояс.

— Анка! — крикнул я.

Тимур рванул. Пояс отстегнулся, и Тимур не глядя швырнул свой кирпич с кнопкой Анке. А сам шагнул, заслоняя телом вход на кухню.

— Домой! — рявкнул он нам. — Приказ Бригадира!

— Тимур!!! — истошно заорала Анка.

— Я не планировал возвращаться, — отрезал Тимур. — Мне некуда и незачем. Моя миссия выполнена.

* * *

В бункере было спокойно. Мерно гудел компьютер, а на столе поблескивал Пашкин фотоаппарат. Анка плюхнулась на диван и обхватила руками коленки. Ее трясло. Я обнял ее за плечи, и мы долго-долго сидели молча.

— Мне надо умыться... — наконец глухо произнесла она. — Здесь должен быть чертов умывальник...

— Должен быть, — подтвердил я. — Вон кружка и кипятильник, должен быть и умывальник.

Анка, пошатываясь, вышла.

Я прошелся по бункеру. Внимательно осмотрел стол. Жужжащий черный цилиндр с непонятной арабской вязью на корпусе и толстенный, в руку толщиной, аспидно-черный кабель, уходящий из него как хвост в пол, вглубь, в землю. Казалось, кабель слегка вибрировал от бушующей в нем энергии.

Я вышел за дверь. Где-то рядом журчал рукомойник. Я распахнул стенной шкаф, из которого Тимур вынимал оружие и пакет со своим самодельным пластидом. Оказалось, пакет там был далеко не последний.

Я принес все, что было, в комнату и аккуратно облепил белой массой клавиатуру, компьютер, военный пульт и черный цилиндр с арабской вязью. Сверху положил кипятильник и похоронил его под толстым белым слоем. Пластид кончился. Руки едко пахли и чесались — я кое-как вытер их об диван.

Вернулась Анка — ее куртка, штаны и ботинки блестели от воды и казались пышнее, а волосы, наоборот, мокро слиплись, отчего голова сразу уменьшилась втрое, и на лице обозначились острые скулы.

— Простудишься.

— Не пофиг?

Пожав плечами, я вышел в коридор, вымыл руки и лицо, обтер влажными ладонями штаны, куртку и ботинки — вроде ни грязи, ни крови на них не было.

Когда я вернулся, Анка все так же стояла посреди бункера.

— Что это? — Она указала на обмазанный компьютер.

— Уходить надо красиво, как говорил Бригадир.

— Идем... — кивнула Анка.

Я включил кипятильник в розетку, потянулся, чтобы взять Пашкин фотоаппарат, но Анка меня остановила:

— Не надо. Бригадир прав — не надо фотоаппаратов.

Мы вышли из бункера — здесь по-прежнему стоял хмурый осенний день. Не было только «Волги» с мигалками. Взявшись за руки, мы торопливо прошли мимо безлюдных складов и дошли до проходной. Небольшая дверца, сделанная в одной из створок, оказалась распахнута, и мы вышли на улицу. Вслед нам высунулся запыхавшийся охранник.

— Эй! — крикнул он. — Вы откуда?

— От Тимура Иваныча Тяжевского! — крикнул я, не оборачиваясь.

— Кого? — переспросил охранник. — Кого?

Мы ускорили шаг. Чувствовалось, как охранник сверлит взглядом наши спины.

В полном молчании мы дошли до перекрестка, как вдруг рядом с нами притормозила маршрутка — словно понимая, что если кто-то идет пешком по этому району, то не ради прогулки, а желая поскорее уехать. На маршрутке мы ехали минут десять, когда далеко-далеко раздался далекий хлопок. Мы обменялись взглядами.

— Помнишь, — сказала Анка, — Пашка говорил про Тимура в квадрате R118? Когда Тимур воевал против нас?

— Он тренировал нас! — возмутился я. — Ты хочешь сказать, он предатель?!

— Нет, — поморщилась Анка. — Не об этом. Ты сам видел Тимура?

— Наверно. Он играл за фашистов, значит, был в фашистском мундире.

— Правильно, — сказала Анка со значением. — А как играют за фашистов?

— Ну, есть команды наших, а есть команды фашистов. Если зарегистрироваться как фашист...

— Где на сайте «Fire Mission» регистрируют фашистов?

Я задумался.

— Не видел, если честно. Но откуда-то они берутся в таком количестве?

— Вот именно. Я сейчас поняла. Смешно. Мы два года не задумывались, откуда берутся фашисты. Потому что всегда были в одной команде. Так вот слушай: там нет фашистов. Никто и никогда не назовет себя фашистом, даже последняя мразь. Фашист появляется, когда ты направляешь свой ствол на игрока другой команды. Тогда ты видишь на нем фашистский мундир. А он — видит фашистский мундир на тебе.

Я задумался.

— Выйдем здесь, тут интернет-кафе и пирожки, — Анка дернула меня за рукав.

Я знал это кафе, хотя не любил его. Мы заказали терминал, Анка сразу полезла в поисковик, а я пошел к бару, взял два чая и два пирожка, долго смотрел как неповоротливая буфетчица копается, льет кипяток, ходит в подсобку за сахаром... Когда я вернулся, Анка сидела, закрыв голову ладонями.

— Устала? — Я поставил рядом с клавиатурой два дымящихся стакана, накрытых пирожками, и положил ладонь на ее плечо.

Анка подняла голову, и я отшатнулся.

Ни кровинки не было в этом лице, зато из прокушенной насквозь губы текла алая капля. А по щекам ручьями текли слезы.

— Успокойся, успокойся... — я потрепал ее по плечу.

— Там... — Анка кивнула на терминал и судорожно глотнула. — Там... Нет анфюрера Карла Отто Зольдера... И никогда не было...

— Значит, нам удалось изменить историю? Значит, мы победили?

— Нет. Там фюрер Адольф Гитлер.

— Кто это?

— Это мелкий оратор левого крыла партии, которого застрелили в ноябре 1921...

— Опс... — Я попытался сообразить. — Выходит, его застрелил именно Отто?!

Анка всхлипнула, низко опустила голову и помотала ей.

— Нам ничего не удалось? — спросил я. — Здесь все осталось как было?

— Нет, — глухо сказала Анка. — Не как было. Совсем не как было. Война началась на четыре года раньше. Длилась не два года, а четыре. В СССР погибло не десять миллионов, а больше двадцати. А концлагеря те же. И пытки. И палачи.

— Не может быть! — я затравленно глянул на экран.

— Может, Петька. Пойдем отсюда, я не могу больше.

Мы поднялись и вышли. У монитора сиротливо остались два дымящихся стакана, накрытых пирожками. Выйдя на улицу, Анка снова всхлипнула, прижав нос рукавом кожанки, и посмотрела на меня мокрыми глазами, красными и воспаленными.

— Я пойду, — сказала она виновато.

— Когда мы теперь встретимся? — тихо спросил я.

— Никогда. — Анка помотала, глядя мимо меня.

— Почему?

— Петька, понимаешь... — Она набрала в грудь воздуха, осторожно взяла меня за отворот куртки и заглянула в лицо. — Мне надо попытаться выжить с этим. И тебе. Понимаешь? — Она глотнула. — Все могло быть иначе. Но теперь чтобы выжить, я должна постараться все забыть. Все-все. Чтоб ни фотоснимков, ни воспоминаний, ни одежды... Понимаешь, почему мы никогда не увидимся?

Я кивнул.

— Прощай, Петька, — Анка притянула меня за отворот куртки и поцеловала в губы долгим горячим поцелуем.

А потом отвернулась и быстро ушла, не оборачиваясь. Я долго смотрел ей вслед, пока черная кожанка не скрылась в потоке городских пешеходов.

И зашагал домой, хотя не был уверен, есть ли у меня теперь дом. На душе было неизмеримо гадко, а вот небо над головой неожиданно очистилось, и выглянуло солнце — тусклое морозное солнце поздней осени, но все-таки солнце. Я шел по улицам, а солнце следило за мной сверху. А когда свернул к Универу, солнечный диск глянул на меня прямо из-за купола церкви. Я остановился и задрал голову. На колокольне виднелся большой крест, похожий на тот, что я подобрал в злосчастном квадрате R118, но так и не использовал. Но теперь я понял, на что он похож: он был похож на прицел, через который меня выцеливало солнечное око.

— Ну, давай! — прошептал я. — Нажимай! Чего ты медлишь-то? Или ты реально тормоз, как говорила Анка? Почему ты никогда ничего не делаешь? Вот я весь перед тобой! Я делал свое правое дело, пока думал, что оно правое. Я хотел добра, а погибли еще десять миллионов ни в чем неповинных. А даже если бы не погибли — все равно, разве может быть мне прощение после того, что я творил? Давай, стреляй! Если ты есть, то чего медлишь? Убей меня, я тебя сам прошу об этом! Кого, если не меня? Убей. Убей нас всех, господи! Мы — все такие, честное слово! У нас у каждого второго правое дело и святая борьба, у каждого пятого — руки в крови. Мы — недостойны. Уничтожь нас! Если ты есть. Накажи! Замучай! Кого, если не нас? Кому, если не тебе? Сожги на адской сковороде! Засунь в вечное пекло за все наши грехи и мерзости! Мы — недостойная мразь. Так сделай это, сделай, если ты такой же, как мы, и твое дело — правое!

апрель 2006, Москва

Леонид Каганов, 2006

ЖЕСТЬ

Не печалься — все будет хорошо на этот раз
Говорят, его видели где-то по дороге в Дамаск

гр. «Башня Rowan»

Сначала не было ничего. Затем внутри проснулось и щелкнуло — робко, испуганно. И сразу стихло. Но через секунду заворочалось опять — набирая обороты и приводя в движение все вокруг. Окружающий мир с трудом ожил и принялся наваливаться со всех сторон, но был при этом невыразимо отвратителен. В груди давило и дергало, какой-то разболтанный поршенек стучал изнутри по корпусу, словно пытался пробить грудную пластину и выскочить наружу из опостылевшего масляного нутра. По конечностям дерганными волнами расходилась мерзкая вибрация, с которой нельзя было ничего поделать.

Yo-630 попробовал распахнуть окуляры.

Шторки заклинило — правая не реагировала вообще никак, левая слегка приоткрывалась, впуская внутрь резкие как нож световые пучки, но тут же со щелчком падала. В груди дергало, в голове, похоже, проснулась какая-то крупная шестерня и начала прокручиваться рывками, всякий раз натужно замирая у поврежденного зубца.

Yo-630 собрал всю волю, напрягся и поднял левый манипулятор. Движения он не ощутил, но по раздавшемуся скрежету — а скорее даже по вибрации во всем теле — понял, что поршень все-таки сработал.

— Лежи, лежи ты! — раздался незнакомый голос, одновременно и грубый и заботливый.

В основание поршня воткнулся носик масленки.

Yo-630 хотел сказать спасибо, но зобная шестерня наотрез отказывалась шевелиться. Тогда он просто разогнул поршень и согнул снова, чувствуя, как живительное масло растекается по металлическим поверхностям, проникая внутрь. Он напрягся, дотащил манипулятор до лица и поднял фалангой шторку левого окуляра. Тут же со щелчком сама собой открылась и правая. Радужку обжег яркий свет, но тут напряглись рычаги фокусировки, зажужжали червячные приводы линз и появился контур.

Судя по формам грудной пластины, фигура с масленкой была явно женской, причем довольно складной. Хоть уже порядком разболтанной. Впрочем, лицо ее, хранившее былую красоту, можно было бы смело назвать красивым даже невзирая на толстые слои лака, которыми были замазаны поржавелые места и небольшая вмятина на левом виске.

— Лежи, лежи, ... — снова повторила она, предостерегающе положив фалангу на его грудь.

«Масла!» — хотел произнести Yo-630, но качнувшаяся зобная шестерня издала лишь слабый дребезг.

Впрочем, дама с масленкой оказалась на удивление понятливой. Она развернулась и шагнула вбок, куда окуляры никак не поворачивались. Заскрипел вентиль крана, раздалось вожделенное бульканье. Вскоре дама возникла снова, вложив в его дрожащий манипулятор жестяную кружку.

Yo-630 подтянул кружку к ротовой воронке, разжал губные шторки и одним рывком опрокинул внутрь. Теплое силиконовое масло заструилось по масловоду, растеклось по занемевшим внутренностям. Внутри добротно и сыто заурчало — казалось, все рычажки, пружинки и шестеренки пришли в движение, разнося по всему механизму капли живительной смазки.

Некоторое время Yo-630 лежал неподвижно. Какофонический хор внутренних скрипов постепенно распадался, сменяясь спокойными маслянистыми шорохами. Не все пришло в порядок: крупная шестерня в голове стала тише, но по-прежнему спотыкалась на одном из зубцов, а поршенек в груди все так же сухо колотил изнутри в пластину — похоже, масло до него не дошло.

Yo-630 подтянул задние манипуляторы и рывком сел. В голове тут же зашумело, заскрипело, и пришлось на время запахнуть шторки окуляров. Когда гул чуть успокоился, он аккуратно распахнул шторки и осмотрелся.

Помещение, в котором он оказался, на первый взгляд напоминало восстановительные цеха районной мастерской — точно так же остро здесь пахло силикагелем, солидолом и антикоррозийкой. Но комнатка была одноместной и чистенькой — ни стружки не валялось на полу. Сам Yo-630 лежал на жестяной кушетке, заботливо обернутый свежей ветошью. На стенах серебрилась ровно поклеенная фольга, в углу торчал начищенный до блеска кран маслопровода. Оцинкованная дверь комнаты, испещренная дорожками заклепок, была чуть приоткрыта, и оттуда доносилось еле слышное пение, хотя слов было совершенно не разобрать. Над дверью на серебряной цепочке висела символическая фаланга манипулятора, пронзенная сверлом. Но не крест-накрест как обычно, а слегка под острым углом. Да и резьба у сверла здесь почему-то изображалась левой.

Yo-630 осторожно повернул голову к свету, прищурив окулярные шторки. По стеклу оконца ползли капельки ртутного дождика, вдалеке виднелись горы, а где-то наверху в серных облаках палило солнце, и довольно яркое. Yo-630 оторвался от окна и повернул голову вправо, чтобы наконец как следует рассмотреть незнакомку с масленкой. Но это ему не удалось — раздался отвратительный скрежет, прокатившийся вибрацией по всему корпусу, и головной шарнир заклинило намертво. Yo-630 со стоном опустился на лежанку.

— Тихо, тихо! — засуетилась незнакомка, и в шею несколько раз ткнулся наконечник масленки.

— Где я? — с трудом выговорил Yo-630.

— Миссия терапевтической общины Церкви Единоверцев Левой Резьбы, — с неожиданной гордостью произнесла незнакомка. — Мы с мастером Zozo подобрали тебя вчера в городе. Отвечай: ты готов лечиться? Мы поможем! Или ты хочешь продолжать дальше, чтобы погибнуть?

— Готов... — чуть слышно выскрипел Yo-630, подумав немного.

— Вот и молодец. А меня зовут Wala-108. Можно просто Wala.

* * *

Мастер Zozo, прихрамывая на левый манипулятор, прошелся вдоль доски и постучал фалангой по схеме.

— Так разве для того она предназначена, дети мои? — повторил он с отеческой укоризной. — Для того ли дана нам ротовая воронка по образу и подобию?

— Не для того, мастер Zozo! — тут же поддакнул с первого ряда толстый Qu.

— Не для того... — задумчиво повторил Zozo. — Совсем не для того... Итак, рассмотрим, что происходит дальше. Попав в ротовую воронку, вода мгновенно растекается по всему масловодному тракту. Вот отсюда... Сюда... И ниже... Омывая цепной маятник, по трубчатому сплетению... И далее разбрызгивается по всему организму желудочным маховиком. Всем видна схема или кому-то отсвечивает?

— Всем видна, мастер Zozo! — тут же отозвался Qu.

Yo-630 поморщился — отсюда, с третьего ряда, схема как раз отсвечивала, и половины было не разобрать. Впрочем, за месяц ежедневных лекций Yo-630 выучил ее наизусть, поэтому смотрел большей частью на второй ряд — туда, где поблескивала своим складным корпусом Wala.

— Что происходит дальше с нами — вы знаете... — печально сообщил Zozo. С большим трудом Yo-630 подавил спазм в туловище и мечтательную улыбку, а краем окуляра заметил, как на лице соседа Pi она все-таки на миг возникла, но Pi тут же смущенно прикрыл лицо манипулятором.

— В первый момент, дети мои, — продолжал Zozo, — вода действует на наш механизм как обычное масло: она растекается по поверхностям поршней и шестеренок, снижая трение и усиливая скольжение. Но! — Zozo назидательно поднял фалангу, развернулся на месте и вновь сутуло зашагал вдоль доски. — Вскоре из-за своей уникальной текучести вода проникает в механизм гораздо глубже и дальше, чем масло! В том числе — в головной механизм! Что происходит при этом с водопивцем?

— Грех! — возмущенно пискнул Qu из первого ряда. Yo-630 снова подавил улыбку, а Pi вздохнул.

— Водопивец ощущает прилив сил, гибкость, легкость в манипуляторах. Но главное — ощущение подъема. Этот момент называется по-научному фазой возбуждения... Кто-нибудь, помогите мне!

Qu тут же вскочил и помог Zozo отцепить с доски схему и прицепить другую. Мастер Zozo долго любовался новой схемой и, казалось, был погружен в свои мысли.

— Всякий раз, — наконец произнес он, поднимая голову вверх, — я не устаю восхищаться божественностью нашего механизма...

Он приложил ко лбу две фаланги правого манипулятора и склонил голову. Все в зале сделали то же самое. Мастер Zozo продолжил:

— Наш головной механизм — самый сложный прибор во всей Вселенной. Он состоит из трехсот миллиардов — повторяю: трехсот миллиардов! — микроскопических шестеренок, рычажков, маховиков, цепочек, маятников, поршеньков, пружинок — большинство из них неразличимо невооруженным окуляром. Что делает вода? Вода, проникая в головной механизм, действует двояко. С одной стороны, она снижает трение шестерней, вызывая ложное ощущение радости и бодрости. Казалось бы, это хорошо?

— Плохо! — яростно скрипнул Qu.

— Казалось бы, это хорошо, — уныло повторил Zozo, и его левая окулярная шторка дважды непроизвольно дернулась. — Но одновременно с этим вода затормаживает движение маятников и маховичков, нарушая слаженность работы головного аппарата. Страдает реакция, координация, способность к логическим умозаключениям... Страдает зрение... О зрении надо сказать особо. — Мастер Zozo поднял стальную указку и ткнул в схему. — Попав на линзы глазных окуляров, капли воды создают искажения — это вызывает так печально знакомую всем нам расфокусировку. Но это еще не все! Попав на саму радужку, вода образует супесь. Микротычинки радужки перестают исправно расширяться и сужаться под действием тепловых проекций изображения, их зрительные рычажки перестают правильно срабатывать, передавая изображение в головной механизм. В результате зрение оказывается сильно размазано — вы знаете, как это бывает.

Yo-630 печально покачал головой, остальные слушатели тоже, а толстячок Qu даже нервно подпрыгнул и завертелся.

— Чем больше яда проникло в головной механизм, — продолжил Zozo, — тем сильнее проявляется его пагубное действие. Вплоть до полной потери контроля над собой. Эта фаза так и называется: фаза потери контроля. Пружины и рычаги головного механизма активно работают, высвобождая энергию, но логическая механика уже не в состоянии ее направлять в нужное русло! В этом состоянии мы совершаем поступки стихийные и порывистые, произносим слова, о которых приходится горько жалеть, мы не контролируем себя и впадаем в грехи...

— Проклятые бесы! — вставил Qu.

— Что происходит дальше? — продолжил мастер Zozo. Увидев, что Qu с готовностью приподнимает голову, он взмахнул манипулятором: — Нет-нет, я никого не спрашиваю, я просто рассказываю. Итак, проходит некоторое время, и, побыв в механизме, вода испаряется. Работа механизма начинает восстанавливаться. — Zozo вздохнул и предостерегающе поднял фалангу. — Однако, перед тем, как покинуть механизм, вода успевает вступить в окислительную реакцию с деталями, вызывая сами знаете что. То, что наука называет коррозией, ну а в простонародье это зовется ржавчиной...

Zozo вздохнул и сел на табурет под доской, со скрипом вытянув вперед ходовые поршни.

— Ржавчина, — продолжил он, — появляется не за один день. Она накапливается постепенно, затрудняя работу всех систем механизма и причиняя страдания. А выводится ржавчина из организма с большим трудом. Облегчает страдания, как ни парадоксально, та же вода: смачивая ржавые поверхности, она временно возвращает гибкость и плавное скольжение. И дарит нам прежнее ощущение спокойствия, полета, легкости, уверенности в себе, счастья... — Мастер Zozo передернул плечевыми пластинами. — Обманчивое ощущение! Ох, обманчивое... Так, дети мои, формируется зависимость. Наш головной механизм на всю жизнь запоминает состояние водяного наполнения, словно пружина тянет нас повторить это снова и снова — помимо нашей воли, помимо нашего рассудка. Так становятся водопивцами.

— Мастер Zozo! — в наступившей тишине поднял фалангу рассудительный Pi. — А вот я читал, что в малых количествах вода оказывает тонизирующее действие и выводит шлаки...

— Ложь! Наглая ложь! — вскочил Qu, оборачиваясь. — Вода яд! Яд — вода! Вода яд! Яд — вода!

Мастер Zozo поморщился так, что лицевые пластины скрипнули.

— Вода, дети мои, — тихо сказал он, — лучший в мире растворитель. Если быть честным, то в малых количествах, в хорошо смазанном организме она действительно может растворять и выводить шлаки... Но! Но для вывода шлаков существует множество целебных и безопасных растворителей, не влияющих на личность, не вызывающих ни ржавчины, ни зависимости. Использовать яд для защиты механизма — чудовищная ошибка... Вспомните святое писание, стих о водопивце Noo из Книги Ветоши. Как покарал его Господь? Что гласит Господня заповедь о воде?

Наступила тишина — каждый мысленно произносил стих.

— Ну а теперь, — поднял поршень мастер Zozo, — вознесем молитву Господу, чтобы он протянул нам манипулятор помощи, помог встать, дал силы победить нашего страшного врага чтобы покончить с прошлым, начать новую жизнь и снова стать полноправным членом общества. Во имя Силы и Массы...

— Во имя Силы и Массы... — загудели на разные голоса присутствующие, вставая из-за парт и прижимая ко лбу две фаланги.

* * *

На Olo-537 было жалко смотреть — весь в ржавых пятнах, скрипящий и трясущийся, он взмахивал напильником, но не всегда попадал по бруску. Yo-630 аккуратно дотронулся манипулятором до его плечевой пластины.

— Брат! — тихо сказал Yo-630. — Дай напильник, я покажу еще раз. Во-первых, ты неправильно закрепил брусок — так он скоро вывалится из тисков. Зажимаем его плашмя очень сильно — си-и-и-ильно... Вот так, видишь? Магний — мягкий металл. Если его не сжать намертво, он начнет крошиться и шататься. Теперь не шатается. Берем напильник. Напильник держим ровно. И вот таким легким движением — гляди: р-р-раз! — проводим по бруску всей поверхностью напильника. Видишь, брат, как густо сразу пошла стружка? Почти как у нашего Qu, дай ему Господи сил всегда трудиться так яростно. Смотри: р-р-р-раз, р-р-р-раз! Легко, плавно и без спешки. Видишь? Теперь попробуй!

Olo-537 вздохнул, взял напильник, постоял немного, прицелился и повел по бруску. И снова неправильно — косо. Стружка почти не текла. Но Olo-537 давил. На середине напильник сорвался с верхушки бруска и с размаху чиркнул по тискам.

— Тише, тише, брат! — взмахнул Yo-630 манипулятором. — Не дай Господи, искру выбьешь, взлетим на воздух!

Olo-537, выронив напильник, уставился на свой манипулятор — там блестела глубокая царапина. От соседнего верстака обернулся Pi и присвистнул.

— Ай-я-яй, как же ты так? — покачал головой Yo-630. — Ну что ж, как говорится, до свадьбы заполируется. Пойдем к мастеру Zozo, смажем лаком...

Они вышли из трудовых цехов и стали подниматься в башню мастера Zozo.

«Эх, достался же мне подопечный!» — с досадой подумал Yo-630, бережно поддерживая Olo-537 под изгиб манипулятора, но тут же устыдился своей греховной мысли.

Наверху раздавался равномерный грохот: бах! бах! бах!

— Стар я, брат Yo, — произнес Olo, останавливаясь. — Погоди, дай передохнем маленько.

— Давай, — согласился Yo-630, но спохватился: — И вовсе ты не стар, брат Olo, не наговаривай на себя! Вот смотри, насколько мастер Zozo изношенней тебя, а как поклоны бьет лбом об пол, когда молится в своей келье! Аж искры небось летят. Вот это сила духа!

«Бах!.. Бах!.. Бах!..» — размеренно доносилось сверху, словно гигантский молот ударял в наковальню.

— Стар я, — повторил Olo печально. — Никчемный для общества. Даже магний молоть, видишь, никак не могу научиться...

— Ничего, ничего, брат Olo! Я тоже не сразу научился, когда попал сюда! Но ты пойми: другой дороги у нас нет! Труд и молитва, молитва и труд — вот то, что принесет нам исцеление! Помнишь, как Qu трудился? Помнишь, как он дни и ночи молился и точил магний? А ведь пришел он в нашу Миссию не только позже тебя, но и позже меня, позже, чем Wala, позже, чем Pi и другие! И пришел сам, не привели его, не привезли! Сам пришел и сказал: я осознал грех и хочу порвать с прошлым, но у меня не хватает сил сделать это самостоятельно, помогите! И порвал! И вернулся раньше всех нас в общество — мастер Zozo благословил его и отпустил. И мы когда-нибудь вернемся в общество полностью исцеленными — кто-то раньше, кто-то позже. Другого пути у нас нет, брат Olo. Или быть водопивцами и погибнуть, или — труд, молитва и раскаяние. Поверь мне, брат Olo, всем поначалу тяжко. И мне было тяжко. О, знал бы ты, как мне было тяжко первое время! Но все проходит с помощью Господа... Идем дальше?

— Идем... — вяло кивнул Olo.

И они вновь зашагали вверх по ступеням из резного чугуна.

«Бах! Бах! Бах!» — раздавалось все ближе с каждым шагом.

— А кем ты был по профессии? — спросил Yo-630 чтобы поддержать разговор.

— Музыкантом, — вздохнул Olo. — Дирижером.

— Ого! — уважительно покачал головой Yo-630.

— Дирижером, да. В государственном оркестре...

— В государственном оркестре?! — Yo-630 остановился и посмотрел на Olo, хотя в полумраке винтовой лестницы ничего нового не увидел. — Постой, а ты... ты не Mag-Olo, часом? Хотя нет, что я говорю, извини...

— Mag-Olo, — уныло кивнул Olo. — Тот самый...

— Одуреть... — растерянно произнес Yo-630. — Вот уж не подумал бы...

— Что, не похож?

— Честно говоря, не очень... Хотя... Нет, но ведь я тебя близко-то не видел никогда! Просто мы с женой в консерваторию ходили часто, слушали... Она у меня музыку любила! Пока не ушла... Ты извини, что... Я-то думал...

— Да ничего, — просипел Olo, снова шагая вверх, — ничего... Да, был дирижер. А потом поставили другого, а я там же, в государственном, на клавесине играл еще несколько лет... А последние годы давал уроки музыки ученикам. Это уже когда меня окончательно выгнали из оркестра...

— За водопийство? — не удержался Yo-630.

Olo только опустил голову.

— Держись, брат! — ободрительно грохнул его в бок Yo-630. — Исцелишься — снова будешь играть и дирижировать!

— Да куда там. Сам видишь, уж поршни не те совсем... — вздохнул Olo. — Давай еще передохнем.

— Немного осталось! Ну, давай...

«БАХ! БАХ! БАХ!» — доносилось сверху раскатисто.

— Нам же, музыкантам, знаешь как в оркестре... — неожиданно продолжил Olo. — Без этого никак. Репетиции — гастроли, репетиции — гастроли. Тяжело. Перед концертом — по маленькой всегда. Это даже положено — и дирижеру, и клавесинщику, и трубодуям, и скрипичам. Без этого никак — кто играл, тот знает, что на сухую не идет музыка. По маленькой плеснул для разгона — хорошо-о-о...

— Но как же остальные? — удивился Yo-630. — Что ж, все музыканты водопивцы?

— Почему сразу водопивцы? От механизма зависит, у кого какая жесть. Кто-то всю жизнь по маленькой заливает, а водопивцем никак не становится — и почти без ржавинки. А у меня и отец рано заржавел, упокой Господи, какой клавесинщик был... И мать окислилась давно, балерина... Ну и у меня как-то все покатилось-поехало... Сам ведь знаешь...

— Знаю, — кивнул Yo-630, и вдруг добавил с горечью. — А я ведь тоже не магний точил! Я ведь колледж окончил, инженер-механик паровых котлов!

«БАХ! БАХ! " — доносилось сверху.

— Ладно, пошли, — спохватился Yo-630.

Потемневшая резная дверь кельи мастера Zozo была как всегда крепко заперта. Yo-630 постучал, но никто не отозвался — за дверью вовсю грохотало так, что дрожали стены.

— А может, не надо? — помотал головой Olo. — Чего мешать, когда мастер молится? У него ж недельный пост, уединился, а мы — с ерундой. Само затрется.

— Надо, — упрямо кивнул Yo-630 и постучал снова всеми фалангами, — По технике безопасности положено смазать лаком. Мало ли, какая дрянь попадет, потом коррозия примется — и прощай манипулятор? Мастер Zozo опытный врач, у него в келье все лекарства, он так и говорил — сразу зовите меня, если что в мастерской случится.

— Иду, иду! — скрипуче раздалось за дверью. — Обождите. Кто там?

Грохнуло еще несколько раз, прежде чем раздались шорохи и что-то со скрипом подвинулось, а скорее даже проволоклось. Затем лязгнул засов, и из кельи выглянул мастер Zozo. Был он бодр, и глаза его горели.

— Простите, мастер, брат Olo оцарапался, вы не помажете ему лаком?

— Ждите! — мастер Zozo проворно исчез за дверью и вскоре вернулся с жестянкой и кистью. — Где оцарапался?

— Вот... — Olo поднял манипулятор.

— Господи спаси! — пробасил мастер Zozo и взмахнул кистью так, что брызги полетели во все стороны.

— Нет-нет, мастер Zozo, чуть ниже. Вот здесь.

— И здесь помажем! — откликнулся Zozo, задорно подмигнул и вновь махнул кистью, расплескивая лак. — Где хотите — везде помажем. Вот здесь, вот здесь... Где еще?

— Спасибо, мастер Zozo, спасибо, достаточно!

— Ну а тебя куда помазать, брат Yo?

— Меня не надо, мастер Zozo, спасибо, — поклонился Yo-630.

— Ну тогда ступайте, дети мои, во двор с Господом, да обсохните хорошенько, — мастер Zozo уже развернулся, но вдруг замер и поднял фалангу. — А ты, брат Yo, рулить умеешь? Права есть?

— Умею, мастер, — кивнул Yo-630. — И права есть.

— А скатайся-ка в город вместо меня! Привези смазки. Найди, где Wala — она знает, куда ехать. Вместе и поезжайте. Справишься?

— Спасибо, мастер! — Внутри у Yo-630 что-то томительно скрипнуло — то ли от чересчур низкого поклона, то ли от радости, что выпала возможность съездить в город, да еще вместе с самой Wala.

Мастер Zozo ушел за дверь и долго рылся в келье, гремя и передвигая мебель. А затем вынес чугунный баллон, крышка которого была заперта на большущий замок.

— Вот, — мастер Zozo глухо поставил баллон на площадку лестницы. — Для масла.

— А денег-то у меня нету... — огорчился Yo-630.

— Денег не надо... — махнул манипулятором мастер Zozo, — Там как обычно, Wala покажет.

— А огниво для машины тоже у нее?

— Чего? Ах да, огниво... — мастер Zozo снова скрылся за дверью и, наконец, вернулся с огнивом. — Храни вас Господь!

* * *

Машина была старая, но шла ровно. Yo-630 аккуратно вырулил за ворота миссии и остановился. Закрыв ворота, Wala подбежала и ловко запрыгнула в кабину. Yo-630, залюбовавшись, тронулся с места, но снова притормозил в нерешительности.

— А карты нету, в какой мы вообще области?

— Направо и прямо... — Wala махнула фалангой. — Я знаю дорогу.

Yo-630 плавно тронулся с места, набрал скорость и поехал по едва заметной грунтовке.

— Машина хорошая, ее бы чуток подтянуть — бегала бы как новая! — с чувством произнес Yo-630, умело поворачивая руль и искоса поглядывая на спутницу. — Первым делом — ходовой поршень смазать. Его, поди, не смазывали сто лет.

Wala улыбнулась и рассеяно кивнула.

— Затем пружины рессорные снять и перекалить заново. — Yo-630 вырулил на трассу и плавно набрал скорость. — Это можно сделать прямо на подворье. Распалить магний, накалить рессоры добела — и облить ртутью. И так раза три. И будут не хуже, чем если в ремонт сдавать или новые покупать. Дело нехитрое, если уметь. Я б сделал на совесть, если мастер Zozo позволит.

Wala кивнула.

— Ну и еще котел бы конечно разобрать и почистить. — Yo-630 аккуратно обогнал ревущий грузовик, доверху груженный кремнием. — Ты видишь, какая сволочь?

— Угу, — рассеяно кивнула Wala. — Терпеть не могу грузовики, прости Господи.

— Да нет, я про выхлоп! Я скорость набрал — и слышишь, как сзади выхлопник свистит, с хрипотцой такой характерной?

— Да, — насторожилась Wala, прислушавшись. — А что это значит?

— Да ничего страшного, в общем. Просто, значит, капельки ртути летят. А должен бить чистый ртутный пар. Тут надо котел разобрать и почистить от накипи. Знаешь, сколько в ртути всяких примесей? Вот оно на стенках и оседает.

— Как же его чистить? — удивилась Wala.

— Ну, как... — Yo-630 приосанился. — Развинчиваешь болты — вон те, двенадцать штук. Снимаешь крышку с медной прокладкой и открываешь котел. Предварительно слив ртуть, само собой. Далее берешь ветошь, берешь воду, брызгаешь водой на стенки — и аккуратненько ветошью...

— Чем, чем брызгаешь? — настороженно переспросила Wala. — Водой?!

— Нет, ну... — смутился от неожиданности Yo-630, — технической водой, само собой.

— Водой?! — снова взвизгнула Wala и яростно глянула на него.

— Нет, но... Но можно конечно и ртутью наверно... или сухой ветошью... но обычно водой в мастерских делают... А иначе не растворится. Честное слово, это не я придумал! Ну чего ты, в самом деле! Это технология такая! Вода ж — она ж не только, чтоб... Ну... Это же химикалий мощный.

— Храни нас, Господи, от такого химикалия! — Wala дотронулась двумя фалангами до лба и склонила голову.

— Храни нас Господи, — повторил Yo-630.

Некоторое время они ехали молча. Ослепительно полыхал магний в топке, гудел и пыхал ртутью раскаленный котел, ладно шумели поршни, раскручивая ходовые шестерни. По обеим сторонам трассы тянулись кремниевые отвалы и торчали редкие зубцы каменных дольменов. Затем дорога пошла вниз, слева засеребрилась цепочка озер. На дорогу выплыл густой ртутный туман, и Yo-630 сбавил скорость. На лобовом щитке серебрились капельки. Wala игриво высунула манипулятор, и он тоже покрылся ртутной испариной.

— Красивые здесь места! — вздохнул Yo-630. — Вот так вот живешь в городе всю жизнь, и ничего этого не видишь.

— А ты женат? — вдруг спросила Wala.

Yo-630 помолчал, задумчиво глядя вперед.

— Был, — ответил он наконец.

— А что так?

— Она ушла к другому, — вздохнул Yo-630, — не выдержала. Сам виноват. Вода проклятая...

— Жалеешь?

— Не знаю даже, — честно ответил Yo-630. — А ты замужем?

Wala молча покачала головой, но ничего не ответила.

Трасса снова пошла вверх. Машина выпорхнула из тумана, и тут вдруг впереди на обочине появился городничий, махая стальной метелкой. Yo-630 послушно притормозил.

Городничий вразвалочку подошел к машине, и Yo-630 выпрыгнул из кабины.

— Документики, будьте любезны, — Городничий рассеянно похлопал метелкой себя по боку.

— Разве мы что-то нарушили? — Yo-630 протянул метрику и котельный талон.

— Это мы сейчас узнаем... — сообщил городничий, лениво рассматривая талон на просвет.

Смотрел он долго — сперва талон, затем метрику, затем снова талон. Затем полез в плечевую сумку и вынул зеркальце.

— Подышите.

— Обижаете! — нахмурился Yo-630 и длинно выдохнул на зеркальце.

Городничий долго смотрел на зеркальце под разными углами и даже потер его фалангой, но ничего не нашел, и в конце концов спрятал в сумку.

— Что везем? — он заглянул в кузов и лениво потыкал метелкой баллон.

— За смазкой в город едем, — ответила Wala из кабины.

Городничий поднял окуляры, глянул в кабину и оглядел ее с нескрываемой симпатией:

— И откуда мы едем, такие красивые?

— Из Миссии терапевтической общины Церкви Единоверцев Левой Резьбы.

— Ну, так бы сразу и сказали! — городничий понимающе махнул метелкой. — Удачных покупок!

— Храни вас Господь! — улыбнулась Wala.

На подъездах к городу появилось много машин, а над трассой заблестели рекламные плакаты. Yo-630 смотрел на дорогу, а вот Wala вертела головой, разглядывая их — похоже, она тоже сильно истосковалась по городу.

— Смотри, смотри! — вдруг с отвращением прошипела она и с лязгом ткнула его в бок.

Yo-630 повернул голову.

На приближающемся плакате виднелась колба. Витиеватая подпись гласила: «Вода 'Горная' высшей очистки — праздник на вашем столе!»

— Подонки! — произнес Yo-630, непроизвольно глотнув. — Нашей смертью торгуют! Они бы всех нас ядом залили, лишь бы заработать!

— Прости их, Господи... — Wala снова прикоснулась ко лбу двумя фалангами.

— А чего их прощать? — Yo-630 яростно дернул ручку газа и машина откликнулась облаком свистящего пара. — Их бы всех поставить к стенке — и рассверлить!

— Да разве ж они виноваты?

— А кто? Кто виноват?!

— Кто заливается — те и виноваты.

— Так запретить надо — и не заливались бы!

— Так был уже сухой закон, — вздохнула Wala. — И что, помогло? Все начали гнать из водорода. Хорошо, хоть сейчас цены подняли. А то бы уже давно все окислились.

Yo-630 ничего не ответил.

Вскоре машина въехала в город и покатилась по улицам.

— Теперь направо, — говорила Wala. — На перекрестке прямо... Да, да, прямо... И вот в тот переулок. Ага. Слева будет лавка — видишь, вывеска? Вот туда.

В лавке оказалось сумрачно, но уютно. По стенам стояли самые разнообразные колбы, бутыли, термосы и банки. Wala звякнула колокольчиком, и появился из подсобки пузатый хозяин. Увидев ее, он улыбнулся и так приветливо всплеснул манипуляторами, что Yo-630 даже ощутил неожиданный, и от того особенно удивительный укол ревности.

— Доброго вам дня, господин Foro! — поклонилась Wala.

— А где старик Zozo? Как его драгоценное здоровье? — хозяин оглянулся и с удивлением осмотрел Yo-630.

— Мастер Zozo здоров, но молится. А это брат Yo, мы приехали за маслом.

— Конечно, конечно. А где э-э-э... — хозяин прищурил заслонки окуляров и многозначительно пощелкал фалангой манипулятора. — Где баллон?

Yo-630 сходил к машине и принес баллон.

— Поставь-ка его в угол, брат, — произнес Foro. — Осторожно, осторожно. Ага, вот так.

Он подошел, внимательно осмотрел баллон, осмотрел замок, и пощелкал по нему фалангой. Баллон ответил глухим звоном.

Foro ушел в подсобку и тут же вернулся, вручив Yo-630 точно такой же баллон и две банки силиконового солидола. Одна была сплющена с краю.

— Что ж так? — нахмурилась Wala. — Мастер Zozo будет недоволен. Скажет, что мы помяли.

— Хорошая, хорошая банка! — замахал манипуляторами хозяин. — Только не переворачивайте ее, чтоб не потекло... Другой нету. А вам — вот подарок в дорожку, — он снял с полки жестянку и протянул ее Wala.

— Слабоводный коктейль?! Нам?! — возмущенно дернулась она.

— Безводный! Совершенно безводный! Вот написано, видите? Вода — 0%. Детский безводный коктейль.

— Точно безводный? — Wala недоверчиво оглядела жестянку.

— А как вы думали, что ж я, совсем не понимаю, что ли? Братии из Миссии воду предлагать? — ухмыльнулся хозяин.

* * *

Wala предложила погулять по парку, и Yo-630 с радостью согласился. Заперев баллон с маслом и банки с солидолом в кабине, они пошли вдаль по переулку. Вскоре постройки расступились и под ногами заскрипела кремниевая крошка. Прошагав по дорожкам, они вышли к фонтану и сели на лавку. Фонтан ярко сиял на солнце, а иногда на кремниевые плиты за бортиком падали тяжелые капли и тут же рассыпались сотнями шариков.

— Господи, как красив мир! — с чувством произнес Yo-630 и поднял вверх манипуляторы.

Ему захотелось обнять Wala или просто положить манипулятор на ее корпус, но он постеснялся.

— Воистину, Господи! — откликнулась Wala, коснувшись лба двумя фалангами.

Они немного посидели молча. Наконец Yo-630 скосил окуляры на банку и пошевелил ротовыми пластинами.

— Жарко сегодня... — произнес он смущенно. — Давай уже, может, это...

— Конечно-конечно! — тут же откликнулась Wala. — На, открывай!

— Почему я? Открывай ты! Уступаю!

— Ну, хорошо-о-о... — Wala кокетливо прикрыла шторки окуляров и одним ловким движением свернула крышечку.

Зашипело пузырящееся масло. Wala настороженно поднесла жестянку к окуляру, а затем обмакнула фалангу, отряхнула ее и осмотрела со всех сторон.

— Как бы не сдохнуть в одночасье... — озабоченно произнесла она. Но пленка была ровной. — И точно, чистое масло, — улыбнулась Wala.

И вдруг резко поднесла банку к ротовой воронке, жадно плеснула внутрь сразу половину, зажала воронку вторым манипулятором и надолго запрокинула голову. — Господи, хорошо-то как... — наконец выговорила она, протягивая Yo-630 жестянку. — И, главное, ощущения почти как настоящие! Не как обычное масло.

Yo-630 аккуратно взял жестянку, заглянул внутрь и с уважением покачал головой: он мог бы поклясться, что там оставалась ровно половина с точностью до капли. Запрокинув голову, он плавно и медленно влил в себя остатки ровной струйкой, чувствуя, как восхитительная прохлада растекается по всему масловодному тракту. На миг ему даже показалось, что в голове зашумело, и появилась такая знакомая блаженная невесомость в манипуляторах. Но только на миг.

— Вообще, конечно, в этом есть какой-то обман... — произнесла рядом Wala, задумчиво прищурившись. — Не то.

— Не то, — согласился Yo-630.

— Зато — богоугодно, — подытожила Wala.

— Это точно, — кивнул Yo-630.

Он хотел кинуть жестянку в урну, но Wala отобрала ее, перевернула и придирчиво выдоила последнюю капельку. Они посидели молча, глядя на черную тень от струи фонтана. Тень танцевала на плитках.

— Брат Pi рассказывал, что слушал лекции одного ученого, — начал Yo-630, — и этот ученый утверждает, что когда-то давным-давно, миллиарды лет назад, наша планета была покрыта водой...

— А как же! — хохотнула Wala.

— Ну, — смутился Yo-630, — у него гипотеза такая. Он там что-то такое рассчитывал...

— Ах, рассчитывал! — снова хохотнула Wala. — Привет ученому! Рассчитывай дальше, не облейся.

— Да ладно тебе, — Yo-630 миролюбиво стукнул ее манипулятором в бок. — Все равно, согласись, красивая версия. Прикинь: вся планета! Ну, или почти вся... И — водой! А?

— Господь, — произнесла Wala так строго, что Yo-630 дернулся, — никогда бы не допустил такой мерзости.

Она положила пару фаланг на лоб и склонила голову. Yo-630 сделал то же самое. А когда поднял голову — остолбенел.

Перед ним с протянутым трясущимся манипулятором стоял пыльный и бесформенный механизм, покрытый ржавой коростой, окалиной и вмятинами, и от того казавшийся круглым. Один его окуляр был разбит напрочь, другой — с мутной запотевшей линзой — подергивался, пытаясь навестись на резкость.

— Братки! — просипел он, обдав едкой сыростью. — Братки, помогите пятачком, ради Господа?

Yo-630 медленно обернулся на Wala, но та, окаменев, смотрела на эту развалину, и ее окулярная шторка нелепо подергивалась.

— Господи... — наконец прошептала Wala. — Да как же это, Господи? Брат Qu?!

Заправка была маленькой, посреди чистой равнины. Yo-630 рассеянно смотрел, как из заправочного шланга в бак сыпется магниевый порошок. В кузове храпел и трещал шестернями брат Qu, связанный проволокой.

— Я все понимаю, — задумчиво произнес Yo-630, — но одного не могу понять. Ну, сорвался. Но сорвался — ведь не взорвался! Как же он не взорвался-то, когда воду пить начал?

— Да он ее выковырял, — презрительно пожала плечевыми пластинами Wala, — выковырял и выбросил.

— Натриевую капсулу? Из масловодного тракта? Как?!

— Как... Любым крючком! Как... — Wala отвернулась. — А ты как думал? Натриевая капсула — не Господь. На всю жизнь не обережет.

Yo-630 хотел что-то ответить, но не стал. Он стряхнул со шланга последние крупицы и повесил его на колонку. Wala все так же стояла и смотрела вдаль. А потом вдруг прошептала:

— Я сама трижды выковыривала...

* * *

Во дворе снова раздался истошный вопль и, похоже, женский. Yo-630 подошел к окну и прислушался. Может, все-таки там кому-то нужна помощь? Может, не сидеть так, а выйти и разобраться? Но во дворе было темно и ни черта не разобрать. Хотя похоже, на лавочке творилось шевеление и скрип. А может, борьба.

— Аооо-ай! — отчетливо произнес тот же голосок, а затем жалобно захныкал.

Yo-630 подождал еще.

— Ай, гад!!! — тревожно взвизгнул голосок, но тут же расхохотался.

Следом раздалось ржание нескольких глоток.

— Еще! — произнес внизу кто-то хриплый, и послышалось бульканье.

— Ааааааааааа!!! — снова взвизгнул женский голосок тоскливо и безнадежно. — Аааааа...

Yo-630 высунулся из окна и рявкнул:

— Эй! Что там у вас происходит?

— С Ноооовым хоооодом!!! — с готовностью откликнулся влажный женский голосок.

— С Новым ходом!!! — повторил нестройный хор сырых мужиков. — Happy New Gear! Ураааа!!!

— И вас с праздником... — ответил Yo-630.

— Спускайся к нам, дядь! — пискнул тот же голосок. — С кру... с крушшшкой!

— У нас много, всем хватит! — захохотал бас.

Yo-630 отошел от окна. Далеко-далеко в воздух над городом взлетела магниевая шутиха и озарила пространство вспышкой. Yo-630 приложил ко лбу две фаланги и наклонил голову. Так он сидел долго, погрузившись в мысли о Господе.

— С прааааздником, девушка!!! — вдруг донеслось снизу. — С Ноооовым хоооодом!!!

Перед его мысленным взором появилась жестяная кружка, но он испепелил ее гневом. И вдруг ему показалось, что в дверь постучали. Yo-630 недоуменно поднял голову. Кто бы это мог быть?

Стук повторился.

«Если это мерзавцы снизу — спущу с лестницы, прости Господи!» — решил Yo-630, подошел к двери и распахнул ее.

Контур фигуры был до боли знаком.

— Ты? — изумился Yo-630, отступая назад.

— Не ждал?! Сюрприз-сюрприз! — улыбнулась Wala. — С Новым ходом!

— Какое счастье! — от всей души произнес Yo-630. — А я тут сижу один, весь город празднует, а я тут... Слушай, но... мне даже угостить тебя нечем! Знать бы...

— Ты меня в дом-то впустишь? — перебила Wala, не дожидаясь ответа вошла и оглянулась. — Слушай, а у тебя симпатично! Какая гравюра красивая... Твоя?

— Это я в молодости! — Yo-630 польщенно выпрямил грудь. — Слушай, а я думал, ты поедешь в Миссию поститься и молиться... Ты же говорила, что не любишь Новый ход и боишься его...

— Не поехала, — мотнула головой Wala, садясь на топчан. — Поехала к тебе. Рад?

— Конечно рад! — Yo-630 осторожно присел рядом.

Они замолчали. За окном снова взлетела шутиха.

— С Новым ходом, — сказал Yo-630.

— С Новым ходом, — откликнулась Wala.

Опять наступила тишина. Yo-630 чувствовал, что надо что-то сказать, давно надо сказать что-то очень важное. Но слова не шли. Еще нестерпимо хотелось обнять ее или хотя бы подвинуться ближе, но что-то не давало это сделать. То ли тишина в комнате, то ли ее напряженная поза. Так продолжалось долго.

— Счастья тебе в Новом ходу, — вдруг сказала Wala.

— И тебе счастья в Новом ходу, — повторил Yo-630 и вдруг неожиданно для самого себя произнес: — Ты знаешь, а ведь я так жалею, что не встретил тебя раньше!

— Раньше я была водопивцем... — вздохнула Wala.

— И я! — с готовностью откликнулся Yo-630 и вздохнул: — Но это в прошлом.

Снова повисла напряженная пауза.

— Спасибо нашей Миссии, — произнесла Wala. — Слава Господу. Зато теперь мы исцелились и стали как все.

— Ну, не совсем как все, — возразил Yo-630.

— Почему же не совсем?

— А потому что все, — Yo-630 саркастически кивнул на окно, откуда долетали невнятные голоса и скрипы, — потому что все сегодня празднуют. И, прости Господи, пьют...

— Я думаю, мы абсолютно как все, — строго возразила Wala. — Мы давным-давно излечились и тоже можем закинуть по маленькой как все. Просто нам это не надо.

— Абсолютно не надо, — подтвердил Yo-630. — И даже совершенно не хочется.

— Совершенно не хочется, — согласилась Wala.

— Слушай, Wala, а ты серьезно думаешь, мы бы смогли? Вот так, как все — хлопнуть по маленькой в честь праздника и не сорваться?

— Могу спорить на что угодно — смогли бы. Только абсолютно не хочется.

— Абсолютно. И я уверен — нам было бы просто противно. Вот так вот вместе, на этом топчане, вылить в себя по дозе яда в честь праздника... — Yo-630 вскочил и прошелся по комнате. — Знаешь, при других обстоятельствах я бы может даже наверно и попробовал!

— Ты это серьезно? — ледяным тоном произнесла Wala.

Yo-630 осекся и замер.

— Да нет, я конечно шучу! Неужели ты не понимаешь? Я просто говорю, что теоретически — чисто теоретически! — лично мне наверно было бы интересно — и даже полезно! — убедиться в том, что я полностью излечился. Выпить маленькую и убедиться, что это теперь меня абсолютно не интересует, и продолжать не хочется. Но это я, разумеется, в шутку, а не всерьез! О чем тут можно говорить всерьез, если мы оба знаем, что натриевая капсула, как только на нее попадет хоть капля воды...

— Да ее легко выковырять.

— Выковырять?

— Ну, не насовсем, разумеется. А на время праздника.

— На время праздника? А потом обратно поставить?

— Ну да...

Yo-630 дернулся и резко прошелся взад — вперед.

— Черт возьми, а, может, действительно, испытать себя разок? — произнес он. — Доказать себе раз и навсегда, что этот грех больше над нами не властен? А?

— Не знаю, Yo, тебе решать... Но если ты так уверен в своей силе воли...

— Уверен!!! А ты в своей?

— Ну я-то уверена...

— Тогда давай попробуем? Что для этого нужно?

— Как минимум — вода, — улыбнулась Wala.

— Не проблема — город набит круглосуточными ларьками и лавочками. А вот чем капсулу...

— Крючком из проволоки. У меня с собой, — Wala похлопала по набедренной сумочке.

— Ты точно сумеешь сделать мне это?

— Можешь не сомневаться.

— А покажешь, как это делается, что чтобы и я тебе смог?

— Нет, мне не надо.

Yo-630 шагнул к двери.

— Я мигом! Ты крючка достать не успеешь, как я вернусь! — Он повернулся, распахнул дверь и вдруг замер на пороге. — Стой. Что ты сейчас сказала? Тебе — не надо? Ты со мной не будешь?! Как же так?! Я думал, мы... Что мы вместе...

— Я свою уже вынула, — улыбнулась Wala.

* * *

Едкая жидкость бросилась внутрь жадно, и деловито там расползлась. В первый миг не было ничего, кроме этого неописуемого и незабываемого ощущения едкости повсюду внутри: в манипуляторах, в головном механизме. Затем в комнате прибавилось света и стало гораздо удобнее сидеть на топчане от того, что тело стало легким, а конечности — гибкими. Затем такая же легкость появилась и в висках, а вскоре внутри всей головы. Но главное — легко стало на душе. Как будто не было всего этого кошмара, не было скандалов, не было беспамятства, не было Миссии с ее бесконечными постами и мастерскими, не было долгого и унизительного устройства на работу в котельный цех и заваленного экзамена по квалификации. Ничего этого не было — все теперь стояло на своих местах.

Yo-630 повернулся и увидел на ее прекрасном лице такое же абсолютно удовлетворенное выражение. Он рывком придвинулся и игриво положил манипулятор ей на плечевую пластину. Wala прижалась к нему, жарко обдав прекрасной едкой сыростью.

— Ты знаешь, — произнес Yo-630, — это самый лучший Новый ход из тех, что я встречал в своей жизни!

— Ты часто эту фразу говорил? — Wala игриво отстранилась и с мелодичным звоном легла спиной на топчан.

— Ну зачем ты так?! — оскорбился Yo-630. А затем вдруг понял — вспомнил — что Wala права, и от этого оскорбился еще больше.

— Ну прости, прости, я шучу! — Wala протянула к нему манипуляторы. — Прости, маленький. Хочешь, поцелую?

— Хочу! — с вызовом крикнул Yo-630, наваливаясь на нее всем телом, чувствуя, как сладко скрежещет ее грудная пластина под его пластиной.

Под фалангами его правого манипулятора вдруг сама собой оказалась ее тонкая конечность, и он нежно провел по ней вниз, а затем обратно — до самого верху, с удовольствием поняв, что ее поршень гладкий и маслянистый, и на нем почти не чувствуется шершавых следов ржавчины. Wala выгнулась и тонко взвизгнула, а затем вцепилась в него обоими манипуляторами и прижала так, что едва не хрустнул кожух.

— Да! — прошептала Wala.

— Знаешь, как я тебя хочу?! — страстно зашептал Yo-630, легонько сжимая манипулятором ее нижний шарнир. — Всю жизнь тебя хотел!

— Да! — прошептала Wala.

— Помнишь, как мы пили коктейль нулевой у фонтана? Помнишь? Помнишь?!

— Да!

— Так вот знаешь, как я хотел тебя тогда! Обнять хотя бы! Или... или манипулятором дотронуться!

— И что же ты, глупый?!! Я тоже так хотела там, у фонтана!!! Что же ты?

— А ты?

— А ты?

Yo-630 рывком приподнял ее и с ревом вжал в топчан. Wala застонала.

— Да! Да! — прошептала она. — Да!

— Wala!!!

— Да! Да, родной! Да! Да! Да!

— Wala!!!

— Да!!! Да!!! Да!!!

— Нет! — вдруг сказал Yo-630 неожиданно для самого себя и приподнялся на манипуляторах. — Нет! Сперва — еще по одной!

— Да! — кивнула Wala, и ее прекрасное лицо вдруг снова приобрело осмысленное выражение.

Вторая пошла мягче и как-то будничней — такого пронзительного ощущения едкости уже не было. И внешний мир и внутренние ощущения изменились совсем не так сильно, как в первый раз. До обидного не так сильно. Мягкости добавилось совсем чуть-чуть, а воздушности — почти совсем не прибавилось.

— Ну как? — спросил Yo-630.

— Что-то я не поняла, — ответила Wala. — Давай-ка еще?

— Давай, — кивнул Yo-630 и с размаху плеснул в жестяную кружку до середины.

— Идиот! — заорала Wala. — Мимо кружки пролил!

— Да там пара капель... — насупился Yo-630.

— Это пара капель? — Она провела фалангой по столу, запрокинула голову и потрясла мокрыми фалангами над раскрытой воронкой.

— Да прямо и лей сколько тебе надо, — Yo-630 обиженно вручил ей колбу.

Wala схватила колбу, перевернула и вылила ровно половину оставшегося. Yo-630 вынул из ее манипулятора колбу, покачал и вылил в себя без остатка.

Некоторое время сидели молча.

— Ну и... и как? — спросил Yo-630.

— Никак! — огрызнулась Wala. — Говорю: дай, а он — льет! Я тебе сказала? Или кому? Все вылил!

— А че ты на меня орешь-то? — вскинулся Yo-630, неловко водя манипулятором по влажному столу. — Ты сама все размазала здесь...

— Кто размазал?!

— Да ты!!!

— Я?! Де?! — Wala качнулась вперед, затем назад, и стукнулась спиной о стену над топчаном.

— А ни де! — заорал Yo-630. — Что — де?

— Размазал!

— Де! Здесь и размазал... — Yo-630 посмотрел на свой влажный манипулятор и снова хотел опустить его на стол, но попал на кружку.

Наполовину полная кружка скрипнула и перевернулась, брызнув водой во все стороны.

— Да ты что же творишь, выродок!!! — заорала Wala, схватила колбу и с размаху опустила ему на голову, обдав вихрем сырых осколков.

— Я убью тебя, тварь!!! — взревел Yo-630 и что было сил ударил ее манипулятором наотмашь.

— Эй! — донеслось из раскрытого окна. — Эй, на этаже! Шо у вас там при... при-исходит?!!

— Щас выйду и убью всех! — громко пообещал Yo-630, но его голос потонул в далеком сыром хохоте.

Wala лежала на полу и тихо всхлипывала. Yo-630 подполз на всех четырех манипуляторах и лег рядом. Вытянув правый манипулятор, он начал гладить ее по спинной пластине.

— Лан те, — бормотал он. — Лан те... Я ж те не... Не это...

В какой-то момент он заметил, что все это время гладит не ее, а пол. А Wala лежит с другой стороны. Но почему-то казалось, что это не важно, что так и должно быть.

* * *

Разбудила его Wala — тормошила за плечо и протягивала жестянку.

— Масла хочешь? — повторяла она.

Мир был отвратителен. В голове грохотали чугунные молотки, и какая-то крупная шестерня с лязгом проворачивалась, всякий раз застревая на поврежденном зубце. Yo-630 с трудом потянул манипулятор и вылил в ротовую воронку кружку масла. Стало немного легче, особенно после того, как Wala легла рядом бок о бок.

— Ты меня вчера трахнул? — спросила она игриво.

— Кажется да, — ответил Yo-630, подумав. — Хотя точно не помню.

Wala цинично засунула верхний манипулятор между нижних шарниров и поводила там фалангами.

— Кажется трахнул, — сказал она, — судя по бардаку в комнате. Герой!

— Это потому, что я тебя люблю, — убедительно произнес Yo-630. — Но мне плохо.

— Сейчас воды налью, — Wala кивнула и встала.

— А у нас еще осталось?!

— Я уже сходила.

После стаканчика мир стал добрее и праздничнее. Теперь верилось, что наступило утро Нового хода. Они немного посидели на топчане, обнявшись.

— Ты помнишь Pi? — вдруг спросила Wala. — Его больше нет. Сорвался и заржавел.

— Господи... — выдохнул Yo-630.

— А помнишь музыканта Olo? Заржавел и лежит парализованный, даже окуляры не двигаются.

— Господи... Господи... — Yo-630 долго сидел потрясенный, пока не спохватился: — Надо же за упокой...

Они влили еще по стаканчику.

— Откуда ты это знаешь? — спросил Yo-630.

Wala не ответила. Она задумчиво смотрела вдаль.

— Знаешь, — медленно произнесла она, — я так соскучилась по нашим... Я так давно не видела мастера Zozo... Ведь он столько сделал для нас. А ведь он уже очень старенький...

— Давай его поздравим с Новым ходом! — вдруг предложил Yo-630.

— Поймаем машину и поедем? — обернулась Wala. — Прямо сейчас?! А давай! Только сию же секунду, пока не передумали!

Они вскочили и, сцепившись манипуляторами, вышли из квартиры.

Во дворе вокруг лавочки валялись вповалку трое мужиков — все как на подбор с помятыми кожухами и толстыми поршнями. А на лавочке спала, скрючившись, маленькая женщина — тоненькая и ажурная, практически без следов ржавчины. В манипуляторе она сжимала здоровенную колбу, где еще оставалась добрая треть. Yo-630 шагнул к ней, схватил колбу и дернул. Женщина с трудом распахнула шторки мутных окуляров, и сжала колбу крепче.

— А ну, дай сюда, подстилка ржавая! — прошипел Yo-630 и грозно замахнулся.

Женщина отпустила колбу, закрыла шторки и снова погрузилась в сон.

— А ты хам, — удивленно констатировала Wala.

— Для ее же блага, — объяснил Yo-630. — Сама видишь, ей уже хватит, сырая насквозь.

* * *

Разбудил их водитель.

— Приехали, — сказал он зло и хмуро, сверля сухим завистливым взглядом.

Yo-630 рассчитался. Машина взревела поршнями, пыхнула котлом и укатилась.

— Сколько времени-то? Все спят наверно... — удивленно произнесла Wala, массируя шторки окуляров.

— Да ладно, пойдем... Только колбу эту брось.

— Колбу?

— Ну не с колбой же мы туда пойдем? — Yo-630 карикатурно скривился: — Здрасьте, Господи, я пришла вся влажная! — передразнил он.

— А зачем ты вообще эту колбу взял? — спросила Wala, с удивлением разглядывая ее.

— Не знаю, — честно ответил Yo-630. — Тогда знал. А сейчас проветрился, поиспарялся, и уже не знаю... Давай ее спрячем пока?

Wala молча размахнулась и швырнула колбу об камень. Раздался глухой звон и брызнули осколки.

— Ну зачем же так-то? — обиделся Yo-630.

— А затем! — зло ответила Wala, — Что хватит! Понимаешь? Хватит! Ты понимаешь, что мы сделали? Мы — сорвались!

— Ну... — растерялся Yo-630. — Вообще-то да...

— Вперед! — Она решительно взяла его за манипулятор и потащила к воротам. — Упасть в ноги мастеру Zozo и каяться, каяться, каяться... И все сначала... Труд и молитва. Иначе — гибель. Ты понимаешь?

Yo-630 ошарашенно кивнул.

За воротами Миссии оказалось тихо — похоже, все и правда спали. Yo-630 и Wala тихонько прошли через двор, вошли в обитель и стали подниматься по винтовой лестнице в башенку мастера Zozo. Сверху раздавался мерный грохот: «Бах! Бах! Бах!»

— И что мы ему скажем? — спросил Yo-630. — Он там за всех нас поклоны бьет, а тут мы такие...

— А ничего не скажем! — огрызнулась Wala. — Он сам все поймет, на то и мастер. Посмотрит на нас — и все поймет.

Дальше шагали молча. Грохот становился все ближе. Они остановились перед дверью.

— Стучись! — прошептала Wala.

— Почему я?

— Ты мужчина или ветошь в конце концов?!

Yo-630 глубоко вздохнул, поднял манипулятор и аккуратно постучал.

«БАХ! БАХ! БАХ!» — грохотало за дверью.

— Откроет — сразу падаем к стопам! — скомандовала Wala. — Тогда меньше объяснять придется.

Yo-630 постучал снова. Мастер Zozo продолжал бить поклоны. Ожидание стало нестерпимым. Тогда Yo-630 что было силы замолотил в дверь манипулятором. И вдруг она распахнулась...

Келья была крохотной, но казалось, что здесь пульсирует сама Вселенная. Здесь грохотало и сверкало, словно сам Господь сошел с небес. Распахнув в шоке ротовые пластины, Yo-630 и Wala как зачарованные шагнули вперед — к этому вспыхивающему алтарю внутри каморки. Но тут же оба споткнулись и упали, словно Господь с размаху уронил их, собираясь раздавить в гневе, искрошить, рассверлить...

Ритмичный грохот продолжался, вспышки на алтаре били все так же ярко. А позади раздалось невнятное мычание. Первой опомнилась Wala. Она зашевелилась, обернулась — и вдруг вскрикнула. Yo-630 тоже обернулся — и увидел то, обо что они споткнулись.

Мастер Zozo лежал на спине, широко раскинув манипуляторы. Один его окуляр был почти закрыт, другой нелепо двигался взад-вперед, поскрипывая червячной передачей. В громовых вспышках линза объектива казалась влажной и мутной.

— Ата... ма-а-ата... — бормотал мастер Zozo. — Зя... Зя... у мамы сирота-а-а...

Yo-630 в страхе кинулся к нему, забыв даже про алтарь и вспышки:

— Мастер Zozo! Мастер Zozo! Вам плохо?! У вас случился удар?!

Но тут почувствовал на плечевой пластине ее манипулятор.

— Оставь его, — жестко сказала Wala. — Обернись!

Yo-630 послушно обернулся. Wala подняла железный табурет и швырнула его в алтарь — туда, где сияло, где грохотали молнии. Раздался стеклянный звон, все смолкло и потухло.

— Что это было? — прошептал Yo-630. — Что это все значит?

— А это, — жестко ответила Wala, подходя к столу, усыпанному битым стеклом, — если не ошибаюсь... Нет, я не ошибаюсь. Знай: это — эвдиометр. Установка по окислению водорода небесной громовой дугой! Вот это — баллон с водородом, вот это — кислород из окиси. А вот по этой трубке капает готовая вода — видишь, куда капает? В пустой баллон из-под масла. Ты помнишь его? Мы его возили менять на такой же, но с маслом.

Yo-630 перевел взгляд на мастера Zozo, затем — снова на разбитый стол.

— Пошли отсюда, — проскрипела Wala.

— Куда? — глухо произнес Yo-630.

— Кто куда, — тихо ответила Wala.

* * *

Казалось, прошла вечность. По крайней мере, несколько лет. Или дней. Хотя, может, часов. Наконец дверь отъехала в сторону, и появился рослый мастер с неровной лицевой пластиной, чуть румяной от ржавчины.

— Вы ее родственник? — строго спросил мастер.

— Ну?! Что с ней?! — умоляюще крикнул Yo-630, — Не молчи!!! Ну?

— Что с ней... — медленно повторил мастер, стягивая рукавицы. — Пока ничего сказать нельзя. Мы сделали все возможное, и теперь надо просто ждать. Это был очень сильный удар, все поршни, все главные шестеренки... Очень сильный удар. Хотя надежда есть всегда.

— Кто ее ударил?! Кто?!! — закричал Yo-630. — Я ничего не знаю!!! Мне сказали, что Wala попала в мастерскую, я тут же примчался и...

— Три дня назад она переходила улицу, и ее сбил грузовик, — сухо ответил мастер.

— Подонок!!! — прошипел Yo-630, сжимая манипуляторы. — Мерзкий подонок!!! Наверняка сел за руль сырым!

— Да, — тихо кивнул мастер. — Да и она тоже.

— А вот этого не может быть!!! Мы расстались, поклявшись друг другу, что встретимся снова, когда с грехом будет покончено... Мы поклялись, что все для этого сделаем!!! И я, и она....

Мастер посмотрел на Yo-630 усталыми окулярами и покивал головой.

— Как вас зовут? — спросил он.

— Yo-630.

— Yo, вы ничем здесь ей не поможете. И повидать ее сейчас нельзя — туда не пустят. Так что мой вам совет: идите домой и постарайтесь успокоиться. Если ее состояние хоть как-то изменится — мы вам сразу сообщим.

Подходя к дому, Yo-630 купил в ларьке колбу и почти бегом дошагал до парадного.

— Один глоток, чтобы успокоиться! — твердо сказал он. — И больше — никогда. Глоток — и колбу вдребезги! Глоток — и сразу вдребезги об камень! Клянусь! Или будь я проклят!

Он запрокинул голову и сделал ровно один большой глоток. Некоторое время стоял, прислонившись спинной пластиной к стене и чувствуя, как в груди бьется поршенек, а черная беспросветность отступает. А вместо беспросветности со всех сторон наплывает влажная надежда. Наконец он глубоко вздохнул, подтянулся и бойко затопал по лестнице в свою квартиру, слегка сутулясь и нелепо покачивая сжатой в манипуляторе колбой.

май 2006, Москва

Леонид Каганов, 2006

МНЕ ПОВЕЗЕТ

Материя, прежде сквозная, уже не прозрачна на свет. Что прячемся? Спящий-то знает. Но снящийся — видимо нет.

Д.Быков

Дедушка Ан не ест бутербродов, потому что у него рак. Мои бутерброды скоро будут на полочке в кухне. Ему осталось жить всего пару месяцев. Так сказал доктор в коридоре, а я услышал и плакал весь вечер. Это было позапрошлой зимой, я был еще совсем маленький и плакал часто. У дедушки седые усы на щеках — ни у кого в мире нет таких замечательных усов. Еще у дедушки смешная голова — она совсем без волос и покрыта темными пятнышками. Если ее погладить ладошкой — теплая и бархатная. Дедушка курит трубку и смотрит ТВ. Дедушкины глаза всегда смеются. Он пока с нами, но когда-нибудь уйдет насовсем в далекое будущее, где ученые научились лечить рак. Так сказала мама.

— Деда!

Бормочет ТВ на разные голоса — дедушка Ан смотрит последние известия. Это глупое занятие, потому что завтра и послезавтра и через неделю наверняка будут новые известия, намного более последние. Я дергаю его за рукав халата.

— Деда! А скоро ты уйдешь насовсем в будущее, где ученые научились лечить рак?

— Не скоро еще... — с улыбкой откликается дедушка. — Ты успеешь вырасти, пойдешь в школу, потом окончишь школу с золотой медалью и пойдешь в колледж, а я все еще буду с вами, только все реже и реже и реже. А когда совсем здоровье ухудшится — уйду в далекое будущее навсегда.

— А будущее — оно где?

— Будущее наступает каждую секунду. А будущее, где умеют лечить рак, — его надо ждать, оно далекое.

— Далекое?

— Да. Это такое будущее, где люди могут лечить все болезни, летают между звезд, а работают за них роботы. Там не будет войн, там никто не будет умирать и болеть, люди не будут стареть, и все старые дедушки снова станут молодыми.

— Деда, возьми меня с собой в это будущее!

Дедушка Ан улыбается. Он переворачивает трубку и стучит о край пепельницы. Крошки пепла летят на ковер, но дедушка плохо видит.

— Зачем тебе будущее? У тебя есть настоящее.

— Настоящее что?

— У тебя все настоящее. Тебе надо жить, расти и учиться. Может, ты вырастешь, станешь знаменитым ученым, и сам научишься лечить рак. И тогда наступит будущее.

— А если не вырасту?

— Вырастешь... — Дедушка смеется, его усы топорщатся седыми метелками.

— А если не научусь лечить рак?

— Значит, ты чему-нибудь другому научишься. А лечить рак научатся другие мальчишки.

— А если другие мальчишки не научатся?

— Когда-нибудь научатся. Будущее бесконечно.

— А если не бесконечно? Если погаснет Солнце?

— Да кто тебе глупость такую сказал? Сбегай, глянь-ка — бутерброды твои не прилетели?

Я бегу на кухню, залезаю на табуретку и смотрю на полочку — бутербродов нет. Надо еще ждать. Ждать бутербродов скучно. Бутерброды сделала мама, они летят в пакете с темпоральной клипсой. Пакет мама отправила утром, но не сказала, на какое время. Холодильника у нас нет уже много лет — мама сказала, что он занимает место на кухне. Все пользуются пакетами.

Я пытаюсь представить себе то место, где сейчас находятся мои бутерброды. Но не могу. Дедушка Ан объяснял, что пакет как бумеранг — он отправляется с кухонной полочки по круговой орбите, чтобы вернуться в ту же точку. Эту орбиту создала для него клипса. Но только это не простая орбита, а орбита времени. Поэтому на самом деле ее нет. И пакет не существует нигде, пока не настанет его время. И тогда он снова появится.

Мой дедушка — самый лучший в мире, и объясняет лучше любого школьного учителя, потому что он сам — лучший школьный учитель, просто пока на пенсии. Когда он уйдет в далекое будущее, где живут ученые, то выздоровеет и станет молодым, и снова будет работать в школе учителем истории. Он мне так сказал.

Я еще не хожу в школу и не знаю, что такое орбита, и что такое бумеранг. Я не понимаю: если пакет не существует нигде, то откуда же снова появятся мои бутерброды? Откуда появится мой пуховик, ботинки на меху и коньки, которые мы каждый год отправляем до осени, чтобы разгрузить антресоли? Зато я уже сам умею программировать клипсу и выставлять угол орбиты. Для клипсы и ее батарейки нет разницы, как далеко лететь. Однажды я отправил наш чайник на миллион лет вперед, и мама стала запирать от меня ящик с клипсами. Она очень перепугалась, потому что вместе с чайником мог отправиться и я. Мама сказала, что через миллион лет погаснет Солнце, и я тут же погибну. Но если в далеком будущем гибнут, то в каком будущем собрался лечиться дедушка Ан?

Я очень много хочу спросить у дедушки, но забываю. А он бывает с нами всего два дня в месяц, и это праздник. Сегодня вечером придет мама с работы, и у нас будет праздничный ужин. Мама говорит, что это счастье, когда близкие люди остаются рядом всю жизнь, но сама каждый день уходит на работу. Завтра мы с дедушкой пойдем гулять в Зоопарк, если он будет себя хорошо чувствовать. Я хочу, чтобы он хорошо себя чувствовал. Я хочу, чтобы дедушка был с нами всегда. Но доктор сказал, что дедушке осталось только два месяца, а ему еще надо успеть в будущее, где лечат рак. Но дедушка не спешит — он хочет побыть с нами эти два месяца как можно дольше. На его пижаме висит темпоральная клипса, послезавтра утром он нажмет ее и снова уйдет на целый месяц. Останется только его трубка и кожаный мешок с табаком, если дедушка снова забудет взять их с собой в кармане халата.

Наконец! Раздается хлопок, и на полочке появляется пакет с бутербродами. Я хватаю его, спрыгиваю с табуретки и несусь в комнату к дедушке. Дедушка смотрит ТВ и курит трубку. Я распечатываю пакет и впиваюсь зубами в бутерброд.

— Деда! А что ты видишь там, куда уходишь на целый месяц?

— Я вижу, как ты быстро растешь, — отвечает дедушка Ан и улыбается.

Таким я помню детство и дедушку.

* * *

Когда я учился в начальном классе, дедушке внезапно стало плохо: он потерял сознание, и мама активировала его клипсу на сто лет вперед. С тех пор я часто отправлял деду конверты — слал рисунки, а когда пошел в школу — писал послания на обычной бумаге. Почерком, как он любил. Но трудно писать без ответа, и я стал писать реже — обычно поздравлял с праздниками.

Последнее и самое длинное письмо я написал, когда сдал выпускные экзамены в школе. Положил листок в его мешочек с табаком, прицепил клипсу — и отправил из бывшей дедушкиной комнаты.

Здравствуй, дед! Ты ушел от нас, когда я был маленьким, и мы не успели с тобой толком поговорить. Я думаю, ты бы смог мне рассказать много интересного. Все-таки надеюсь, что тебя там вылечили, и когда-нибудь мы встретимся. Честно говоря, мне порой хочется тоже прыгнуть на сто лет вперед и посмотреть, придумали там ученые что-нибудь для нормальной жизни или еще нет. Потому что в нашем веке все голимо, причем с каждым годом только хуже. Я помню, ты любил новости, а я тебе давно не писал о нашей жизни. Сейчас вкратце перескажу события последних лет — кто там знает, как их сохранит ваша столетняя история? Так вот слушай. Во всем мире кризис. Началось все со скандала по поводу пенсий — ты его не застал. Пенсионный фонд взбеленился, потому что пенсионеры охамели: стали требовать пенсию за год, тут же тратить ее и прыгать на год вперед. Казалось бы, имеют право, и деньги их. Но беда в том, что они в нашем времени перестали умирать — а ведь им в лицо не скажешь, мол, давайте уже, уступайте место молодым, пенсионный фонд не резиновый. Сперва пытались ввести закон о мобильных перекличках, чтобы выявить тех, кто в прыжке, а затем нас накрыл рабочий кризис, и тогда церемониться перестали, а пенсии вообще отменили. Типа, не нравится — клипса тебе в руки и вали в будущее, авось там накормят.

Теперь про рабочий кризис. Началась повальная волна эмиграции: кто из любопытства, кто от обиды, кто от суда и долгов — люди повалили в будущее. Поодиночке, семьями, компаниями — кому как нравится. Никакому учету это не поддается, никто не знает, кто и на сколько ушел. Да и сам ли ушел? В новостях говорят, что теперь такое постоянно бывает: кого-то убьют, ограбят, клипсу на труп, орбиту выставляют на тысячу лет — и дело с концами. С момента массового производства клипс прошло двенадцать лет, и уже начали вываливаться из времени очень неприятные штуки, и трупы уже находят. Но больше всего достали эмигранты.

Не проходит и дня, чтобы не вылезли те, кто когда-то отправился на пять или десять лет вперед. Они просто задолбали. Десять лет его не было, числился пропавшим без вести, в его квартире другие люди живут — он и не платил за квартиру десять лет — и тут является и начинает права качать. Но особенно они задолбали тем, что шатаются по улицам как туристы, всюду смотрят, всюду лезут и к каждому пристают с расспросами, как жизнь и чего нового. И ты чувствуешь себя таким аборигеном в аквариуме, мимо которого эти туристы целые дни ходят и поглядывают, как ты, не сдох ли еще? На улице их отличить очень просто — они все с такими кислыми рожами: ожидали здесь рай увидеть через десять лет. А здесь кризис, жратвы нету. Хорошо хоть, они долго не задерживаются — поскандалят, пофыркают и уходят дальше.

Почему жратвы нет — понятно, да? Жил себе какой-нибудь дядька, картошку копал или шофером служил. Жил небогато — ну там ТВ посмотреть, выпить с друзьями. А если жизнь его прижмет — он терпит, деваться некуда. А потом появились клипсы, и стал такой дядька задумываться на ту тему, что ты мне все детство рассказывал — что, может, через двадцать лет наступит будущее, где ученые уже все придумают, и не надо будет картошку копать, стареть, болеть, и от похмелья мучаться. У каждого человека бывают моменты, когда кажется, что тяжелее, чем сейчас, уже и быть не может. Хочется все бросить и ломануться за счастьем — в одиночку или с семьей. Может, в будущем картошка уже давно сама растет, сама себя чистит и жарит? А тут — клипса всегда под рукой...

В итоге, у нас картошку копать некому, строить некому, даже учить некому. Не так, чтобы совсем уж некому. Не то, чтоб жизнь развалилась и голод настал — нет. Но это называется по-научному — кризис и дефицит кадров, и чувствуется очень четко на собственной шкуре. Говорят, раньше была проблема безработицы, проблема перенаселения... А сейчас у нас шутят: в далеком будущем ученые изобретут такую клипсу, чтобы можно было улетать обратно — туда, где был рай.

Производство клипс, кстати, уже хотели запретить, а те, что есть — на учет поставить. Но как? Их уже успели наштамповать миллионы. Кстати, последняя фишка вышла: клипса с кнопкой, на которой написано: «мне повезет». Это значит, нажать ее и прыгнуть неизвестно куда — может на полчаса, может на сто лет, а может и на миллион, чип выбирает сам по случайному закону.

Ну а те люди, которым в наш век хорошо живется — это не самые хорошие люди, а просто, дед, извини за прямоту, урло оторванное. Очень много развелось ворья и преступников. Ты не поверишь — числиться в бандах стало модно, а не стыдно. А по улицам ходить — очень неспокойно. Вообще, знаешь, дед, какая-то агрессия в воздухе вьется, все нервные стали, так и читается в глазах: «скажите спасибо, что я еще тут с вами сижу, хотя мог бы уже сидеть в будущем». И в политике неспокойно, хотя войны пока никакой крупной нет.

Дед, я вот что тебе хочу сказать: если вдруг чего — я когда-нибудь попробую тебя догнать. Так что если увидишь вдруг нас с мамой — не удивляйся.

Да! Чуть не забыл! Я сдал выпускные: всего две четверки!!! Готовлюсь поступать в медицинский колледж!

Это было мое последнее письмо деду. Потом сразу стало не до писем — начались экзамены, потом учеба в колледже, я там проучился два курса.

А в канун моего восемнадцатилетия мама не вернулась с работы. Сотрудники сказали, что она отпросилась пораньше и уехала. А перед этим она одолжила денег, сказала — до получки. Говорили, что она наверно устала очень и прыгнула на пару лет вперед, посмотреть, что из меня вырастет. Но я уверен, что она поехала покупать мне подарок ко Дню рождения, а ее убили из-за проклятых денег.

Я прожил в нашей опустевшей квартире месяц, а затем — решился и прыгнул к деду в далекое будущее, на сто лет вперед.

* * *

Мне и раньше приходилось прыгать, только на короткие дистанции. При этом не ощущаешь ничего: вот ты выставил стрелочками время, чтобы чип рассчитал угол орбиты, вот ты сел на корточки, прижал клипсу к груди, чтобы без проблем попасть всем телом в сдвиговую область, и нажал кнопку старта. И все. Ты продолжаешь сидеть, и твой палец давит кнопку, только вокруг уже другое время. Иногда — немного закладывает уши, потому что атмосферное давление разное.

Я вышел в гостиную, сел на пол, долго не решался, а затем все-таки нажал. Уши заложило сильно, и меня немного качнуло — видно, скачок давления оказался значительным. Со всех сторон обступала бархатная темнота — видимо, я попал в ночь. Я знал, что ошибка позиционирования при прыжке на сто лет должна составлять плюс-минус два месяца, но понятно, что этого никто не проверял, а кто проверял — тот никому уже не рассказывал. Так что может и больше, кто знает?

Темнота казалась абсолютной еще и потому, что здесь стояла полная тишина. Лишь тихо пели сквозняки и билось мое сердце. Через несколько секунд глаза привыкли, и я стал различать контуры.

Окно гостиной оказалось разбито, а небо — затянуто тучами и почти не давало света. Фонари на улице не горели. Все вокруг оказалась завалено ветхим хламом. Я потянулся рукой к клавише выключателя — она оказалась непривычно шершавой. Нажал — и пластик под моими пальцами рассыпался в мелкую крошку.

Сердце забилось еще громче. Ночь давила на нервы, я выставил на клипсе двенадцать часов и нажал старт.

Разом зажегся ослепительный дневной свет, но открывшаяся картина была совсем ужасной. Комната оказалась в полной разрухе, остатки шмоток покрыты толстым слоем земли, песка и пыли, а в углу под потолком торчало здоровенное гнездо, похожее на бумажный шар, но тоже старое и ветхое — насекомые давно его покинули.

Я прошел в дедушкину комнату. И сразу увидел его. Он лежал на своей тахте в той позе, в которой мы его отправили. Твердый, совершенно высохший скелет в клочьях халата. Рядом в пыли лежали конверты с клипсами — те письма, которые я посылал из его комнаты. Некоторые свежие, некоторые желтые — я посылал их примерно на один и тот же срок, но позиционирование работало с большим размахом. Мешочек с табаком лежал на полу. Я развязал его и вытащил листок последнего письма — того самого, что я написал два года назад после школьных выпускных. Лист пожелтел, и буквы местами расплылись от сырости. Я бросил его и кинулся прочь.

* * *

Город оказался брошенным — асфальт зарос сорняками, некоторые дома рухнули под своей тяжестью и лежали в руинах. Казалось, здесь уже много десятков лет не ступала нога человека. А где она тогда ступала? У нас конечно не столица, но город не из мелких.

Я тупо шагал вперед, перебираясь через камни и обходя мусорные завалы, и в голове моей не было никаких мыслей. Почему-то мне сейчас не жалко было деда — все-таки я уже давно привык и смирился с тем, что его нет. И даже не жалко было маму, хотя когда прыгал, оставалась крошечная надежда, что здесь я встречу ее и деда живыми и здоровыми. А жалко мне было себя. Куда я попал? Что я теперь буду делать? И куда же они все делись, люди?! Ведь они не могли совсем исчезнуть, выродиться за сто лет? Не могли же все вместе прыгнуть в будущее — наверняка остались какие-то поселения, какие-то упертые фанатики... А те, кто прыгнул — куда же они прыгнули? Может, где-то в будущем есть база, точка сбора, где наконец-то собралась заново и расцвела цивилизация как надо?

Я дошел до Площади Радио — она оказалась завалена кусками бетона и бордюрного камня. Создавалось впечатление, будто каменный лом принесли сюда специально и бросили как попало. Я пригляделся и увидел стрелку, выложенную из камней. Проследил за ней взглядом — и понял, что каменный лом на площади образовывал надпись: «Люди! Встречаемся здесь в году 3000!»

Честно скажу — у меня мелькнула мысль вернуться сперва в квартиру, собрать там письма, на которых оставались почти новые клипсы со свежими батарейками, походить по брошенным домам и напихать по карманам утвари — вдруг в будущем это кому-нибудь пригодится? Но уж очень хотелось поскорее убраться из этого пыльного ада и увидеть живые человеческие лица.

Я прикинул, сколько времени осталось до года 3000, а затем немного схитрил: добавил еще пятьдесят лет, чтобы человечество успело убрать весь мусор, привести в порядок город и восстановить цивилизацию. Затем мне пришло в голову, что я наверно не один такой умный, и я добавил еще пятьдесят лет — чтобы уже наверняка попасть в самый расцвет.

И когда я нажимал кнопку, на миг появилась уверенность, что сейчас я окажусь именно там — в солнечном городе, где ученые открыли все законы, и люди счастливы.

* * *

Мир, куда я попал, оказался холодным и черно-белым. Города здесь не было вообще, все оказалось укутано толстым слоем снега и льда. Я стоял на дне котловины, окруженной холмами. А сверху на меня глядело низкое небо темного цвета, словно наверху распылили пепел. И тишина. И мороз. Хотя в первый момент он еще не чувствовался, но я знал, что долго здесь не протяну в своей летней куртке. По крайней мере там, откуда я только что выпрыгнул, еще можно было жить, наверно даже найти воду и каких-то людей, здесь же...

Я присмотрелся. И то, что поначалу принял за холмы, оказалось развалинами города — просевшие и рухнувшие внутрь себя остовы зданий, засыпанные снегом, землей и мусором. Острые края почерневших каменных плит торчали из-под снега тут и там.

Я запахнул куртку — мороз стремительно забирался внутрь. И тут, наконец, понял — это все. Конец. Год 3000 — это уже очень далеко. Обратно дороги нет, а дальше будет только хуже.

Но все равно надо идти дальше, потому что здесь — гибель. Что ж вы сделали, суки? Раздробились, разбежались на поиски счастья, и каждый надеялся, что за него продумают, решат и организуют? Поверили дедушкам, что впереди — рай? Кто остался — честно прожили свои жизни. А мы бросились в далекое будущее как на курорт, не взяв с собой ничего, не продумав ни связи, ни запасного варианта — в уверенности, что на курорте обязательно будут все удобства?

И тут я увидел на снегу цепочку следов. Они были свежими и явно человеческими, хотя я бы затруднился сказать, во что обут этот человек. Но он прошел здесь совсем недавно! Проваливаясь в снег по колено, я двинулся вперед. Обогнул ближайший холм и увидел вдалеке столб серого дыма, узкий как клинок. Он поднимался из развалин. Запахнув куртку, я побежал туда. В ботинки набился снег, и ноги тут же заледенели.

Я был уже почти у каменной гряды, откуда тянулся дымовой столб, когда из руин показалось лицо. И я разом остановился. Нас разделяло шагов двадцать.

Это был человек — мужчина лет сорока. На голове намотано что-то вроде чалмы из пепельно-серых тряпок, одна щека заметно отвисла, словно у него болят зубы, на лбу шрам, и все лицо заросло нечистой клочковатой бородой. Рот мужика был открыт, и оттуда ритмично вырывался белый пар, а колючие глаза смотрели так настороженно, что подходить ближе не хотелось. И сам он не спешил высовываться во весь рост из-за своей каменной гряды.

— Привет! — сказал я, вскинув руки.

Бородатый молчал, и лицо его ничего не выражало.

— Эй! — повторил я нерешительно.

— С какого года? — пролаял бородач без интонации, но с акцентом. И, не дожидаясь ответа, гаркнул: — Клипсы есть? Батарейки для клипс есть?

Я опешил на несколько секунд, и бородачу этого хватило: из развалин высунулась трубка и полыхнула огнем. Что-то пронеслось над моей головой, словно весь воздух этой котловины свернули в иглу и продернули сквозь мои уши. И только потом я услышал раскатистый звук выстрела.

Сжавшись, я упал на снег — чисто машинально. Просто почувствовал, что сейчас надо упасть. И это меня спасло. Тут же над головой грохнуло второй раз, но снова мимо. Раздумывать было некогда: я сжал клипсу в кулаке и нащупал кнопку «мне повезет» прежде, чем раздался третий выстрел.

* * *

Мне не повезло. Мороз тут достигал, наверно, градусов ста и дул ураган. Черная снежная пелена с ревом пнула меня, подхватила и повезла по сугробам так, что я чуть не выронил клипсу. Пальцы тут же онемели, и я даже не почувствовал, нажали они кнопку «мне повезет» или нет.

И на этот раз мне повезло. Очень повезло. Хоть от перепада давления я и потерял сознание. Но мне повезло, что я оказался во влажных и теплых джунглях — в парилке, где сразу оттаяли заледеневшие ноги и руки. А когда посмотрел на клипсу — сердце чуть не оборвалось. Крошечному циферблату не хватало места, чтобы показать то число лет, на которое меня швырнуло последний раз. Судя по количеству цифр — десятки миллиардов лет. Если дедушка прав, и механизм клипсы можно сравнить с орбитой, то угол старта настолько приблизился к максимуму, насколько вообще позволяли возможности клипсы.

Я не знаю, куда меня выбросило, но здесь оказалось другое небо, другое солнце, и Луна в этом небе всего одна. А сила притяжения — меньше. Зато здесь никто меня не караулил, чтобы убить и отнять клипсу и, похоже, здесь можно было жить.

Я никогда не видел таких растений, зверей и насекомых. Здесь очень странные звери, словно сделанные по единому шаблону. Тому, кто никогда не видел настоящего зверья, может показаться, что они все разные. Но когда я увидел их, то в первый момент решил, что джунгли населены карикатурами на человека. Все звери здесь похожи на людей, только неимоверно одичавших, видозменившихся и опустившихся на четвереньки: у всех у них как на подбор один позвоночник, оканчивающийся головой с костяным шаром черепа, и у каждого ровно четыре лапы — ни больше, ни меньше.

Может, прав был дедушка, и у будущего действительно нет конца. А может, права была мама, и Солнце действительно погасло, да и Галактика успела свернуться и снова взорваться, и в этой точке пространства возникла совсем другая кислородная планета, к которой меня и притянуло — клипса всегда выбрасывает из времени на ближайшую поверхность. Если это так — то мне очень повезло. Жутко от мысли, какой могла оказаться самая ближайшая поверхность в новорожденной Вселенной спустя миллиарды лет. Сколько людей вообще могло долететь до этого мира? Шансы — практически равны нулю. Быть может, в незапамятные времена на безжизненную планету свалился кто-то из моих соплеменников и тут же умер, но микробы, наполнявшие его тело, не погибли, а дали начало новой белковой жизни? А потом сюда упал еще кто-нибудь? Я понимаю, что вероятность близка к нулю, но чем иначе объяснить, что в этих джунглях тоже живут люди? Они совсем дикие и говорят на непонятном языке. На их стоянку я наткнулся на второй день блуждания по джунглям. И вовремя: в живых осталась лишь одна молодая женщина. У них прошла какая-то эпидемия, и эта женщина умирала последней. Наверно, я бы тоже заразился и умер, но в кармане куртки у меня лежала маленькая аптечка.

И я остался жить в этом мире. Я знал, что идти дальше некуда, знал, что у меня в клипсе месяц от месяца садится батарейка, и скоро в ней не останется совсем ничего, а, может, уже не осталось. Но здесь можно было жить. И здесь было красиво.

* * *

Солнце зависло над холмами и не хотело опускаться дальше. Сейчас оно напоминало алый глаз, похожий на глаз саблезубой. Но не злой и не добрый, равнодушный. У этого глаза было впереди столько времени, что сейчас он не спешил закрываться на ночь, а все подглядывал, подглядывал, что мы будем делать дальше. Но небо уже заволоклось облачной влагой, а с озера наползал туман. Казалось, наш холм стоит в центре мира: и сверху облака, и снизу.

Где-то там под холмом в хвойнике раздался далекий тоскливый вой — саблезубые выходили на охоту. Но здесь, в пещере на вершине каменного холма, они были не страшны. Особенно — пока горит костер.

— Облака, — сказал я.

— Утром звезды, — ответила моя женщина и прижалась ко мне.

Я не стал спорить — привык, что она всегда оказывается права. Она же родилась и выросла в этой стране озер, хвойника и папоротника, а я еще два года назад жил в городе среди машин и электроники. Я накинул край шкуры на ее ноги. Мы сидели молча и почти не двигались. Солнцу надоело, и оно решило уйти.

Женщина заснула, а я все смотрел наружу — туда, где оставалась оранжевая полоска от севшего солнца. В последнее время я стал замечать, что мне нравится просто смотреть вдаль, окаменев. То ли организм пытался отдыхать от дневной беготни по тайге, то ли вид из нашей пещеры действительно был очень красивым. А может, я по привычке ждал, что что-то произойдет или изменится — появятся цивилизованные люди, зажгут костры, принесут инструменты...

Раздался свист и мелькнула тень. Я вздрогнул, хотя понимал, что ни одна саблезубая сюда не поднимется. Но тень была маленькая. Влетев в пещеру, она липко присела на камни и аккуратно сложила крылышки за спиной — летучая жабка, маленькая, неопытная. Пугливая. Если поджарить на вертеле — очень вкусная, особенно хрустящие крылышки. Сказал бы мне кто-нибудь пару лет назад, что я буду есть жабу, да еще летучую — я б не поверил. Вот если бы сачок сюда или какой-нибудь самострел...

Я не успел понять, что произошло. За моей спиной взлетела тень. Что-то просвистело. Удар — и по пещере загрохотал катящийся камушек, а в углу уже билась жабка с переломанными крыльями.

Моя женщина мягко поднялась, не глядя схватила жабку, свернула ей голову, насадила на прутик и опустила на догорающие угли. И снова легла рядом, не сказав ни слова. Мы вообще мало разговаривали. И хоть она неплохо выучила мой язык, и я выучил несколько ее гортанных слов, но мы оставались очень разными, и тем для бесед у нас не было.

Мне показалось, что она снова заснула, но вдруг я услышал:

— Расскажи детство.

— Что? — повернулся я.

— Расскажи детство, — повторила она, переворачивая зарумянившуюся жабку.

— Детство... — Я лег поудобнее, положил кулак под голову и уставился в темный потолок пещеры, бархатный от клочьев копоти. — Я тебе уже рассказывал много-много раз. И про детство, и про дедушку, и про школу с колледжем, и как я попал сюда. Ты уже хорошо знаешь мой язык, расскажи что-нибудь сама?

Она молчала.

— Откуда твое племя? — спросил я.

— Мы жили здесь всегда.

— А откуда вы появились?

— От богов.

— От богов?! — я оперся на локоть и повернулся.

Нет, она не шутила — ее черные глаза все так же спокойно блестели в темноте пещеры. А на смуглой шее поблескивал на шнурке амулет — камушек с дыркой, который она носила всюду и верила, что он оберегает от опасностей. Это была старинная традиция племени, но я знал, на что похож камушек — на клипсу, которую я точно так же носил на шее.

— Давно-давно на землю спустились боги и стали жить. Древние боги знали и умели все. Горы и звери были им подвластны. Они умели лечить все болезни и раны. Они могли все.

— Откуда они появились?

— Они просто появились из ниоткуда. Наверно, с неба, потому что откуда же еще можно просто появиться? Они умели все, но не умели жить в тайге. Им пришлось все забыть, чтобы выжить. От них появилось мое племя. И другие племена. И звери, и птицы, и жабы, и рыбы. И насекомых они привезли с собой.

— Есть другие племена?! — изумился я.

— Далеко-далеко, куда уходит солнце, живут злые люди. Они похожи на нас, но маленького роста. Они разговаривают на непонятном языке и вяжут корзины. Если с ними жить, удастся родить детей. У них сгорбленная спина, обросшая черной шерстью, и выпуклый хребет.

— Ты мне не говорила про них!

— Про них плохо говорить. Плохие люди.

— У них тоже есть легенда, что их род идет от богов?

— Да. Все в мире создали боги, которые были всемогущими. И все это знают.

— А еще есть люди?

— Да. Далеко, откуда приходит солнце. Где кончается лес, и небо закрывают камни. Там живут высокие люди. У них большие головы и длинные зубы торчат изо рта. Их очень много, и они все покрыты рыжей шерстью. Они умеют делать каменные топоры, но не умеют разговаривать. Они часто едят людей. Моя бабка говорила, что с ними можно жить, но не удастся родить детей.

— А какие еще бывают люди?

— Когда-то здесь жили серые люди с волосатыми руками, но в голодный год их всех съели саблезубые.

— А еще бывают люди?

— Я не знаю.

— А они все носят на шее камушки и верят, что они их оберегают?

— Да. Особенно когда идут на охоту.

— А твое племя все погибло?

— Нет. Я живая. Ты живой.

— Два человека — это разве племя... — усмехнулся я и обнял ее за плечи.

Она молчала, а затем медленно взяла мою ладонь и мягко приложила к своему животу.

* * *

Охота не ладилась. За полдня я проверил два десятка силков, но они были пусты, а приманка съедена. В поисках гнездовий обошел дальний край болота, куда давно не забирался. И ни одной кладки! День заканчивался, солнце клонилось за верхушки сосен, времени оставалось только на обратную дорогу до пещеры. С пустыми руками. Уже выбираясь из чавкающей трясины, я заметил у ручья на илистой отмели след копытца. Я уже хорошо разбирался в следах, чтобы понять — здесь недавно прошло небольшое животное, лунка не успела заполниться водой. И оно сильно хромало. А такую удачу упускать нельзя.

Я опустился на четвереньки и принюхался, как это делала моя женщина. Нос, как обычно, отказался брать какие-то запахи, кроме запаха ручья и торфа — по-моему, это чувство мне уже никогда не развить. Но среди стеблей осоки на земле копытца оказались неплохо видны. И они вели сквозь осоку в чащу. Сжав лук, я бросился по следу. Копытца то пропадали среди густой травы и мха, то снова появлялись. Солнце падало все ниже, оно краснело, пухло и наливалось огнем сквозь гребенку высоких сосен. В какой-то момент я потерял след. Пришлось снова встать на четвереньки и поползти по сырой земле. Клипса качалась на шее на сыромятном кожаном шнурке и ползла по сырым папоротникам. Это давно не имело никакого значения — я уже смирился с тем, что батарея выдохлась, хотя проверить, так ли это, не хватало духу даже на пять минут.

Неожиданно след появился снова. Я уже не сомневался, что это косуля. Следы вели в сторону — проваливаясь в мох, косуля ломанулась в этом месте сквозь кусты, оставив на колючках клочки темной шерстки.

Солнце село разом, лес потемнел и наполнился прохладой. Вдали тревожно закаркала птица. Но следы еще виднелись и косуля, похоже, была совсем рядом. Не было времени подкрадываться с наветренной стороны, не было времени охотиться как положено. Я просто выхватил стрелу с костяным наконечником и бросился сквозь чащу, уже заметив вдали неясную тень. Неожиданно деревья расступились и передо мной открылась поляна...

От неожиданности я выстрелил, и стрела угодила в лохмотья, которые недавно были косулей. А та тень, что сгустилась над ней, вдруг пошевелилась. Сверху глядела яркая полная луна, и волнами наплывал тяжелый звериный запах. Подняв окровавленную морду на меня смотрела саблезубая крыса — крупная, таких я еще не видел.

Я почувствовал, как вмиг похолодела спина, попятился, выхватывая из колчана вторую стрелу. Тетива взвизгнула, но стрела ушла вбок — я так и не научился хорошо стрелять из лука, особенно в минуты стресса. Чудовище ощерилось и неспешно, вразвалку пошло на меня. Оно ничего не боялось.

Я вынул последнюю стрелу, но тут рев раздался сзади. Я обернулся и выстрелил — и снова стрела прошла мимо саблезубой, несущейся на меня из чащи. Из темноты выходили новые тени — здесь была большая стая, сильная и голодная.

Я уже понял, что все кончено, но выдернул из-за пояса каменный топорик — маленький, разделочный. Шагнул навстречу, присел, а затем заорал и бросился вперед. Но ударить не успел — когтистая лапа ткнула меня в живот и подкинула вверх. Топор вылетел из рук. Истерично заорала далекая птица, а я упал спиной на камень, прижимая руку к расцарапанным животу и груди, чувствуя липкую кровь. И вдруг нащупал клипсу.

Звери не спешили. Им некуда было спешить. Они шумно водили носами и приближались со всех сторон.

У меня не было выхода. И почти не было шанса. Но я все-таки нажал кнопку «мне повезет».

* * *

Бросило меня далеко: на сто тысяч лет. Но я не смог себе простить, что бросил свою женщину там, в пещере, и первое, что сделал — разбил клипсу, измолол ее в порошок подвернувшейся под руку железякой. Мне повезло — здесь есть железяки! Здесь есть даже компьютеры!

В этой эпохе на планете живут три расы людей, которые различаются цветом кожи и внешним видом. Я этого не замечаю. Все наши люди были такие разные, что не найти двух похожих — лишь число рук и ног одинаково. Здесь же все настолько одинаковы, будто близнецы, и я до сих пор толком не научился их различать. У всех лицо слегка приплюснутое — как у моей женщины. А тело их лишено волос, а наверху головы растет густая шерсть — точь-в-точь как у меня. Из глубины веков они несут легенды о том, что произошли от древних богов по образу и подобию, эти боги умели все, и сотворили мир. А здешние ученые уверены, что природой двигает вечная эволюция, а не деградация. Они уверяют, что люди произошли от обезьян, которые начали трудиться. Хотя соглашаются, что по строению тканей человек больше напоминает свинью. По их легенде, обезьяны постепенно произошли от крыс, ящериц, рыб, а те — от микробов. Биологи сравнивают гены разных видов, пытаясь найти связь, и их не удивляет, что все гены практически одинаковы, — здешние ученые попросту не знают, насколько разными могут быть гены, если это действительно гены совсем разных видов. Они раскапывают в земле древние кости вымерших мутантов и пытаются выстроить четкую схему эволюции — получается плохо, но они верят. Я люблю их за это. Я люблю их за все, что они делают!

Сперва я попал в полицейскую часть, там меня перебинтовали и отвезли в больницу. Здесь очень неплохие больницы, они даже иногда умеют лечить рак. Моя больница оказалась психическая, я делал вид, что потерял память. Долго учился их языку и осваивался, но продолжал утверждать, что не помню своего прошлого. Через год меня выписали, дали имя и временные документы. Теперь я живу за городом — в бытовке-вагончике на складе овощей. Работаю водителем электропогрузчика. По воскресеньям я хожу в церковь и слушаю рассказы о божественных чудесах и человеке, которого распяли на кресте, а затем он исчез. Я верю, что так оно и было. Работать мне приходится много, но я готов к этому. Я — предатель, сбежавший из одной цивилизации и попавший в другую только потому, что мне невероятно повезло. Но я бежал от смерти, а здесь мне ничего не угрожает. Я давно все продумал, все понял и повзрослел. Дальше я не побегу даже под страхом смерти. Ни разу я не пожалел, что разбил клипсу, пусть даже к ней здесь можно подобрать новую батарейку. Ведь они здесь очень развиты, даже более развиты, чем были мы. И если бы кто-нибудь из них смог разобраться в устройстве клипсы, они бы, пожалуй, сумели наладить их выпуск. А я очень хочу верить, что здесь этого никогда не случится. Очень хочется в это верить. Мне повезет.

март 2006, Москва

Леонид Каганов, 2006

ПРО ПОПУГАЙЧИКОВ

Я собрал вас, как курица птенцов своих под крылья свои. Что ныне сделаю вам? Отвергну вас от лица Моего.

3-я книга Ездры, гл.1, стих 30

— Дзззззззззззз! — требовательно раздалось в коридоре.

От неожиданности Карл Иванович просыпал горсть кунжута мимо лотка.

— Дзззззззззззз! — снова раздалось в прихожей.

— Иду, иду! — крикнул Карл Иванович, запахнул халат и закашлялся.

«Кого там в такую рань?» — думал он, шаркая тапочками по линолеуму, усыпанному перьями и зерном. Плотно закрыв за собой дверь комнаты, он приоткрыл входную дверь, накинув цепочку.

В полумраке лестничной площадки стоял высокий молодой парень с орлиным носом и таким же орлиным взглядом. Карл Иванович порылся в кармане халата, достал очки и нацепил их. Парень производил неопределенное впечатление: абсолютно выбритая голова настораживала, а стопка книг под мышкой успокаивала.

— Доброе утро! — улыбнулся парень. — Мы проводим месячник по распространению книг преподобного учителя Свами Прабхупады. Вы слышали про Господа Кришну?

— Слышал, — поморщился Карл Иванович. — Я все уже слышал в этой жизни, молодой человек.

— Вы можете звать меня просто Коля, — улыбнулся молодой человек и вопрошающе покосился на дверную цепочку.

— А могу я вас не звать? — саркастически произнес Карл Иванович, не собираясь снимать цепочку.

— Могу спорить, — как ни в чем ни бывало продолжал Коля, — вы не очень в теме, как Господь Кришна дарует вечное наслаждение и освобождение от страданий!

— И как?

— Впустите господа Кришну в свое сердце!

— Ему там не понравится, — вздохнул Карл Иванович. — Старое изношенное сердце, два инфаркта. Что ему там делать?

— Да не ему, а вам! — рассмеялся Коля. — Попробуйте повторять: Харе Кришна, Харе Кришна — Кришна Кришна, Харе Харе. Сразу станет легче!

— Просто повторять?

— Конечно!

— Повторять может и попугай.

— А вот смотрите, что по этому поводу говорит Прабхупада... — Коля ловким движением распахнул верхнюю книгу строго посередине. — Вот, слушайте...

— Коля, — перебил Карл Иванович. — Я старый человек, фронтовик, атеист. Найди себе юную красивую девочку и рассказывай ей все это. Поверь мне, Коля, выйдет куда больше проку.

Коля разочарованно вздохнул и по-детски вытянул губы трубочкой.

— А кто-нибудь из внуков дома есть? — спросил он, аккуратно вглядываясь в сумрак прихожей.

— Я один живу, — покачал головой Карл Иванович. — Внучка в Германии.

— Ну... извините за беспокойство. Счастья вам! Харибол!

Карл Иванович запер дверь, дошлепал до кухни, налил стакан воды, сел в кресло и выпил. Некоторое время он дремал, откинувшись на плетеную спинку. Затем открыл глаза, посмотрел на часы, нацепил на голову радионаушники и включил телевизор. Телевизор тут же принялся бубнить, а Карл Иванович положил на колени стопку газет, а за ухо карандаш, просунув его за дужкой наушников. Газеты он листал быстро, останавливаясь лишь на предвыборных новостях. Пару раз нахмурился, а один раз понимающе кивнул и обвел карандашом заметку.

В какой-то момент ему показалось, что к бойкой скороговорке дикторши добавился посторонний гул. Карл Иванович сдвинул наушник с левого уха и прислушался. «Дзззззззззззз!!!» — надрывался звонок в прихожей.

Кратко выругавшись, Карл Иванович поднялся с кресла и поспешил к двери под непрекращающийся звон.

* * *

На лестничной площадке стояли две женщины лет по шестьдесят, одна держала в руке красную папку, а другой давила на кнопку звонка.

— Прекратите трезвонить, с ума сошли?! — рявкнул Карл Иванович, и женщина испуганно отдернула руку. — Что надо?

— А я уж думала, никого нет, — простодушно откликнулась дама с папкой, а ее спутница согласно закивала. — Доброе утро! Мы собираем подписи за кандидата в губернаторы от нашего округа Адаскина Эмиля Гарриевича.

— Зачем? — нахмурился Карл Иванович. — Через неделю выборы. Зачем подписи?

— Честно говоря, — вступилась вторая женщина, — мы бы хотели просто вас проинформировать о нашем кандидате. Эмиль Гарриевич — очень честный человек, у него два сына и четыре внука, он владелец сети супермаркетов «Русская троечка». Очень честный. Может, вы нас впустите?..

— Как может честный человек владеть сетью супермаркетов? — не выдержал Карл Иванович. — Зачем твердить о том, чего не знаете? Заладили как попугаи: честный, честный! Так и говорите: талантливый предприниматель, удачливый бизнесмен. Про честность-то зачем? Нахапал денег на торговле оружием в первые годы перестройки. Я в «Русской троечке» даже зерно для птиц не покупаю!

— Зато сметана самая дешевая, — обиженно перебила женщина с папкой. — А про оружие это вам глупость какую-то сказали, первый раз такое слышу.

— Честность! — возмущенно продолжал Карл Иванович. — Вот скажите, фокусник — это честный человек или нет?

— Смотря какой, — убедительно возразила тетка с папкой.

— Любой! Талантливый! Гениальный фокусник! Можно сказать про фокусника, что он очень честный?

— Да при чем тут фокусник? — возмутилась женщина с папкой.

— А вы не знаете, кто был его отец? — удивился Карл Иванович.

Женщины переглянулись.

— Вы знали отца Эмиля Гарриевича? — осторожно спросила та, что с папкой.

— Его отца, Гарри Адаскина, знали все, — грустно усмехнулся Карл Иванович. — Спросите у любого фронтовика, вам расскажут. Талантливейший был фокусник-иллюзионист до войны, царство ему небесное. А уж во время войны, когда по частям ездил, по передовым... знаете, как обожают артистов на фронте? А после войны он бы первой звездой стал, но его в пятидесятом посадили как врага народа. Ни за что.

— Ну вот, видите, — произнесла женщина с папкой. — А вы его сына ругаете.

— Я не ругаю. Я поправляю. Не надо говорить, что он честный. Надо говорить — предприимчивый.

— Так вы проголосуете за него?

Карл Иванович помотал головой.

— Я не хожу голосовать.

— Это почему еще? — удивилась женщина с папкой.

— Так.

— Вы что, хотите, чтобы прошел Райков?

— Райков не пройдет, — покачал головой Карл Иванович. — Пройдет ваш Адаскин. У него и деньги, и связи. В общем — пройдет он, поверьте на слово.

— Откуда вы знаете?

— Да уж поверьте, — усмехнулся Карл Иванович.

— А чего же тогда голосовать не ходите, раз такой умный и все знаете? — спросила вторая.

— Потому и не хожу, — ответил Карл Иванович.

Тетка открыла рот — то ли попрощаться, то ли поспорить, но в это время из недр квартиры глухо донеслось: «Эмиль Гарриевич — лучший в мире мэр!»

Карл Иванович поморщился и глянул на часы. Тетки переглянулись.

«Да здравствует наш мэр — дорогой Эмиль Гарриевич!» — снова произнес таинственный голос глухо и вкрадчиво.

— Это кто у вас? — заинтересовалась тетка с папкой. — Позовите его, пусть распишется.

— Это попугай, — отмахнулся Карл Иванович.

«Эмиль Гарриевич — лучший в мире мэр!»

— А голос человеческий... — с сомнением произнесла тетка с папкой.

«Да здравствует наш мэр — дорогой Эмиль Гарриевич!»

— Всего вам доброго, — заторопился Карл Иванович, проворно захлопнул дверь, запер ее на ключ и посмотрел в глазок.

Тетки стояли все там же и недоуменно переговаривались. Одна махала папкой на дверь, другая недоуменно пожимала плечами.

— Что за день сегодня такой? — проворчал Карл Иванович. — Так и ходят, кто попало.

* * *

Следующий звонок раздался через полчаса. Карл Иванович хмуро дошлепал до двери и глянул в глазок. В центре шара фантасмагорически выпуклой лестничной клетки стояли две девочки. В руке одной была корзинка, и от того она напоминала Красную Шапочку.

Карл Иванович накинул цепочку и приоткрыл дверь.

— Здравствуйте! — пропищали девочки, выставляя вперед корзинку, где что-то влажно копошилось. — Купите котенка пожалуйста, недорого!

— Вот только котенка мне не хватало! — возмутился Карл Иванович.

— Тогда возьмите бесплатно!

— У меня аллергия на шерсть! — рявкнул Карл Иванович и захлопнул дверь.

Девочки еще немного постояли, затем одна выразительно покрутила пальцем у виска.

— Аллергия на шерсть у него! Маразматик старый, у него пух по всей квартире летает, — возмущенно донеслось из-за двери.

* * *

Карл Иванович уже не удивился, когда раздался следующий звонок. Трезвонил неопрятного вида парень с горящими глазами.

— Вы что-нибудь слышали об Иисусе Христе? — спросил он сходу.

Карл Иванович приподнял очки над переносицей и смерил его медленным взглядом с головы до ног и обратно.

— Ну что вы, откуда? Мне девяносто семь лет... Да-да, девяносто семь. Я коренной москвич. Фронтовик. Военный летчик. У меня двести сорок боевых вылетов и шесть орденов Славы. Первый раз в жизни слышу про Иисуса Христа! Это наверно кто-то из собеса?

Парень сперва не нашелся что ответить, а затем ловким движением, словно из рукава, вынул крохотную Библию.

— А вот что по этому поводу... — начал он, но Карл Иванович его перебил.

— Вы из какой церкви?

— Из Христианской.

— Я понимаю. Называется как?

— Вообще-то мы баптисты.

— Ну а мы атеисты, — произнес Карл Иванович, давая понять, что разговор закончен.

* * *

Следующий звонок раздался ровно в шесть часов вечера. Карл Иванович как раз поменял воду во всех поилках, вернулся в кухню и прилег поспать на диванчик. Звонок не унимался, словно палец звонящего прилип к нему. За дверью стояли двое рослых мужиков в плащах. Лицо одного было хмурым и квадратным, другой же оказался голубоглазым и приятным на вид.

Карл Иванович приоткрыл дверь на цепочку.

— Добрый вечер, Карл Иванович, — улыбнулся голубоглазый, ловким движением распахивая служебную корочку. — Мы к вам по делу.

— Кто такие? — нахмурился Карл Иванович.

— Вы нас впустите сначала, — произнес голубоглазый таким тоном, одновременно вежливым и бескомпромиссным, что даже Карл Иванович не смог отказать, хотя буквы в удостоверении толком не разглядел.

Войдя в прихожую, гости деловито огляделись.

— Пройдемте на кухню, — сказал Карл Иванович, — Там нам будет удобнее разговаривать.

Он прошел на кухню и сел в кресло. Голубоглазый сел на старую табуретку, смахнув перышко, а Хмурый застыл у двери, видимо, не решаясь сесть на расстеленный диванчик.

— Карл Иванович, наш визит неофициальный, — деловито начал голубоглазый. — Мы хотели бы сегодня просто познакомиться с вами.

Карл Иванович молчал, и голубоглазый продолжил:

— В надежде на будущее сотрудничество.

Карл Иванович промолчал снова.

— В определенных кругах, — начал голубоглазый, — ходят слухи о вашем уникальном даре: предсказывать результаты политических выборов.

— А вы на улице прохожего остановите, — посоветовал Карл Иванович, — Хоть кто-нибудь не горазд предсказывать результаты выборов?

— Верно, — кивнул голубоглазый. — Но только вам это удается безошибочно.

Карл Иванович кивнул на телевизор с наушниками и стопку газет, исчерканных карандашом.

— Это потому, что я интересуюсь политикой, — пояснил он. — А в чем, собственно, дело?

Голубоглазый побарабанил пальцами по столу и обернулся на хмурого.

— Соседи на вас жалуются, — отрывисто начал хмурый. — Антисанитарное состояние. Превратили жилплощадь в курятник. По всей площадке пух.

— А что, теперь запрещено держать в квартирах попугайчиков? — спросил Карл Иванович, в упор разглядывая хмурого.

— У вас же не один и не два, — буркнул хмурый.

— А где указано, сколько можно? — спросил Карл Иванович.

— А это просто указывается, — кивнул хмурый. — Это, значит, приходит санитарная комиссия. Проверяет, значит, состояние квартиры. И выписывает, значит, предписание. Ежели предписание не выполняется — отключается вода, газ, электричество, и квартира опечатывается.

Карл Иванович некоторое время размышлял.

— Я пенсионер, — произнес он. — Фронтовик. Инвалид.

— И бизнесмен, — вставил голубоглазый.

— Ну, это громко сказано, — спокойно возразил Карл Иванович. — Был бы бизнесмен, жил бы на Рублевке. Попугайчики — мое хобби.

— Говорящие попугайчики, — уточнил голубоглазый.

— Говорящие.

— Политически грамотные, — закончил голубоглазый.

Наступила тишина, и в этой тишине вдруг явственно щелкнуло реле таймера.

«Да здравствует наш мэр — дорогой Эмиль Гарриевич!» — раздалось из недр комнаты. — «Эмиль Гарриевич — лучший в мире мэр!»

Карл Иванович пошлепал в прихожую мимо посторонившегося хмурого и щелкнул тумблером. Голос смолк на полуслове. Карл Иванович вернулся в кухню, опустился в кресло и прикрыл веки.

— Молодые люди, — произнес он дребезжаще, — вы объясните прямым текстом, чего вы добиваетесь.

— Объясняю, — откликнулся голубоглазый. — Вы выращиваете попугайчиков к выборам. Обучаете их лозунгам и сразу по итогам продаете различным людям и организациям...

— Так, — кивнул Карл Иванович. — Различные люди и организации любят выслужиться перед новым начальством, поселив в кабинете политически грамотного попугайчика с самого момента объявления итогов. И новое начальство с большой симпатией относится к таким проявлениям служебной вежливости. Кто-то покупает портрет, кто-то говорящего попугайчика. Я не пойму, в чем проблема?

— Проблема, Карл Иванович, в том, что вы за двадцать лет ни разу не ошиблись, — сообщил голубоглазый. — И мы бы хотели с вами об этом поговорить, а может и посотрудничать. На выгодных для вас условиях. Мы — ответственная государственная структура, и нас интересует источник вашей безошибочной информации. Я правильно изъясняюсь? Что тут непонятного?

— Что значит, ни разу не ошибся? — переспросил Карл Иванович.

— Это значит, — объяснил голубоглазый, — что вы ни разу не заставили ваших попугайчиков репетировать имена тех кандидатов, которые потом не прошли.

Карл Иванович как будто не слышал. Затем веки его дрогнули и приоткрылись.

— Ах, вон оно что... — произнес Карл Иванович. — А я-то думаю, куда вы клоните... Что за тон, что за шантаж с санитарной инспекцией... — Он привстал в кресле, оперся на палку, поднялся на ноги и зашаркал к выходу из кухни. — Я-то думаю, что за фантастика, что за намеки... — Он остановился на пороге и махнул палкой. — А ну-ка, брысь отсюда оба! Живо, я сказал! Живо!

Голубоглазый и хмурый недоуменно переглянулись.

— Живо! — повторил Карл Иванович. — Ишь ты, совсем с ума посходили.

— А в чем дело? — Голубоглазый пытался сохранить невозмутимость, но по его лицу было понятно: все идет не так, и он уже сам это чувствует.

— Кто вам вообще про меня доложил? — кипятился Карл Иванович. — Откуда информация?

— У нас свои каналы, — с достоинством произнес голубоглазый.

— Ваши каналы — взять и выпороть, — произнес Карл Иванович. — Кто вам сказал, что я никогда не обучал попугаев именам проигравших кандидатов? Кто? Вы хоть знаете, как у меня все устроено? У меня две комнаты, живу сам на кухне. В каждой комнате по обучающей колонке. В одной комнате попугаи разучивают одного кандидата, в другой — другого. Двери всегда закрыты. Каких больше учить, каких меньше — это я решаю по газетам. Выигравших продаю. Проигравших — раздаю бесплатно активистам штаба. Тупых и упрямых, кто имен повторять не научился, — выпускаю в форточку. Лесопарк рядом, пусть живут, как хотят. Ясно?

Голубоглазый многозначительно посмотрел на хмурого.

— Пусть покажет, как он учит за Райкова, — пробасил хмурый. — Он за одного Адаскина учит.

— Покажите пожалуйста, в какой комнате вы учите своих попугаев хвалить Райкова, — попросил голубоглазый.

— Разумеется, в маленькой. Извольте. — Карл Иванович щелкнул тумблером.

«Райков Алан Кайсанбекович, заслуженный поэт!» — загремел голос из загаженой колонки. — «Да здравствует наш мэр Райков!»

— Всего хорошего, Карл Иванович, — козырнул голубоглазый, — Извините, что побеспокоили, ошибка вышла.

— Я вот чего не понимаю, — обернулся хмурый. — Вы им что, прослушивание потом устраиваете?

— И прослушивание тоже. А в основном запоминаю, кто как чирикал у меня.

— Всего доброго, — еще раз козырнул голубоглазый, но вдруг остановился на пороге, — так значит, Адаскин?

— Девяносто пять процентов.

— Попугайчика можно приобрести?

— Триста долларов. Чем кормить, как ухаживать знаете?

Голубоглазый кивнул, вынул бумажник и начал в нем деловито копаться. Карл Иванович направился в комнату и вышел оттуда вскоре с небольшой клеточкой. Просунув в клетку палец, он погладил испуганного волнистого попугайчика по макушке.

— Ну? Чего скажем? — ласково шепнул он.

«Эмиль Гарриевич — лучший в мире мэр!» — доверительно проскрежетал попугайчик, косясь испуганным глазом.

— Благодарю! — голубоглазый вручил старику деньги и взял клетку.

— Фантасты... — саркастически произнес Карл Иванович, запирая за ними дверь.

* * *

Волнения беспокойного дня не прошли даром — к вечеру разболелось сердце. Карл Иванович укрыл ноги пледом и лег на диван, положив под язык таблетку нитроглицерина. Голова кружилась, в висках стучало, а грудь пронизывала острая и страшная боль. Было не столько больно, сколько страшно, и очень не хватало воздуха. Такие приступы случались и раньше. Прошло минут пять, и вроде боль стала потихоньку отступать. Карл Иванович полежал немного, затем встал, медленно дошел до окна и распахнул створку. А затем так же медленно вернулся на диван.

Он лежал и думал, что надо полежать еще немного, а затем встать и насыпать попугаям кунжута. А потом в окно вдруг яростно ударил холодный осенний ветер, и вдалеке пораспахивались двери обеих комнат. А этого допускать было никак нельзя, чтобы не смешались и не вызубрили лишнего. Карл Иванович попытался приподняться, но вдруг боль схватила грудь со страшной силой, а потолок начал проваливаться. Последнее, что он услышал — это птичью возню в коридоре, а последнее, что увидел — аккуратно заглядывающих в кухню попугайчиков.

Боль постепенно исчезала, но вместе с телом. Карл Иванович падал в черный бесконечный коридор, пока вдалеке не показалось ослепительное сияние. Оно приблизилось — и вдруг коснулось светящимся дыханием бесплотной макушки Карла Ивановича, проникая глубоко внутрь.

Раздался громовой голос. Хотя это был и не голос, и говорил он не слова, а будто заглядывал в самую глубину души — туда, где еще недавно было сердце. Но сам взгляд, с которым он туда заглядывал, словно бы произносил: «НУ? ЧТО СКАЖЕМ?»

Карл Иванович, потомственный коммунист, названный в честь Маркса, летчик и фронтовик, убежденный атеист, железный Карл, как его звали в полку, впервые в жизни ощутил такую полнейшую душевную растерянность, какой никогда не испытывал даже в детстве. Он не знал, что ответить. Иисус? Аллах? Кришна? Душа просто молчала.

«ЧТО Ж ТЫ?» — дохнул громовой голос и подбросил Карла Ивановича высоко вверх.

Светящееся пятно, кружась, осталось внизу, а впереди забрезжила невиданная ослепительная свежесть, не формой, а чем-то совсем другим неуловимо напоминавшая гигантскую форточку.

Карл Иванович влетел в нее, на миг ослеп и камнем пошел вниз. Но вдруг на спине сами собой расправились два белоснежных крыла и подхватили Карла Ивановича. Он взмахнул ими раз, другой, третий — и начал легко подниматься вверх, начиная оглядываться по сторонам и все пытаясь понять, то ли душа его такая легкая, то ли на душе так легко.

8 июня 2006

Леонид Каганов http://lleo.me

ПРО ТИГРЕНКА

За спиной неся зеленый ранец через буреломы и дожди, шел по лесу вегетарианец со значком «Гринписа» на груди. Рис проросший по пути жевал он, запивая струями дождя, ставил себе клизмы на привалах, шлаки по системе выводя. Шел вперед от края и до края, песни пел, молился без конца, комаров-эндемиков гоняя с доброго усатого лица. И, живя в гармонии и мире, двигался туда, где видел дым: так как вел он месяца четыре слежку за геологом одним.

Говоря по правде, между нами, был геолог этот всех дрянней: из консервных банок ел руками трупы уничтоженных свиней, спирт глотал из пластиковой фляги, песни непристойные орал, мусорил окурками в овраге и месторождения искал. Этому подонку было надо, чтоб в тайгу бурильщики пришли и достали всяческого яда из планеты-матушки Земли. Чтоб железный грейдер раз за разом растоптал листочки, шишки, мох, кислород сменился смрадным газом и комар-эндемик передох... Шел геолог по тайге, скотина, в душу ей плевал, как в унитаз, а ему смотрела строго в спину вегетарианских пара глаз. Часто думал вегетарианец: погоди, преступник, вот те хрен! И мигал его зеленый ранец, отправляя сводки в CNN.

Как-то раз геолог с диким смехом вынул из кармана острый нож и убил тигрицу ради меха — или ради мяса, не поймешь. И ушел бесчувственный подонок, напрочь позабыв о малыше. Но остался маленький тигренок с травмою психической в душе. Обреченный умереть без мамы, он лежал и плакал, чуть дыша. Вегетарианец — лучший самый — взять решил с собою малыша. Он не дал погибнуть организму: рисом он делился с ним как брат, пробовал поставить даже клизму, но тигренок клизме был не рад.

К счастью, оказался путь недолог. Подлеца возмездие нашло и тайгою был убит геолог: шишка кедра весом в пять кило сорвалась и стукнула всей массой по башке с размаху. Раза два. Остро пахли спиртом и пластмассой клочья мозгового вещества. Словно у природы сдали нервы. Бац! В тайге раздался смертный стон... Облизнулись жужелицы, черви, и пошли на труп со всех сторон. Выбили таежные синицы подлецу бесстыжие глаза. Мозг сквозь дырку выпила куница. Обкусала ухо стрекоза. И четыре волка ближе к ночи раскатали кости между ям. Кое-что на них оставив, впрочем, пожевать голодным муравьям. А когда останки скрыла хвоя и в тайге опять настала тишь, из кустов ближайших вышли двое: вегетарианец и малыш. Ранец пискнул и прямой наводкой через спутник, что вверху повис, весть благую (с качественной фоткой) передал торжественно в «Гринпис».

С чистою душою, без заботы двинулись домой три пары ног: это шли сквозь чащи и болота вегетарианец и зверек. Вскоре показались рельсы БАМа и далекий путь в Москву, назад. Где-то там ждала старушка-мама — в коммуналке, с окнами на МКАД. В пять часов утра явился к маме с маленьким тигреночком у ног, пахнущий тайгой и комарами сорокадвухлетненький сынок.

В коммуналке, за сортиром прямо, в комнатке с плакатами «Гринпис», с человеком и старушкой-мамой жил тигренок, поедая рис. Запивал его водой из крана и взрослел, нагуливал бока, с помощью клопов и тараканов восполняя дефицит белка. Лишь глубокой ночью ближе к часу, глядя из окошка с высоты, всей душой желал он скушать мяса. Всей душой ребенка-сироты. Что ни говори, такую травму пережить способен мало кто. Вы представьте, если б вашу маму покромсал геолог на пальто?

А за дверью от сортира справа жил сосед — поганый человек. Тунеядец, пьющий на халяву, алкоголик, хам и бывший зэк. С ног до головы в наколках черных. Все при нем боялись рот открыть. Забывал он свет гасить в уборной, мусор не трудился выносить. Пол не мыл по графику в квартире, не платил за общий телефон. А еще любил курить в сортире и плевать любил с балкона он. И тигренку иногда до боли он напоминал того, в тайге, — с бородой, пропахшей алкоголем, с маминою шкуркою в руке... И когда однажды — злой, недобрый — он домой ввалился пьяный в слизь, пнул тигренка сапогом под ребра и унизил фразой «киса, брысь»... То случилось всё само собою, не успел раздаться даже крик: все татуировки как обои ободрал тигренок в тот же миг. Пальцы на руках с наколкой «коля»... Жесткая небритая щека... Почечки со вкусом алкоголя... Легкие со вкусом табака...

Из-под двери комнаты налево день за днем тянулся странный дым. Жил там безработный парень Сева с другом — несомненно голубым. Волосы немытые, сережки, кольца и булавки на брови, кактус запрещенный на окошке, психотомиметики в крови. Жили плохо — ни любви ни дружбы, запершись от всех в углу своем: просто было от военной службы им косить удобнее вдвоем. Крики, сцены ревности и ссоры, а под вечер — брали шприц большой и кололи в вену мухоморы, и глотали марки с анашой. Рев колонок, крик Кобейна Курта, звон шприцов и хруст колимых вен — затихало это лишь под утро, несмотря на стук из разных стен. Просыпались наглецы к обеду, шли на кухню словно дурачки, рвали на страницы Кастанеду и вертели тут же косячки. В теплую погоду, даже летом, не могли квартирные жильцы босиком пройти до туалета — натыкались пятки на шприцы. Даром мать эколога, старушка, завуч школы, ветеран труда, умоляла их не брать из кружки челюсти вставные никогда. Нет, куда там! Челюсти соседки каждый день они из кружки — хвать! И давай толочь свои таблетки, чтоб в садах и школах продавать! Но однажды ночью на приходе оба подлеца исчезли вдруг. Так и не поняв, что происходит. Думая, что это страшный глюк.

А тигренку вскоре стало худо. И примерно через полчаса чертики полезли отовсюду, в голове возникли голоса, на полу открылись люки, ямы, потолок стремительно кривел... А в окне раздался шепот мамы, где всегда обычно МКАД ревел. Ломит лапки, онемела шкурка, голова болит, ну просто тьфу... Закусить пришлось соседом-чуркой — тем, что жил всегда в стенном шкафу.

Чурка жил в шкафу вперед ногами много лет, как бросил свой Кавказ. Торговал на рынке сапогами, норовя обвесить всякий раз. Кушал шаурму с бараньим жиром и любил в метро кататься он, где искал нетрезвых пассажиров, чтоб спереть какой-нибудь смартфон. А потом, присев на подоконник, цокая и открывая рот, тыкал вилкой в чей-то наладонник, двигая иконки взад-вперед. Проживая вечно без прописки, сделав из квартиры склад мешков, он водил к себе друзей и близких, и в чужих кастрюлях делал плов. Домогался женщин, даже маму — ту, что завуч, ветеран труда. Фундаменталистскому исламу он при этом верен был всегда. И в шкафу своем, гнилом и шатком, там, где жил уже не первый год, может статься, он хранил взрывчатку, может статься, даже пулемет. Но прыжок — и жилистое тельце ухнуло в тигриное нутро. И смартфонов дорогих владельцы снова могут водку жрать в метро.

Так пришла зима. Застыли реки. Жил тигренок тихо день за днем, лишь случались изредка флэшбэки — типа голос мамы за окном. Как-то раз в подобную минутку из-за ностальгии — не со зла — он пошел и скушал проститутку. Ту, что в дальней комнате жила. Все в районе знали тетю Розу, а исчезла Роза — ну и пусть. Тысяча одну срамную позу знала извращенка наизусть. Развращала молодых студентов, и пенсионеров, и детей. И врала, что у интеллигентов толще, выше, крепче и длинней. Хвасталась расценкой поминутной, и в деньгах, похоже, знала толк: был тариф рублевый, и валютный, а порой давала даже в долг. Ошивалась в барах, на вокзалах — с жуткой мордой, на ногах кривых... Но хвалилась Роза, будто знала всех мужчин столицы как своих. Родинки, размеры ягодицы, их привычки, характерный смех — знала всех политиков столицы (или же врала, что знает всех). Мол, когда-то с этим было проще, в молодости, мол, была стройна. И берется отличить на ощупь Путина и Сечина она... Так и покушалась на святое! Так и распускала мерзкий слух! Это ж надо выдумать такое! Впрочем, кто их знает, потаскух.

Так почти очистилась квартира. Кто в последней комнате живет? В той, что возле самого сортира? В той, где из сортира только вход? Где всегда темно и сыровато, где лишь стол и койка у дверей? Там живет помощник депутата — олигарх, ворюга и еврей. С помощью серьезных махинаций он украл в стране всю власть давно. И в Международной Лиге Наций все признали, что мужик — говно. Ищут подлеца все службы в мире, но не получается найти. Ищут в каждом доме и квартире — если комнат более пяти. Ищут на Рублевке, на Садовом, ищут в Мавзолее и Кремле, под Рязанью, Тверью и Ростовом. Ищут в каждой точке на земле. Ищут в Эквадоре и на Крите, в Чили и на острове Бали. Пару раз искали в Антарктиде, но замерзли быстро и ушли. Ловко обманув все службы мира, олигарх последних года три прятался в каморке у сортира — извращенец, тигр его дери. В общем, так и получилось вскоре: негодяй, ворюга и еврей вдруг исчез однажды в коридоре, наступив на хвост судьбе своей.

За окном весна, сосулька тает, МКАД вдали ревет как самолет. И тигренок снова ощущает, что ему белков недостает. По квартире погулял немного, но вернулся в комнату опять. И понюхал маму-педагога — не со зла, а просто, чтоб понять.

Мама спит. Рука большая, в складках. Вкусная она? Пожалуй, нет. Эти руки ставили в тетрадках двойки и колы все сорок лет, в школах обучая даже дуру (что там дуру, даже дурака!) прелестям родной литературы, таинствам родного языка. Даром не прошли для них уроки. Где теперь ее выпускники? В интернете дуры пишут блоги. В блоги дурам пишут дураки. А потом на «Грелку» всей толпою ломятся как тараканы в дом... Господи прости, гамно какое! Впрочем, ладно. Сказка не о том.

Педагог, отдавший детям душу! Педагог, даривший людям свет! Можно ли теперь такого кушать? Наш тигренок думает, что нет. Жестко и невкусно, пахнет мелом, желчью, авторучкой и доской. Ничего подобного не ел он, и не видит пользы никакой. Если ты давно измучен рисом, что за польза в меле и доске? Если полосатый организм день за днем мечтает о белке?

На полу, укрывшись полотенцем, между батареей и стеной вегетарианец сном младенца спит и видит сон зеленый свой. Тигр замер, постоял немного, сделал осторожно шага два... И лизнул ему на пробу ногу. Тьфу, сплошная соя и трава! Кто живет в гармонии, в покое, кто не пьет, не курит, не шалит, рис и сою ест, и всё такое — тот из них почти и состоит. В доме не найти приличный ужин. Тигр вышел в коридор и лёг. Вдруг — сама открылась дверь наружу, приглашая выйти за порог! Запах мяса! Спины! Ягодицы! Ноги, руки, яйца, голова! Граждане зажравшейся столицы! Теплая, весенняя Москва! Кушай, тигр, всякого подонка! Медленно, со вкусом, не спеша! Так как это сказка для ребенка, то концовка крайне хороша!

25 сентября 2006
на конкурс «Грелка» по теме «Детская сказка с хорошим концом»

иллюстрации: Настя ozozo

Леонид Каганов, 2007

ЧЕРНАЯ КРОВЬ ТРАНСИЛЬВАНИИ

Я пересек площадь и вошел в сувенирную лавку «Old Drakula». Солнце уже уползало за горы, и на деревню спускался туман. В лавке пахло детством — дубленой кожей, древесной стружкой, сушеными листьями, медом, шерстью и еще чем-то таким знакомым, для чего не существовало названия. Под кованым абажуром крутились осы, а за прилавком в плетеном кресле сидела тетушка Агата. Ее голова была обвязана черным траурным платком, и от этого тетушка Агата напоминала то ли ведьму, то ли волшебницу. Сейчас она дремала, но руки ее непрерывно двигались — виток за витком из-под спиц полз шарфик, тоже черный. Я долго смотрел на эти спицы, а затем кашлянул. Она приоткрыла веки:

— Здравствуй, мой мальчик.

Когда-то я обижался, что она продолжает называть меня мальчиком. Но когда тебе девятнадцать, это уже не имеет значения.

— Мне нужно купить одну вещь, тетя Агата.

— Ты можешь взять, что тебе нужно, и уйти.

— Я хотел поговорить об этом с отцом Адрианом.

— Отец Адриан ведет службу. А что тебе нужно?

— Мне нужен карандаш.

— Карандаш? — Спицы тетушки Агаты продолжали мерно покачиваться, она совсем не удивилась.

— Да, карандаш.

— Разве ты не знаешь, где у нас карандаши? — она кивнула на прилавок.

— Но мне нужен карандаш из осины, тетушка Агата.

— Они все из осины.

— Так вы говорите туристам, но я должен быть уверен, что у меня настоящий осиновый карандаш.

— Это имеет значение, мой мальчик?

Я задумался. Действительно, имеет ли это значение? Вообще-то ни малейшего, и, разумеется, я это прекрасно понимал. Но почему-то мне очень хотелось, чтобы этот карандаш действительно был не просто с надписью, а из настоящей трансильванской осины.

— Но я пришел именно за ним, тетушка Агата.

— Точно не скажу, из осины или нет, не я их заказываю, — качнула головой тетушка Агата. — Тебе лучше поговорить об этом с отцом Адрианом.

— Я так и хотел. Но он ведет службу.

— Ты можешь дождаться его здесь или пойти в церковь.

Стало слышно, как гудят осы, равнодушно постукивая жесткими мордами о стекло лампочки. Я подошел к прилавку, достал из коробки один из карандашей с выжженной строчкой «Transilvania: Vampire Death» и понюхал. Пахло горелым деревом, но осина это или нет, я не знал. Честно сказать, я вообще сейчас не помнил, как пахнет осина.

— Возьму этот. — Я поднял карандаш и показал ей.

Тетушка Агата кивнула, не поднимая век.

— Ну, я пойду, тетя Агата?

Спицы дернулись и замерли. Тетушка Агата пронзила меня глазами.

— Влад, мальчик мой, я не знаю, что ты задумал, но если ты что-то задумал, поговори об этом с отцом Адрианом.

— Но он ведет службу. Вы не волнуйтесь, тетушка Агата, все будет хорошо.

Я точно знал одно: с отцом Адрианом говорить не хочу и не могу. Я улыбнулся, стараясь, чтобы улыбка вышла искренней. Но, по-моему, она вышла плоской.

* * *

Я ждал Петру в ресторанчике Габи напротив замка, а она все не шла. На площади стояли два натовских джипа, а рядом дремала запряженная в телегу лошадь дяди Себастьяна. Справа у ворот отеля детвора продавала яблоки. А сразу позади замка начинались зеленые как мох склоны гор, и шли вверх, вверх. Погода сегодня стояла ясная, тумана не было, и можно было разглядеть отсюда даже клубы колючей проволоки базы «Кемп Ойлвел» и черные мачты вышек.

Кукурузные лепешки уже были съедены и чай выпит, но, казалось, сытости это не прибавило. Очень хотелось заказать еще порцию, но было жалко денег. В ресторанчике стоял шум — за центральным столом гудела компания туристов, кажется натовцы. Среди них был один рослый военный в форме базы «Кемп Ойлвел», а остальные пожилые и полные — то ли родственники, то ли друзья, приехавшие его проведать. Старый Габи приносил им уже вторую порцию свиных окороков.

— Дракьюла! — закричал пожилой натовец, проворно выскочил из-за стола и встал рядом с Габи, одну ручищу положив ему на плечо, а другой придерживая свою нелепую ковбойскую шляпу. — Дракьюла май френд! — объявил он.

Раздался общий смех, и дважды полыхнула фотовспышка. Если Габи и был чем-то похож на графа Дракулу, то только тем, что был старым. Неожиданно я встретился взглядом с молодым военным. Он рассматривал меня открыто и приветливо — с любопытством, но без неприязни. Они все такие в общении — внимательные и обаятельные. Как граф Дракула. Я опустил взгляд в кукурузные крошки на тарелке.

— Извини, задержалась, — раздался надо мной голосок Петры. — Завалили вопросами и не отпускали.

Я вскочил, мы обнялись и поцеловались. Тут же к нам подошел Габи, и я попросил для нас с Петрой немного вина и курицу.

Петра села напротив, плюхнула локти на струганную столешницу, кулачками подперла щеки и улыбнулась. Ужас, какая симпатичная.

Немедленно из-за шумного столика к ней подошел пузатый натовец и стал что-то втолковывать, кивая на замок и жестикулируя. Петра залопотала в ответ, забавно перебирая по воздуху пальчиками. Натовец стянул с головы свою шляпу и трогательно прижал к груди, всем видом изображая смешную мольбу. Голова у него оказалась лысая — с рыжими старческими пятнами и каймой седых кудрей. Петра засмеялась и развела руками. Натовец вздохнул и вернулся за свой столик.

— Чего он? — поинтересовался я.

— Это же Дик, — ответила Петра. — Он мечтает сфотографировать живого вампира. Я, говорит, верю, что вампир живет в замке. Покажите, говорит, настоящего вампира, я сто долларов заплачу. Умора.

— Ну и покажи ему меня! Кто здесь вампир, в конце концов?

— Тебя он уже видел раз двадцать, — блеснула глазами Петра. — Ты его разве не помнишь? Он каждый день на экскурсию ходит.

— Они для меня все на одно лицо, — отмахнулся я. — Что я, буду их разглядывать из гроба вместо того, чтоб работать? Это ты их выгуливаешь по три часа с кормежкой.

— Кстати о кормежке... — Петра нервно побарабанила пальчиками. — Где наш Габи с курицей? Может, ему на мобильник звякнуть, напомнить о нашем существовании?

Это мне не понравилось — я слишком хорошо ее знал. Петре плохо удавалось скрывать тревогу. Я взял ее ладонь в свои руки.

— Петра, что случилось? Плохие новости?

— С чего ты взял? — Петра выдернула свою ладонь и хлопнула об стол.

— Прекрати, Петра! Что случилось? Кто умер?

— Никто не умер, Влад. Просто возвращается Матей...

Хорошо, что в этот момент подошел Габи и расставил перед нами графин, бокалы и тарелки. Я получил возможность собраться с мыслями.

— Он тебе звонил? Ты с ним говорила?

— Да, говорила.

— Он цел? Разбомбили университет?

— Нет, его просто отчислили. По крайней мере, я так поняла. Он там повздорил с деканом и теперь едет домой. Приедет через пару дней, если работает железная дорога.

Я помолчал.

— Ты не подумай, я давно ему рассказала, что встречаюсь с тобой...

— Вот как? И что он ответил? — Я заглянул ей в глаза.

— Влад, у нас все в прошлом, — мягко ответила Петра. — И Матей это знает.

Я опустил взгляд в тарелку. И где она выкопала это выражение «у нас все в прошлом»? Не иначе, из какой-то своей английской книжки. Какое у нас может быть прошлое в девятнадцать лет? Почему-то совсем не хотелось ни курицы, ни тушеного лука.

— Очень неприятная ситуация, — честно признался я.

— Но ты же знал, что Матей когда-нибудь вернется? — возразила Петра.

— Я надеялся, он получит бакалавра и останется в Йассе...

— И ты никогда больше не собирался встретиться со своим лучшим другом? — Петра внимательно смотрела на меня.

Я опустил взгляд.

— Получается, я отбил у инвалида его девушку...

— Не смей называть его инвалидом! — Петра стукнула по столу так, что графин подпрыгнул. — У него всего лишь парализовано лицо! Ты знаешь прекрасно, что мы с ним расстались без тебя! В конце концов, при чем тут ты? Это мое личное дело! А Матея вообще никто не интересует, кроме собственных увлечений!

Я неохотно взял вилку и принялся тыкать горку лука.

— Тарелку насквозь пробьешь, — нервно прокомментировала Петра.

— Хорошо, а из-за чего он повздорил с деканом?

— Я не очень поняла, — Петра сразу успокоилась. — Из-за какого-то графа Кавендиша.

— Кого?

— Кавендиша. Графа. Матей написал реферат о том, что граф Дракула и граф Кавендиш это одно и то же лицо. А декан его за это выгнал.

— А кто такой граф Кавендиш?

— Слушай, что ты ко мне пристал? Поговори с ним сам, когда придет. Он, кстати, о тебе спрашивал.

— Что он спрашивал?

— Спрашивал, работает ли у нас в замке интернет.

— В комендантский час не работает, а так — работает... Ему нужен интернет?

— Ему нужно, чтобы я что-то там переводила в интернете с английского. Какие-то новости.

— Новости про графа Кавендиша? — усмехнулся я. — Или про графа Дракулу?

* * *

Экскурсия двигалась смешанная, я уже слышал издалека голос Петры: она говорила сперва на нашем, затем повторяла на английском. Они стояли еще только в первой комнате, и времени у меня было предостаточно, чтобы наложить грим и лечь в гроб. Я не спеша запалил свечи по углам, подтянул бутафорскую паутину и приоткрыл под потолком краник, чтобы из канистры, спрятанной под балкой, начала капать в чан вода, изображая сырость склепа.

— ...датируют серединой пятнадцатого века, — доносился голос Петры, но не звонкий, как обычно, а экскурсионный, «ведьминский». — И поныне человечеству неизвестно ничего более кошмарного и смертельного, чем вампиры. Ужас перед вампирами, готовыми напасть на человека, чтобы высосать его кровь, до сих пор преследует народ Трансильвании. Поэтому никто из жителей нашей маленькой деревни до сих пор не осмеливается переступить порог замка Бро, где, по преданию, граф Дракула провел свои последние годы, прежде чем окончательно лечь в гроб.

Петра перешла на английский, а я принялся натягивать парик.

— Посмотрите в центр зала, — снова донесся голос Петры, но уже из соседней комнаты, — здесь мы видим классическую средневековую виселицу. Во времена инквизиции казнь происходила так: висельника при большом скоплении народа ставили вот на этот табурет, затем ему зачитывали приговор, и палач вот таким ловким движением, — грохот, — выбивал табурет из-под его ног. Посмотрите на петлю. Петля из пеньковой веревки напоминает узел современного офисного галстука, какие все вы носите. Так же, как и галстук, она способна моментально затянуться на горле висельника. Связать хорошую висельную петлю всегда считалось непростым умением. Им владели только опытные палачи. Хотя сделать это не сложнее, чем завязать галстук. Сейчас мы с вами научимся. Посмотрите, как делается узел... Мы кладем веревку на локоть и вот таким движением... вот таким... несколько раз продеваем... и обматываем. И вытягиваем конец! Видите? Петля готова. Теперь можно встать на табурет и просунуть голову. Есть желающие? Ну, смелее! Нет желающих? Хорошо, тогда прошу посмотреть на меня... Вот я встаю на табурет... Надеваю петлю... Обратите особое внимание: мне следует быть аккуратной, потому что табурет очень старый, и в любой момент может подо мной развалиться...

Самое неприятное в двуязычных экскурсиях — это ложиться в гроб раньше времени и лежать там дольше, чем обычно. Пока Петра будет читать текст то на английском, то на нашем, стоя в петле, обязательно какой-нибудь зевака заскучает и заглянет в следующий зал, ко мне. Так и есть: едва я успел натянуть саван, как в дверном проеме появилась пузатая туша в нелепой шляпе. Я следил за ней сквозь полуприкрытые веки. Турист сделал два осторожных шага внутрь и начал оглядываться, держа у груди обеими руками мощную зеркалку — то ли искал, что снять, то ли прикрывался от страха. Сейчас этот любопытный будет наказан.

— ...эн вери дэнжерос! A!!! — кратко вскрикнула Петра под смачный хруст складывающегося табурета.

— А-а-а-а-а!!! — истерично завизжала экскурсия, и тяжелое эхо подземелья многократно повторило этот вопль.

Турист с зеркалкой все самое интересное, конечно, пропустил, нечего удаляться от экскурсовода.

— Однако, мы, вампиры и ведьмы, неуязвимы для веревочной петли, ножа и пули, — как ни в чем не бывало продолжала Петра, процеживая слова слегка сквозь зубы.

Я знал, что она сейчас покачивается в мягкой петле, внутри которой спрятан стальной обруч, невидимо пристегнутый к ремням корсета, и грациозно вытягивает книзу носочки стройных ножек. Этот нехитрый трюк выполняли экскурсоводы замка Бро уже более полувека. В исполнении Петры я его видел несчетное число раз, но мне трудно представить, как его проделывала в молодости ее мама Агата. Тем не менее, трюк производил на посетителей впечатление едва ли не большее, чем мое появление из гроба.

— Запомните, убить настоящего вампира можно лишь одним способом: вогнав ему в грудь осиновый кол.

Гортанный бас что-то забормотал на своем языке, Петра ответила ему и перевела остальным:

— Сэр интересуется, почему вампиры так боятся осинового кола. Нет, отвечаю я, вампиры вовсе не боятся осинового кола! Он их совсем не пугает, пока не окажется забит в грудь. Они искренне верят, что никто в мире не способен их остановить. Именно это их губит: на каждого вампира рано или поздно найдется свой осиновый кол. И сейчас мы с вами в этом убедимся. Если вы уже осмотрели и виселицу и дыбу, давайте пройдем в последний зал подземелья, где хранится гроб с останками графа Дракулы. Поставьте табурет и помогите ведьме слезть...

Вскоре вокруг меня раздался топот множества ног, и по закрытым векам заполыхали вспышки.

— Мы находимся в склепе графа Дракулы, его последнем пристанище, — объявила Петра совсем уже замогильным голосом. — Это — его гроб. А то, что вы видите в истлевших лохмотьях — сам граф Дракула. Британские ученые доказали, что эти останки действительно принадлежат настоящему графу Дракуле, в отличие от тех подделок, которые вам могли показывать в остальных замках Трансильвании. Британские ученые взяли анализ клеток его ДНК, и ужаснулись: многие из клеток ДНК оказались живыми! Ни одна человеческая клетка не в силах сохраниться живой в течение стольких веков, однако клетки графа Дракулы не похожи на человеческие — это клетки вампира. Точно такие же клетки ДНК ученые обнаружили у летучих мышей, которые тоже сосут кровь.

Снова раздался гортанный бас, он опять что-то спрашивал.

— Плиз но квещен! — холодно отмахнулась Петра. — Местные легенды гласят, что граф Дракула на самом деле не умер, а лишь заснул глубоким сном на десятки, сотни, а может даже тысячи лет... Однажды вампир проснется. И тогда в Трансильвании наступит катастрофа. Согласно поверью, вампир проснется в тот момент, когда его гроб осквернит взглядом любопытный турист, не верящий в вампиров... Мы относимся скептически к этим легендам. Но на всякий случай работники замка приготовили специальный осиновый кол, чтобы вбить его в грудь чудовищу, если оно начнет просыпаться. Вот этот кол, посмотрите на него. Кстати, вы можете приобрести такой же кол и другие интересные сувениры в лавке на площади.

Петра сделала глубокомысленную паузу, с чувством вдохнула воздух и перешла на английский. Я знал, что рукой она сжимает кол, и не отпустит его до самого конца сцены, чтобы он был вбит точно в грудь, в специально предусмотренное гнездо гроба. Три десятка лет назад произошел случай, когда чересчур психованный турист начал вбивать кол в лицо вампира. Тот отделался сломанным носом, а кол с тех пор посетителям в руки не давали.

Петра закончила речь, я сосчитал до пяти, затем чуть выгнулся и рывком приоткрыл рот, издав первый хрип. Тут же истерично завизжала Петра и отшатнулась — ей надо было еще незаметно спустить рычаг падающей двери, чтобы туристы не начали разбегаться. Группа исправно заголосила вслед за Петрой и начала метаться. Я никогда не мог понять — все эти пузатые дядьки и тетки, бывшие такими серьезными минуту назад, они нам подыгрывают или действительно паникуют? А ведь потом будут с таким восторгом советовать знакомым съездить в деревушку Бро и посетить такой маленький, но такой страшный замок... Я чуть приподнялся в гробу, распахнул глаза и начал сверлить их взглядом. Все было нормально, лишь один парень выражал крайнюю степень скуки: он стоял, чуть подвернув ногу, и опирался на щегольскую тросточку-зонт. Один его глаз был цинично прищурен, а уныло опущенный край губ выражал неизмеримое презрение ко всему происходящему. Всегда найдется в группе один такой. Зачем они ездят на экскурсии по вампирским замкам?

— О, май Год!!! — надрывалась Петра, — Ват хэппен?! Он просыпается!!! Какой ужас!!! Хэлп ми!!! Камон!!! Где наш кол?! Скорее несите кол!!! А, вот кол! Банг ин, банг ин!!! Забиваем!!! Все вместе!!! Хелп ми!!! В грудь, только в грудь!!!

Когда представление было закончено, когда кол крепко вошел в гнездо, а вся краска, наоборот, выдавилась наружу, когда я отработал последнюю конвульсию и экскурсанты убедились, что вампир мертв, когда Петра предложила всем побыстрее оставить это ужасное место и подняться в обеденный зал, чтобы принять обед при свечах с дегустацией вин местных виноградников, когда стихли последние шаги в моем склепе, во втором зале, затем в первом, и, наконец, на далекой каменной лестнице, я открыл глаза. И вздрогнул.

Передо мной стоял все тот же парень; казалось, он не изменил позы. Этого не могло быть — Петра обязана полностью вычистить помещение от туристов. Но парень стоял и смотрел на меня — все так же цинично, прищуренным глазом, все так же кривил рот, выражая отвращение...

— Матей?! — Я рывком сел в гробу, откинув в сторону залитую краской ветошь.

— Ну наконец-то, Влад! — раздался знакомый голос.

Матей распростер руки и шагнул ко мне.

— Осторожно, краска!

— Да ладно! — Матей обнял меня и похлопал по спине.

Я готов был поверить, что он действительно рад меня видеть, но лицо его оставалось таким же унылым, а при свете свечей выглядело и вовсе жутковато.

— Главное, не смотри на лицо, — Матей словно читал мои мысли. — Я сейчас улыбаюсь тебе во всю варежку. Но лицо не работает. Ты, главное, поначалу не пугайся, а потом привыкнешь. Все привыкают. Ты-то мне рад?

— Еще как! — ответил я честно. Действительно был дико рад его увидеть.

— Сразу хочу попросить, — перебил Матей. — Петра сказала, что ты беспокоишься из-за ваших отношений и чувствуешь вину.

— Матей, не надо сейчас об этом... — поморщился я.

— Надо, — твердо ответил Матей. — И надо именно сейчас, с самого начала, чтобы это не повлияло на нашу дружбу. Я попал под кобальтовые бомбы и стал инвалидом. Просто, чтоб ты знал и больше не задавал вопросов. У меня даже не может быть детей, проблемы с координацией, и вообще я решил посвятить жизнь науке. Я сам сказал Петре, что у нас все кончено, и попросил ее начать встречаться с тобой, моим лучшим другом.

— Вот как? — Я ошарашенно стянул парик. — Встречаться со мной?

— А ты бы на моем месте поступил иначе?

— Не знаю, Матей... — вздохнул я. — Давай не будем об этом. Расскажи, как ты добрался?

Я щелкнул выключателем, задул свечи, и, как всегда, вампирское очарование подвальной комнатки исчезло вместе с полумраком. Стали видны слоящиеся хлопья нитрокраски на стенах, проводка, вентиляционная гофра под потолком и рваные шляпки шурупов, скрепляющих постамент гроба.

Пока я снимал с себя ветошь, оттирал грим и натягивал рубашку, Матей рассказывал, как его чуть не ссадили с поезда на натовской границе, потому что подумали, будто он диверсант и провозит на оккупированную территорию оружие. А он вез самые обычные приборы, каких навалом в любой лаборатории. Хорошо, что один из натовцев слегка понимал в физике.

Мы вышли из замка через черный ход, обогнули розарий и зашли к дядюшке Габи выпить по бокалу вина за встречу. Ведь не виделись больше года. Матей сел так, чтобы оказаться к залу спиной, и я понял, что у него после контузии завелась привычка прятать лицо.

— Матей, а чем ты так разозлил декана, что он тебя отчислил? — спросил я.

Рот Матея скривился еще больше, он качнул головой.

— Это тебе так сказала Петра? Никто никого не отчислял, просто университет временно распустили на каникулы. Знаешь, когда в городе каждую неделю ракетные бомбежки, не до университетов...

— В интернете пишут, ракетных бомбежек давно нет, — удивился я.

— А что они вам ещё напишут? Йасса лежит в руинах, ракеты бьют по графику. Я тебе покажу потом фотки с мобильника... — Матей умолк и залпом осушил бокал.

— Так значит, тебя не отчислили, с деканом ты не ссорился, и никакого реферата про графа Дракулу не писал?

Матей пожал плечами.

— А что я по-твоему должен был рассказать Петре, если звонил по мобильнику с границы между правительственной зоной и натовской?

Я вскинул брови.

— Думаешь, они прослушивают мобильники? Откуда у них столько переводчиков?

— Откуда я знаю, может, у них роботы ключевые слова пишут? Решил не рисковать.

— Хитер! А я уже представил себе эту картину, как ты машешь рефератом перед деканом по физике, а декан орет, что ты провинциальный мальчик из туристической деревни, совсем спятивший на своих вампирах...

— Декан по физике не бывает, — деловито поправил Матей. — Декан — это декан. Кстати, доктор наук и вообще очень грамотный мужик. И тоже лютеранин, между прочим.

— Так, значит, ты специально наплел ерунды? — улыбнулся я. — Рад, что у тебя голова варит.

— Сомневался?

— Ну... Просто читал в интернете, что контузия — это что-то с рассудком. И когда Петра съездила к тебе в йасский госпиталь, долго ее расспрашивал, как ты...

— А она?

— Сказала, что никаких новых странностей у тебя не добавилось.

— Это она зря, — серьезно сказал Матей, глядя мне в глаза, и вдруг со всего размаха грохнул бокалом об пол, даже не посмотрев на прыснувшие во все стороны осколки.

Я недоуменно замолчал.

— Ты знаешь что-нибудь про графа Кавендиша? — поинтересовался Матей как ни в чем не бывало, продолжая смотреть мне в глаза.

— Нет.

— Это был самый гениальный физик в истории человечества! Граф!

Дядюшка Габи принес новый бокал и хмуро поставил перед Матеем.

— Аккуратней, будь добр, — пробурчал он.

— Простите, дядюшка Габи, — кивнул Матей и снова повернулся ко мне. — Ты знаешь, что говорили ученые-современники о Кавендише? «Его облик — всего лишь маска, скрывающееся под ней существо не является человеком!»

— Знакомо, — усмехнулся я. — Так говорит Петра, когда подводит толпу балбесов к моему гробу.

— Кстати, ты слегка переигрываешь, — заметил Матей. — Ненатурально, особенно когда язык высунул. Это имело бы смысл, будь он у тебя раздвоенный, а так — обычный, розовый, как у поросенка. С остальным гримом и клыками не сочетается.

— Слушай, давай тебя буду физике учить? — обиделся я.

— Не обижайся, — Матей неловко разлил вино по бокалам, и я заметил, что руки у него слегка дрожат. — Кстати о физике. Ты знаешь, что граф Кавендиш первым вычислил массу Земли? Проверить это смогли только в двадцатом веке. И знаешь, на сколько он ошибся? Всего на полпроцента! Представляешь? Всего полпроцента! А ведь он жил в тысяча семисотых годах...

— Типа, все кругом думали, что Земля плоская, а он уже ее взвесил? — Я тоже решил блеснуть эрудицией.

— Во-первых, уже давно так не думали, — неожиданно обиделся Матей. — Во-вторых, она реально плоская.

— Теперь так учат физику в Йассе? — улыбнулся я.

— Не учат, — серьезно возразил Матей. — Но я тебе покажу. Сегодня ты увидишь то, что Кавендиш увидел в восемнадцатом веке.

— Постой, в каком-каком веке? — насторожился я.

— В восемнадцатом.

— Ну и какой же он граф Дракула? Дракула-то жил в пятнадцатом!

— Да что ты ко мне пристал со своим Дракулой?! — Матей возмущенно откинулся на спинку стула, и мне показалось, что выражение его лица сейчас впервые соответствовало эмоциям.

— Да чего ты бесишься? — удивился я. — Сам же сказал, что граф Кафендиш — это граф Дракула, одно лицо...

— Влад, ты дурак, что ли? — Матей аккуратно оглянулся по сторонам и продолжил шепотом: — Я тебе еще раз повторяю: забудь про Дракулу. Что я должен был говорить по мобильному Петре? Что расшифровал чертежи Кавендиша, набрал приборов в разгромленном корпусе и хочу повторить его эксперименты?

— Взвесить Землю? — не понял я. — А смысл?

— Смысл? — Матей сжал в руке бокал, и я испугался, что он разобьет и его. — А какой смысл тебе три раза в день плясать в гробу перед натовскими ублюдками, обливаясь краской?!

— Матей, между прочим, деньги зарабатываю. — Я пожал плечами. — И почему только натовскими? Натовских, конечно, понабежало, но ведь еще есть венгры, словаки, румыны, албанцы, немцев много... У меня что, есть выбор, в конце концов?

— У всех есть выбор, — сказал Матей, со стуком опустив бокал на стол. — Например, тебе не приходила в голову мысль пробраться в Букурешти или Йассу и вступить в армию сопротивления?

— Да? — Я почувствовал, что завожусь. — Сопротивления? Какой ты умный! И как я буду сопротивляться? Выйду на перекресток с осиновым колом и буду встречать натовские сверхзвуковые ракеты? Про какое сопротивление ты говоришь? Пройдет еще месяц-два, пока правительство найдут и убьют, за это время от твоей Йассы с Букурешти камня не останется!

— От моей Йассы? — Матей сжал кулаком тоненькую ножку бокала так, что стеклянный диск со щелчком отскочил и покатился по полу. — От моего Букурешти?! Моего?! Не твоего?! Это уже не твоя столица, да?! Это не твою страну восьмой месяц безнаказанно бомбит чудовище с другой точки земного шара?! Это не на твоей стране испытывают сверхзвуковые ракеты с кобальтовыми боеголовками?! Мы, наверно, выросли с тобой в разных странах, Влад?! Или ты думаешь, что Трансильвания теперь другая страна с тех пор, как здесь обнаружили самый крупный в мире запас нефти, будь она трижды проклята?!

— Какой нефти? — изумился я. — Что ты плетешь?

Матей решительно поставил бокал и взялся обеими руками за графин, но бокал без подножки упал и покатился, подпрыгивая на досках стола. Я подхватил его. Появившийся дядюшка Габи назидательно вынул из рук Матея графин и молча унес, хотя там оставалась еще половина. Матей проводил его суровым взглядом, но спорить не решился, и снова повернулся ко мне.

— Какой нефти, спрашиваешь? — Он снова перешел на угрожающий шепот. — Черненькой такой, мокренькой. Которой здесь, — он постучал ногтями по столешнице, — нашли сорок процентов мирового запаса, больше, чем у русских с арабами вместе взятых! Ты что, действительно идиот или вам тут мозги промыли? Ты забыл, после чего началась война? Через пару месяцев после сообщения про трансильванскую нефть.

— Я уже не помню такого...

— А ты напряги память, напряги!

— Миротворческие обстрелы начались после того, как партия радикалистов приказала незаконным бандформированиям разогнать объединенную миссию протестантских церквей... — отчеканил я, но вдруг себя почувствовал не очень убедительным. — Посмотри в интернете, если мне не веришь! Почитай новостные сайты любой нейтральной страны! При чем тут нефть? Если бы от нас что-то скрывали, там бы всплыло!

— А там не всплыло, — хмыкнул Матей. — Ах, какая обида! Кстати, об интернете. Я надеюсь, не зря приехал сюда? У тебя в замке по-прежнему есть интернет?

— Будет у тебя интернет, не волнуйся. Плохой, но будет.

— Спасибо.

Мы помолчали. Петра все не шла. На душе было мерзко.

— Помимо всего прочего, — я вдруг понял, что начал размышлять вслух, но останавливаться было поздно, — помимо всего прочего, моего отца повесят, если я сбегу в армию сопротивления.

— Интересное дело, — заинтересовался Матей. — Твоего отца держат в плену на базе «Кемп Ойлвел»?

— Не в плену, просто он управляющий деревни Бро, и отвечает здесь за порядок. Если его сын сбежит к повстанцам...

— Отвечает перед кем? Твой отец работает жандармом у натовцев? — Матей, похоже, собирался презрительно свистнуть, как любил в таких случаях, но губы его не послушались, лишь на стол упала капля слюны. Матей с отвращением стер ее локтем.

— Прекрати паясничать, — рассердился я. — Ты прекрасно знаешь, что мой отец был управляющим и до натовцев!

Матей некоторое время о чем-то сосредоточенно думал.

— Не ожидал, — произнес он наконец. — Влад, ты, как друг, обещаешь не рассказывать отцу о моем приезде?

— А что такое? — насторожился я. — Ты приехал с заданием взорвать «Кемп Ойлвел», а моего отца считаешь полицаем и стукачом?

— Просто дай слово, как друг? — попросил Матей и оглянулся. — Кстати, вот идет Петра. — Он встал, неловко оперся на свой зонт и хлопнул меня по плечу: — Ну, я пошел. Встретимся в замке после заката, пустишь?

— Только не опоздай до комендантского часа! — крикнул я вслед.

Петра приблизилась своей изумительной походкой, чуть вприпрыжку. Она чмокнула меня в щеку и подозрительно уставилась на пол, усыпанный осколками бокала.

— У Матея все-таки добавилось новых странностей, — хмуро объяснил я. — Два разбитых бокала, полчаса непрерывной истерики.

— Из-за меня? — Петра обессиленно опустилась на лавку.

— Лучше бы из-за тебя!

— Да что ты на меня огрызаешься?! — обиделась Петра.

— Извини, — спохватился я. — Что-то от Матея никак не отойду.

— Ну расскажи, что с ним?

Я задумался.

— Знаешь, это, конечно, глупо прозвучит, но его как будто вампиры покусали и душу высосали. Злой, жестокий... Руки трясутся... И все время на всех бросается. По-моему, он даже в Господа теперь не верит.

— Контузия, чего ты хочешь... — вздохнула Петра. — А меня Сюзен достала, тварь чернозадая, — с чувством произнесла она.

— Холера... И чего она к тебе липнет?

— Известно, чего... Во-первых, кто ей еще здесь даст интервью на английском? Солдаты на базе?

— А во-вторых?

— А во-вторых, я группу отправила, грим еще не смыла, даже клыки не вынула. И тут конечно она и вваливается...

— Понятно. — Я хмыкнул. — Типичная румынка, находка репортера. Дала интервью-то?

— Чтоб как в прошлый раз было? — Петра фыркнула.

— А чего она спрашивала-то?

— Как обычно. Чего она еще может спросить? Сует микрофон и орет как на футболе: «Как вы относитесь к протестантам? Как вы относитесь к тому, что ваше правительство их уничтожает?» А за ней стоит кретин и все снимает камерой.

— До нее до сих пор не дошло, что наша деревня лютеранская? Сорок домов, и все лютеране?

— Нет конечно, что она, по домам, что ли, ходит? Живет на базе, выползает раз в неделю с камерой, зайдет в отель и общается со своими туристами на родном языке.

— Ну, так ты сказала бы ей, что ты дочка протестантского пастора!

— Какой ты умный! — Петра смешно всплеснула руками. — Стою такая в гриме: привет, я дочка протестантского пастора!

— А чего? — усмехнулся я. — Может, ее наконец выгонят с CNN, и деревня вздохнет.

— Разбежался. Ей, наоборот, медаль с брюликами дадут. Репортаж года из горячей точки!

— А знаешь чего? — Я вдруг почувствовал вдохновение. — В следующий раз дай ей интервью в петле на виселице! Скажи, что ты дочка протестантского пастора, и твое правительство тебя уничтожает!

— Шутки твои плоские, — отмахнулась Петра. — Расскажи лучше еще про Матея?

— Приходи в замок перед комендантским, сама посмотришь.

К столику подошел дядюшка Габи.

— Есть-пить будем? — поинтересовался он, глядя на вплывающую в ресторанчик толпу туристов. — Столик нужен.

— Да, нам пора уже. — Я протянул бумажку.

— И три доллара за два бокала, — напомнил Габи.

— Холера дери Матея, — пробурчал я, роясь в кошельке. — А чего три, на два не делится?

— Я ж по себестоимости! — обиделся дядюшка Габи.

* * *

Мы с Петрой смотрели из окошка обеденной залы, как Матей с огромным рюкзаком на спине подходит к двери черного хода и аккуратно стучит зонтом-тростью. Ровно за минуту до начала комендантского часа! Уже и деревня погрузилась в темноту, и по улице пронесся первый мотопатруль.

— Толкай, не заперто, — крикнула Петра.

— Войдешь — запри изнутри засовом, — напомнил я.

Матей глянул вверх и исчез в двери. Вскоре послышался цокот зонта и шаги — натужные, шаркающие.

Я помог ему снять рюкзак — рюкзак оказался тяжеленный.

— Ты приволок фамильный склеп графа Кавендиша? — пошутил я.

— Дошутишься, — прохладно ответил Матей и, не меняя интонации, продолжил: — Мне нужна келья.

Мы с Петрой переглянулись.

— Какая еще келья? — нахмурился я.

— Без окон. Со столом и розеткой, — терпеливо объяснил он. — Наша детская тайная келья. В которую ход через шкаф.

— Тю, братец... — протянул я. — Келья! Она давно не келья, а кладовка, забита дровами по самый потолок, а шкаф сожгли еще зимой.

— Что ж ты мне сразу не сказал? — расстроился Матей.

— А ты спрашивал?

Матей сел на рюкзак и обхватил голову руками.

— Мне нужна лаборатория, — глухо произнес он. — Куда ни одна сволочь не зайдет и не помешает.

Мы с Петрой снова переглянулись.

— Дружище, ты все-таки выбирай выражения... — попросил я.

— Да я не про вас! — отмахнулся Матей. — Кто теперь служит в замке?

— Все свои. Я и Петра водим экскурсии. На кухне стряпают Даина и Иоанна, ну еще Себестьян топит печи и следит за розарием.

Матей решительно потряс головой:

— Мне нужна лаборатория!

— Устрой у себя дома лабораторию.

— У меня мать больная и маленькие сестры всюду лазят, — покачал головой Матей. — Нельзя, чтоб кто-то лазил по лаборатории.

— Но в замке нет места для лаборатории, он же крохотный! — взорвался я и начал загибать пальцы. — Подвал с тремя комнатами музея. Обеденный зал на первом этаже. Кухня и каморка с дровами на втором. Может, тебе гроб Дракулы в подвале уступить?

— А башенка?

— Да пусть он действительно сделает себе лабораторию в башенке, — вмешалась Петра.

— Какая лаборатория? — опешил я. — Там же чердак, в окнах нет рам, и воронами все загажено.

— Я приберусь, — кивнула Петра. — А окна картоном забить — минутное дело.

— Главное, электричество подвести, — вставил Матей. — Я сам приберусь, вы идите себе по домам.

Мы с Петрой переглянулись в который раз.

— Послушай ты, Кавендиш! — произнес я. — Ты, наверно, не знаешь, что такое комендантский час? До утра никуда.

— Тем лучше, — спокойно кивнул Матей. — Поможете разложиться, соберем аппаратуру, и я покажу, как это работает. Электричество у вас в комендантский час не отключают, надеюсь?

* * *

Домик с табличкой «Евангелическая Лютеранская церковь Трансильвании» белел среди яблонь, внутри горел свет и доносилась торжественная фонограмма Баха. Я постучал в двери, и отец Адриан сразу открыл, словно ждал меня. Я видал разных священников, но наш отец Адриан был идеальным — высокий, стареющий, с седыми волосами и мудрым взглядом. Если бы не переломанный нос, отца Адриана можно было снимать в кино.

— Хочу исповедоваться, святой отец, — произнес я, потупившись.

— Проходи... — Отец Адриан никогда не удивлялся и не задавал лишних вопросов.

Я зашел в исповедальню. Он сел за стенкой напротив. Некоторое время мы молчали. В исповедальне пахло теплой пылью и вощеным деревом. Отец Адриан, как всегда, тактично молчал — я знал, что он будет молчать столько, сколько понадобится явившемуся на исповедь, чтобы собраться и открыть душу. Когда-то давно, в далеком детстве, я пришел на очередную исповедь, но просидел молча полчаса. Сейчас уже не помню, что там был за пустяк, и почему я не решился об этом говорить. Просто буркнул какие-то извинения и ушел. И отец Адриан мне ничего не сказал в тот раз, только благословил на прощанье. И потом он меня тоже ни о чем не спросил. Я глубоко вздохнул.

— Отец Адриан, а среди натовцев есть лютеране? Они ходят к вам исповедоваться? Ну, туристы из отеля, или эти, с базы...

— Нет, сын мой. Я думаю, у каждого свой пастор, с которым они говорят на своем языке.

— Скажите, отец Адриан... — я запнулся. — А пастор может отпустить любой грех? Если натовец приходит к своему пастору, и говорит ему: «Святой отец, я сегодня убил троих человек... Мы сегодня запустили еще одиннадцать кобальтовых ракет... Мы решили завтра начать бомбить еще один город повстанцев...» Разве можно отпустить такие грехи?

— Не пастор, а Господь отпускает грехи, сын мой, — произнес отец Адриан. — Ты разве об этом пришел со мной поговорить?

— Об этом, — кивнул я. — Отец, Адриан, что мне делать? Я чувствую, что мне хочется убивать натовцев. Да! Я хочу разрушить их страну, как они разрушили нашу!

И замолчал.

— Продолжай, сын мой, — произнес отец Адриан.

— Я знаю, что Господь велел прощать врагов своих... Знаю... Но почему, почему он сказал это именно нам? Почему Господь не сказал это им? Ведь они тоже христиане! Почему они не сидят дома за океаном, почему всегда лезут бомбить? Почему они всегда, всегда только и делают, что бомбят? Разве так им завещал Господь, спрятаться за океаном и бомбить оттуда весь мир? Для чего они прилетели ровнять с землей фашистскую Германию в конце Большой войны? Разве Германия их трогала, разве это была их война? Зачем кидали атомные бомбы на мирных жителей в японских городах? Для чего выжгли напалмом Вьетнам? Для чего разбомбили Ирак, Югославию, Афганистан, Иран, Украину? Почему их не остановит Господь? Почему их никто не остановит? Почему они безнаказанные, почему?

— Продолжай... — повторил он.

— Отец Адриан, это правда, что они бомбят нашу страну из-за трансильванской нефти? Неужели такое может быть, чтобы из-за какой-то там нефти бомбили всю страну? Ведь нам сказали, что это миротворцы, которые пришли на помощь из-за того, что правительство плохо относится к протестантам. Разве оно плохо к нам относится?

— Я не политик, сын мой, я пастор, — медленно произнес отец Адриан. — Твое сердце наполнено гневом, и это грех. Прислушайся к своему сердцу: ты действительно желаешь смерти людям? Ты смог бы убить человека?

Я помолчал и прислушался. Сердце билось часто-часто, но я так и не смог понять, кому я хочу смерти. Наверно все-таки не людям, а кому-то другому.

— Я хочу смерти их стране, — произнес я наконец.

— Страна — это люди, — откликнулся отец Адриан. — Если ты хочешь смерти стране, то ты хочешь смерти людям. А что ты знаешь о той стране и тех людях? Разве ты был там? Господь послал нам испытание жить в стране, где бомбежки и оккупация. Мы должны выдержать его с честью, укрепить наш дух и нашу веру. Значит ли это, что мы должны желать смерти стране, которой этого испытания не послано? Ведь там живут люди, такие же, как мы. Они точно так же трудятся, растят детей и виноград, они ходят в церковь слушать проповеди и исповедоваться. Многие из них даже не знают, что их страна кого-то бомбит. Ты им всем желаешь смерти, сын мой? Желать человеку смерти — самый страшный из грехов.

— Но желать смерти вампиру — это не грех, отец Адриан! Не грех, нет! Разве вампир — не порождение сил ада? Разве Господь запретил нам убивать вампиров? Если у страны ночь, когда у всех нас день, разве она не вампир? Если страна кидается на чужие земли, чтобы высосать кровь — разве эта страна не вампир? Почему мы должны покорно подставлять ей шеи?

— Вампиров не существует, сын мой, — вздохнул отец Адриан. — Ты слишком заигрался с масками в замке Бро. Вам с Петрой пора найти более толковую работу, обвенчаться, родить мне внуков. Вы говорили об этом?

— Говорили... Я хотел просить руки вашей дочери, когда закончится война, отец Адриан...

Он ничего не ответил.

— Скажите, отец Адриан, — решился я. — А если бы вы вдруг встретили живого вампира, и у вас по счастливой случайности оказался в руке осиновый кол... Разве бы вы его не убили?

— Нет... — произнес отец Адриан, помолчав. — Я бы поговорил с ним. Я бы рассказал ему о Благой вести, прочел ему Библию, я бы осенил его крестом и показал путь к Господу. Ты понимаешь, о чем я?

— Отец Адриан, но если бы вы были уверены, что сам Господь вложил вам в руки осиновый кол, послав на встречу с вампиром?

Отец Адриан еле слышно усмехнулся.

— Сын мой, как ты можешь быть уверен, что перед тобой вампир? Вдруг это актер в гриме, который просто делает свою работу? А сам при этом верует не в вампиров, а в Спасителя, исправно ходит в церковь и исповедуется...

— Но актеры не убивают, отец Адриан! Если это настоящий вампир, а Господь вложил вам в руки осиновый кол?

— Сын мой, а как ты можешь быть уверен, что осиновый кол вложил тебе в руки Господь, а не Дьявол?

Честно сказать, вот тут я растерялся. И отец Адриан что-то понял. Он всегда все про нас понимал, ведь мы для него так и остались маленькими детьми.

— Расскажи мне обо всем, — попросил он. — Очисть душу от греха.

— Я... — В горле застрял комок. — Я не могу рассказать... Пока...

— Пока?

— Да, пока...

— Тогда зачем ты пришел на исповедь? — сурово спросил он.

— Я пришел за советом...

— Ты получил совет?

— О да, отец Адриан. Спасибо вам.

— Как ты намерен теперь поступить?

— Я... Я намерен поговорить с вампиром... — Я глотнул. — Ну, если мне удастся его встретить... Тогда я заговорю с ним... осеню его крестом и покажу путь к Господу...

— Ты больше не желаешь смерти ни людям, ни вампирам?

— Нет, отец Адриан, — ответил я искренне.

— Я отпускаю тебе грехи, сын мой. Ступай и помолись, а я буду молиться за тебя. Да пребудет с тобой Господь!

* * *

Матей смерил меня взглядом.

— Где ты был?

— Я был в церкви и говорил с отцом Адрианом.

Он проворно подскочил ко мне, схватил за отворот рубашки и зашипел в лицо:

— Холера! Ты что, ему все рассказал?! Ты рассказал ему?!!

Подбежавшая Петра попробовала нас растащить, но Матей на нее даже не глядел — он шипел мне в лицо и тряс за рубашку, пока ткань не хрустнула. Тут я не выдержал — толкнул его и повалил на пол. Мы долго барахтались, прежде чем мне удалось сесть на него и скрутить ему руки. Все это время Петра пыталась нас растащить и что-то кричала.

— Послушай, меня, психопат! — прошипел я. — Я тебе поклялся, что не расскажу никому и ничего? Я никому не рассказал. Но ты мне поклялся, что прекратишь свои истеричные выходки! Так что ты на меня бросаешься?

— Прости... — выдавил Матей.

— Ответь мне, может быть, в тебе бесы, Матей? Может, ты одержим Дьяволом? Может быть, Дьявол сконструировал для тебя эту штуку?

— Дьявол? — Матей неожиданно захохотал и хохотал долго.

Я посмотрел на Петру, но лицо у нее оставалось серьезным.

— Дьявол, — снова произнес Матей, отхохотавшись. — Грегор Кавинеч — дьявол! Да это был самый добрый, самый умный, самый набожный человек, которого я вообще встречал! Храни Господь его душу!

— Кто это? — тихо спросила Петра.

— Мой декан, — нехотя объяснил Матей.

— Он умер? — растерялся я.

— Он был в корпусе во время бомбежки... Да встань уже с меня, кретин, и отпусти руку!

Я поднялся и помог встать Матею.

— В замке нет электричества, — пожаловался Матей. — Это надолго?

— Я отключил его.

— Зачем?! — подпрыгнул Матей.

— Чтобы ты больше ничего не сделал в мое отсутствие.

— Да ты... — вскипел Матей, и мне показалось, что он сейчас меня ударит.

— Спокойно, спокойно! — Петра встала между нами. — Тише. Он сейчас включит. Да, Влад?

— Только если Матей поклянется, что больше ничего не сделает без нашего согласия.

— Что?! — вскинулся Матей. — Да как ты смеешь!

— Влад прав, — поддержала Петра, мягко взяв Матея за руку. — Ты же сам знаешь, что у тебя творится с нервами. Пообещай, что ничего не сделаешь без нашего согласия!

— Я больной, по-твоему? — взорвался Матей. — Вы здоровые, а я контуженный, да?!

— Мы тоже поклянемся ничего не делать без твоего согласия, — тон у Петры был спокойный, не допускающий возражений. Таким тоном она легко пресекала любые выходки туристов.

— Хорошо, — согласился Матей, — обещаю.

— Поклянись моей жизнью и жизнью Влада, — потребовала Петра. — Давайте все возьмемся за руки, и пусть каждый поклянется! Клянусь жизнью Влада и Матея, что ничего не буду делать с кругом Кавендиша без их ведома!

— Клянусь жизнью Петры и Матея, что ничего не буду делать с кругом Кавендиша без их ведома, — хмуро повторил я.

— Давай, Матей, — потребовала Петра.

— Туристам своим будете цирк устраивать! — буркнул Матей.

— Давай, Матей! Твоя очередь. Мы поклялись, — потребовала Петра.

— Клянусь жизнью Петры и жизнью Влада, что ничего не буду делать с кругом Кавендиша без их ведома, — неохотно пробубнил Матей.

Я прошел по крошечному чердаку из конца в конец и остановился перед столешницей, которую мы установили минувшей ночью на два пустых ящика, обложив аппаратурой.

— А вот теперь, Матей, послушай, что я скажу. Там, — я нагнулся и постучал по столешнице, — живут люди. Понимаешь? Если ты хочешь смерти той стране, то ты хочешь смерти людям. А что ты, Матей, знаешь о тех людях? Разве ты был там? Они такие же, как мы. Они точно так же трудятся, растят детей и виноград!

— Детей и виноград, — хмыкнула Петра. — Узнаю папочкины слова.

— Да! — вскинулся я. — И это очень правильные слова! Там живут христиане, и лютеране тоже! Там дети и старики! Эти люди ходят в церковь слушать проповеди и исповедоваться. И многие из них даже не знают, что их страна кого-то бомбит из-за пары каких-то кретинов-политиков! Ты всем им желаешь смерти? Желать человеку смерти — самый страшный из грехов!

— Ты что же, мне взялся читать проповеди? — прошипел Матей. — Сам Господь дал нам в руки оружие возмездия, чтобы мы поразили тварь!

— Господь ли? Не Дьявол?

— Холера! — взорвался Матей. — Да ты зажрался в своем туристическом винограднике! Ты вообще представляешь, что творится за пределами Трансильвании? Ты видел хоть раз кобальтовую бомбежку?! — По его лицу прокатилась судорога. — Ты видел, во что превратилась Йасса?! Там нет даже электричества! Там уже не работают даже мобильники! Там разбито все, люди топят мебелью!!! Я сидел на вокзале четыре дня, пока влез в поезд! Господь помог мне пройти погранзону и приехать сюда — и все для того, чтобы ты читал мне проповеди? Ты?! Щенок, клоун с накладными клыками, который развлекает за доллары натовское богатое старичье?!!

— Тише! — подняла руку Петра. — Пусть Влад закончит. Он же не предлагает тебе все бросить, да, Влад? Ведь нет?

— Нет, не предлагаю. Я предлагаю поговорить с ними. Напугать. Пригрозить. В конце концов, изобразить глас Божий с неба! Вот, точно! Глас Божий с неба! Представляешь? Небо заговорит!

— Заговори-и-и-ит... — издевательски протянул Матей. — И как ты будешь изображать глас Божий, ну-ка расскажи мне?

— Влад прав, — поддержала Петра. — Достаточно просто показать им нашу силу. А если нам просто покричать туда?

— Куда? В круг Кавендиша? — Матей резко повернулся. — Да ты головой подумала? Ты представляешь, сколько там тысяч километров до поверхности?! Чем ты собралась кричать!? Своим голоском?

— Но мы же устроили им цунами обычной вязальной спицей, так почему нельзя покричать голосом? — возразил я.

Матей подпрыгнул и забегал по чердаку, слегка припадая на одну ногу.

— Холера! — кричал он. — Тупая холера! Я для кого всю ночь объяснял? Для вот этих дубовых ящиков, что ли? Спица — это материя! Материя с макро-стороны! Ее можно засунуть через круг Кавендиша на микро-сторону! Но голос — это не материя! И его ты не просунешь никак!

— Записать на диктофон мобильника, и подбросить мобильник туда, — предложила Петра.

— Браво! — театрально всплеснул руками Матей. — Гениально! Подбросить! Девочка-ведьма спасает мир! Да ты представляешь, что этот мобильник накроет их континент от океана до океана, а заодно встряхнет планету так, что ни одного целого дома не останется в Бро! Гуманисты!

— Хорошо, — прервал я. — Давай думать дальше.

— Да что тут думать?! — Матей остановился передо мной. — Я же давно все продумал, я же вам все объяснил! Мы аккуратно, с воды, с океана, тоненькой спицей делаем волну и устраиваем им одно за другим цунами — все сильнее и сильнее, строго в ответ на каждую бомбежку! Пока они не поймут, что это возмездие, и тогда оставят нас в покое! Жертв — минимум!

— Да как это минимум, когда с утра в интернете уже кричат про двести человек и еще сто пропавших без вести! — возмутилась Петра.

— И что? — повернулся Матей. — А в Йассе сколько гибнет каждую неделю? А в Тимисе? А в Букурешти?! Я же не предлагаю взять что-нибудь острое и с размаху проткнуть им материк до магмы ядра!

Матей замолчал, тяжело дыша. Я подумал, что это действительно жестоко — проткнуть материк до раскаленной магмы. Вряд ли жизнь на этом континенте сохранится. Тут я спохватился, что мои мысли близки к греху.

— Мы должны найти способ поговорить с ними и наставить на путь Господа, — твердо сказал я.

— Да как?! — снова подпрыгнул Матей. — Как?!

— Откуда я знаю, как! Ты физик, ты и придумай.

Вдруг между нами встала Петра.

— Послушайте, — начала она, — проблема в том, что голос не услышат сверху через атмосферу? А если его передать понизу, через воду?

— Как — понизу? — опешил Матей.

— Ну, если опустить туда в воду что-то такое, что звучит — тот же мобильник. Представляешь, какой это будет звук? Весь океан зазвучит.

— Что за бред... — Матей осекся. — Погоди, погоди... Если прикрепить спицу к нашему динамику и опустить ее конец в ту воду... То звук пойдет по ней!

Я перевел взгляд на Петру — Петра улыбалась.

— А ведь это идея! — наконец сказал Матей. — Кто из нас будет голосом Господа?

— Петра конечно, — кивнул я. — Твой английский они не поймут.

* * *

Трансформаторы в этот раз разогревались так же долго, но теперь я уже знал, куда надо смотреть. Между пластинами в самом центре стола появилась точка. Через секунду она чуть увеличилась и стала похожа на лазерную метку, будто кто-то сверху держал на прицеле столешницу. Наконец, дыра расширилась на полметра, и в нее грациозно заглянул голубой шар. Стали видны облака и континенты, словно мы смотрели из космоса сквозь иллюминатор, вмурованный в столешницу. Я все-таки снова не удержался: опустился на корточки и глянул снизу — столешница как столешница, плотно пригнанные доски с набитыми планками в форме буквы «Z». И никакого тебе иллюминатора. Я поднялся.

— Готово, стоп, — произнес Матей и отпустил рукоятку.

В дыре столешницы висела планета — затянутая кое-где пеленой облаков, но изумительно четкая. Гораздо четче, чем на снимках из космоса, которые я видел в интернете.

— Очень хочется пальцем потрогать, — мечтательно вздохнула Петра за моим плечом.

— Не вздумай, — покачал головой Матей.

— Палец отвалится?

— Скорее, планета сойдет с орбиты. Трогать надо очень аккуратно, тоненькой иголочкой или спицей...

— Все равно не понимаю, как твой Кавендиш ее взвесил, — задумчиво произнесла Петра. — Он ее что, вынул оттуда как мяч и положил на весы?

— С ума сошла? — откликнулся Матей. — Нас бы тогда не было в живых.

— Кстати, — заинтересовался я. — А действительно, что будет, если наш мир таким образом вытянуть через дыру в наш мир?

— Не знаю, — ответил Матей. — Может, вывернется наизнанку. А может, у тебя ничего не получится — не успеешь дотянутся туда рукой, как здесь с неба просунется твоя же гигантская рука, и будет такая катастрофа...

— Так все-таки, — тянула свое Петра, — как же он ее тогда взвесил?

— Вовсе не обязательно что-то брать руками, чтобы взвесить. Почитай о его экспериментах: он измерял гравитацию Земли, изучая притяжение шаров. То есть вполне мог опустить рядом шар на волоске и смотреть отклонение. Современники писали, что он собрал какую-то установку и много лет наблюдает за экспериментом в телескоп через дырку в полу...

— Ах, дырку в полу... — хихикнула Петра. — Интересно, он им так и не дал посмотреть в тот телескоп?

Матей ничего не ответил — возился с самодельным кронштейном, который мы наспех сколотили из реек. На кронштейне был примотан разобранный мобильник Петры, с обнаженного динамика на капельке клея свисала тонкая спица. Она напоминала длиннющее жало.

— Давай, Влад, — кивнул Матей.

— А можно я? — попросила Петра.

— У Влада рука точнее, — покачал головой Матей и тихо добавил, — это мои руки теперь совсем ни к черту...

Я взялся за кронштейн.

— Значит, понял, да? — говорил над ухом Матей. — Недалеко от побережья, и чуть-чуть в воду опустишь конец, чтобы только коснулся...

— Погоди, включить же сначала наш ролик! — Петра изогнулась и пощелкала кнопками мобильника — включила плеер на бесконечный повтор.

Зазвучала запись. Я аккуратно повел деревянную планку кронштейна, спица пошла вниз.

— Пара миллиметров — это много километров, — пробубнил Матей.

— Не говори под руку, — шикнул я. — Черт, тут облачно... Я чуть выше по побережью войду, ладно?

Спица коснулась воды.

— Аккуратнее! — дернулась Петра.

— Стоп! — крикнул Матей. — Есть! Готово!

Я убрал руки. Кронштейн замер. Мы молчали. Я плохо знал английский и толком не понимал, что доносилось из мобильника, кроме часто повторяющегося «год». Но сам голос Петры был замечательный — спокойный, холодный и уверенный. Такой, как надо.

— Это вам не волну пускать, — я удовлетворенно потер руки. — Они же сейчас это запишут, повыкладывают ролики в интернете, такой скандал будет во всем мире... Небесный голос призывает одуматься! Женский, причем.

— А они не смогут Петру по голосу найти? — вдруг спросил Матей.

— Ага, будут ходить по деревням и устраивать всем англоговорящим девушкам прослушивание!

— Ты знаешь, у них хватит ума и на такое, — серьезно ответил Матей.

— Глупости, — оборвала Петра. — Давайте пойдем быстрее посмотрим в интернете, может, уже идут новости про громовой голос из океана?

— Там туристы еще обедают, — насторожился я. — Ты при них сядешь за администраторский столик и включишь компьютер?

— А что такого? — возразила Петра. — Имеет право служащая замка читать в интернете мировые новости?

— Ну... Да, наверно, — согласился я.

— Сходите, сходите, — кивнул Матей. — Я здесь прослежу за процессом. Думаю, раз двадцать пусть прокрутится ролик, не меньше.

На секунду я замешкался, боясь его оставить одного над кругом, в котором болталась наша такая беззащитная планета. Матей по-моему догадался, о чем я думаю, и зло глянул на меня. Я молча развернулся, и мы с Петрой гуськом спустились с чердака.

Интернет ворочался сегодня очень медленно и поминутно зависал. Поначалу новостей не было. Зато Петра раскопала на натовских сайтах пару свежих строчек о жертвах утреннего цунами — их количество приближалось уже к трем сотням, причем, было много детей. Мы уже собирались вернуться на чердак к Матею, когда Петра что-то заметила. Это было свежее сообщение в ленте натовских интернетчиков о громадном океанском столбе, который минуту назад возник на горизонте. Фотка явно была сделана совсем плохим мобильником, и разглядеть ничего толком не удалось.

— Ну, переведи! — Я ткнул Петру локтем.

— Пишут, что это гигантский смерч. И ни слова про звуки и голоса...

Я озадаченно умолк.

— Ладно. — Петра выключила компьютер. — Пойдем, обсудим с Матеем...

Мы прошли мимо горланящих туристов, поднялись на второй этаж, нырнули за занавеску вправо от кухни, и по приставной лесенке стали подниматься к люку чердака. Первое, что я увидел, когда мои глаза оказались на уровне чердачного пола, — здоровенная ковбойская шляпа. Я резко остановился.

— Ну давай, не тормози! — Петра подергала меня снизу за штанину.

Я поднял взгляд: Матей сидел на полу с остекленевшим лицом, а посередине чердака валялся, раскинув руки, пузатый натовец. Рядом лежал его фотоаппарат. Под лысой головой расплывалась темная лужа, а чуть поодаль валялась здоровенная чушка с клеммами, из тех, что привез Матей в рюкзаке.

Я одним махом запрыгнул на чердак и пощупал пульс на дряблой руке — пульса не было. Перевел взгляд на Матея. За спиной сдавленно вскрикнула Петра.

— Он сам залез сюда, — произнес Матей без выражения. — Он сюда залез. Сюда. Залез.

— Матей, ты... ты... ты с ума сошел?! — прошипел я. — Ты понимаешь, что теперь с нами будет?

— Он сюда залез, — упрямо повторил Матей. — Он все видел.

Я плюхнулся на пол и обхватил голову руками. Из оцепенения меня вывел спокойный голос Петры:

— Если вы завернете его в одеяла, возьмете у Себастьяна лошадь с телегой, погрузите с черного хода и закопаете в горах, то успеете до комендантского часа. А я приберу здесь. Раньше утра его по-настоящему не хватятся.

* * *

Мы возвращались в деревню. Лошадь Себастьяна неторопливо перебирала копытами. Старой каменной дорогой никто уже не пользовался с тех пор, как проложили асфальт, лишь наши пастухи перегоняли здесь овец с пастбища. К счастью, сегодня не было и их.

— Какой я идиот, — вдруг громко сказал Матей.

Лошадь пошевелила ухом, словно понимала, о чем он. А я промолчал. Чего тут теперь скажешь?

— Идиот, — повторил Матей. — Вы-то ладно, но я-то о чем вообще думал? Какой к дьяволу звук? То, что по нашу сторону спица, — по ту сторону столб диаметром в сотню километров. Что по нашу сторону звук — по ту сторону просто толчки! Кто сказал, что звуковая волна сохранит частоту? Звуковая волна естественно разъехалась вместе с размерами спицы! Мы никогда ничего не услышим сверху! И никогда ничего не сможем сообщить вниз! Даже если нацарапаем какое-нибудь слово на материке — это вряд ли прочтут даже на снимках из космоса!

— Скажи, — повернулся я. — А как такое может быть, что наша планета одновременно и здесь и там?

— Не поймешь, — качнул головой Матей. — Я сам не до конца понимаю. Даже Грегор Кавинеч не все понимал.

— А граф Кавендиш?

— Вот Кавендиш понимал, — уверенно кивнул Матей. — Потому и не пускал в лабораторию даже прислугу, а перед смертью постарался все уничтожить.

Я откинулся на сено и стал глядеть в низкое синее небо.

— Раньше думал, только Господь может на нас смотреть сверху... — произнес я, задумчиво кусая соломинку.

Матей ничего не ответил.

— Как думаешь, — спросил я шепотом, — Господь сверху видел, как мы его закапывали?

— Господь никому не расскажет, — хмуро откликнулся Матей. — А ты не кори себя, это мой грех. Он как залез на чердак, а я как представил, что начнется, если эта штука попадет в руки натовцам... — Он умолк.

— Может, это действительно проделки Дьявола?

— Нет, Влад, физика. Просто физика.

— Тогда объясни, как она работает!

— Ну, пространство... — неохотно начал Матей. — Мы привыкли считать, что оно трехмерное. А на самом деле оно псевдотрехмерное, плоское. Потому что построено из элементов, которые не трехмерные. Орбита электрона — не трехмерная. И протон не трехмерный. Понимаешь? Поэтому в любой точке пространство можно раздвинуть и увидеть его далекую-далекую изнанку.

— Ты можешь как-нибудь попроще?

— Да пошел ты... — отмахнулся Матей. — Я же сказал, не поймешь.

— Нет, — настаивал я. — Ты скажи, как такое может быть, что мы можем взять в ладони всю Землю вместе с нами, не выходя с чердака замка, который на ней же и построен?

Матей сел на телеге и посмотрел на меня.

— Но ты же когда-то в школе поверил, что ученые сумели взвесить Землю, не выходя из лаборатории, которая на ней же и построена? Это же все равно, что держать в руке весы, на которых сам взвешиваешься, верно? Но нам рассказали об этом в школе, и ты поверил, что такое можно сделать. А тут ты все видел своими глазами — и не можешь понять?

Я задумался. Небо плыло над головой, светлое и чистое. Трудно было поверить, что кто-то, кроме Господа, такой же большой и всесильный может на нас оттуда смотреть. Я закрыл глаза и стал мысленно читать молитву.

* * *

Что-то присутствовало вокруг, что очень мне мешало. Наконец я понял, что мешаю себе я сам. Это было очень странное и до ужаса неприятное состояние. Я напрягся и распахнул глаза — резко, как распахивал перед туристами, поднимаясь в гробу. В мозг ворвался ослепительный свет, как будто разом включились тысячи фотовспышек. Голову словно пронзила раскаленная спица, я застонал и закрыл глаза.

— Лежи, лежи, Влад... — услышал я голос старого дядюшки Габи и почувствовал, как на лоб опустилась холодная тряпка.

Остро пахло лавандовой водой и еще чем-то едким, медицинским. Раскаленная спица не спешила вылезать из головы.

— Где мы? — прошептал я.

— Все хорошо, — тихо сказал Габи. — Ты у меня дома. Ты уже выздоравливаешь.

— А где... все? — выдохнул я.

Габи ничего не ответил. У меня не оказалось сил ни удивиться ни растеряться, я просто почувствовал, что проваливаюсь в сон, и сопротивляться не стал.

Когда я пришел в себя снова, Габи все так же сидел у моей кровати. В комнате было темно, лампочка под потолком светила тускло. На этот раз глаза открылись с трудом, но без боли. Очень хотелось пить и есть. Я сказал об этом Габи, и он вскоре вернулся с чашкой теплого бульона. За это время я успел слегка приподняться и осмотреться. Ощупав голову, понял, что она замотана бинтами. Похоже, там была и засохшая кровь.

— Дядюшка Габи, что случилось? — спросил я.

— Ты ничего не помнишь?

— Нет...

— Совсем ничего? Натовцы разбили тебе голову прикладом, — сообщил Габи. — Ты был без сознания неделю.

— Целую неделю? — Я попытался сесть на кровати, но голова кружилась.

— Да, семь дней ты метался и бредил.

— Бредил? — насторожился я. — О чем-то таком... рассказывал? Ну... необычном?

— Да, — кивнул дядюшка Габи. — Ты молил Господа, чтобы он послал тебе осиновый карандаш.

— Осиновый карандаш?

— Да. Истыкать тело вампира, чтобы он подох.

— Понятно... — Я отпил из чашки. — А больше я ничего не говорил?

— Больше ничего. Зато это ты повторял круглые сутки.

Я поставил чашку на старенькую тумбочку у изголовья. На тумбочке стояла фотография покойной жены Габи в стеклянной оправке. Похоже, это была его комнатка и его постель.

— А почему я не дома, дядя Габи?

Он секунду помедлил и опустил взгляд.

— Твой дом сожгли, Влад.

— А отец?! — Я резко вскочил, и острая боль снова пронзила голову раскаленной спицей.

— Твоего отца больше нет, Влад, — тихо сказал Габи. — Его повесили на площади. За убитого туриста.

— Господи... — выдохнул я. — Как же... Ведь я... Ведь не я...

— Я знаю, Влад, — тихо сказал Габи. — Матей пошел к ним и во всем признался, а потом проглотил яд у них на глазах. У него был с собой яд. Он думал, что тогда они отпустят твоего отца, Себастьяна и Петру. Но они их повесили...

— Петра?.. Петра... умерла?

Габи ничего не ответил.

— Петра умерла? — повторил я. — Почему, Господи? Почему она? Почему они не повесили меня?

— Им было все равно, кого вешать, — ответил Габи. — Когда они нашли труп своего, решили наказать деревню. Мы для них на одно лицо, им главное, чтобы не было безнаказанности.

— Безнаказанности?! — заорал я. — Они смеют рассуждать о безнаказанности?!

— Еще рассказывают, они сняли ролик казни и пустили в интернет, будто это сделало наше правительство...

Я его не слышал.

— Но почему, почему они не повесили меня?

— Вешают тех, кто в сознании, — сказал Габи. — Ты вступился за Петру, когда пришли солдаты с базы, и тебя сразу ударили по голове.

— Но почему Петра?! — закричал я. — Почему ее?

— Она экскурсовод, отвечает за безопасность туристов...

Я ошарашенно умолк. Дядюшка Габи тоже молчал.

— А как они нашли труп?

— Они увидели сверху, как что-то закапывают в горах, — ответил Габи.

— Сверху?! Господи... — Я застонал и опустился на подушку.

— Со спутника, — объяснил Габи. — Он был отцом одного из военных. Когда стали искать, запросили кадры того дня со своих спутников. Увидели телегу Себастьяна и людей, которые что-то копали... Отправились туда и нашли труп.

Я молчал. Мне казалось, что жизнь кончена, и говорить больше не о чем.

— Перед тем, как пойти на базу, Матей зашел ко мне и велел передать тебе кое-что, — неохотно произнес Габи. — Он взял с меня клятву, что я тебе передам слово в слово. Но я не хочу передавать гадости.

— Что он сказал, дядюшка Габи?

— Думаю, это уже совсем не важно, Влад.

— А может, важно! — Я резко привстал.

— Он сказал, чтобы ты отправлялся в гроб.

— Что ж... спасибо ему на добром слове... — вздохнул я.

— Он сказал, ты разберешься.

* * *

Спустившись в подвал, я щелкнул выключателем и прошел до самого склепа, стараясь не смотреть на макет виселицы во второй комнате. Здесь все было, как прежде — экскурсий по замку с тех пор не водили. Я не рассчитывал, что догадка окажется верной и аппаратура найдется, но это надо было проверить. И как только я подошел к гробу, сердце уже забилось — еще раньше, чем я откинул ветошь и заглянул внутрь. Но сперва я прислонился к холодной каменной стене и немного постоял, чтобы прекратилось головокружение. Чувствовал я себя самым слабым и больным на земле, да и в душе было пусто — наверно, так себя чувствует человек, искусанный вампирами.

Устройство я собрал прямо здесь, на полу склепа, подсоединив генератор к патрону лампочки. Собрать прибор оказалось легко — Матей обмотал контакты изолентой разных цветов, чтобы мне было легче разобраться. Я не помнил точно, какие ручки он крутил, но это тоже оказалось несложно.

На темном истоптанном камне послушно возник светлячок лазерного прицела и быстро разросся в хорошую дыру. Вот только Земли там не было. Я сперва испугался, что делаю что-то не так, но, покрутив наугад ручки, заметил быстро мелькнувший в дыре синий край. Наверно, крутя ручки, можно было навести дыру как объектив и на Луну и на Солнце, но они меня не интересовали. Я вывел Землю точно в центр и залюбовался.

На глазок до нее было каких-то пять или десять сантиметров. Мне тоже почему-то очень хотелось протянуть руку и дотронуться до нее, пощупать пальцем, какая она? Мокрые ли океаны? Жесткие ли горы? Холодные ли шапки на полюсах?

Но потом взгляд упал на чужой далекий континент, и я сказал себе: стоп. Здесь действительно нужен острый и крепкий осиновый карандаш. По крайней мере, эти люди на моем месте не стали бы сомневаться, как не стали сомневаться, испытывая атомные бомбы. Осталось сходить в лавку тетушки Агаты, пока она ее не заперла.

Господи, — тихо произнес я, и глухое эхо склепа повторило мои слова. — Да пусть там люди, пусть они для кого-то другого милые и добрые, пусть у них и дети, и виноград. И пусть я за это попаду в ад. Но честное слово, как светло и ярко гореть в аду, если твою душу выпили до дна, и уже совсем нечего терять!

февраль 2007, Москва

Леонид Каганов, 2006

ЗДАНИЕ НОМЕР 1

А началось все с того, что однажды утром к дому подъехал фургон, из него выскочили смуглые муниципальные рабочие в синих комбинезонах и принялись выгружать рамы с новенькими стеклопакетами и рулоны пенолиума. Последней из фургона вынесли современную входную дверь — ее первым делом поставили взамен старой. Следующий час в доме звучала гортанная исламская речь, и вскоре все пять окошек на лестничных пролетах сверкали новыми стеклопакетами. Сама лестница оказалась покрыта свежим пенолиумом, ступеньки крыльца заменены на новые, пластиковые, на всех пролетах горели исправные светильники, и еще что-то сделали на крыше, но что — осталось загадкой. Старые рамы и двери рабочие зашвырнули в фургон и уехали, оставив на этажах запах строительной свежести и чуть-чуть пластиковой стружки.

— Ох, не к добру это, — бормотала тем же вечером баба Юля, бродя по лестнице с совком и веником, подметая стружку и ощупывая новые рамы. — Ох, не к добру.

И была, как мы скоро убедимся, абсолютно права.

* * *

Неделю было все спокойно. Затем вдруг поверх бронзовой таблички появилась бумажная наклейка «Предлагаем выгодное расселение. Большой метраж. Экологически чистые районы». Понятно, что на голом фасаде никаким клеем и никакой липучкой объявление не приклеить, но зачем же мемориальную табличку поганить?

Баба Юля в тот же день хозяйственно счистила объявление кухонным ножом, а табличку отполировала содой так, что давно заросшая надпись проступила с новой силой: «В этом доме жил и работал академик Е.Б.Формысло, основоположник конфигурационной архитектуры. Здание номер 1».

Слова, из которых состояла надпись, были по отдельности верны и безупречны. А вот общий смысл оказывался сильно искаженным. И неспроста.

Евгений Борисович действительно некоторое время жил в этом доме на последнем этаже. Он занимал все пять комнат, где теперь живет его племянница Виолетта с бойфрендом по имени Павлуша. Вполне может быть, что он здесь работал тоже, ведь академики, как известно, работают даже во сне. Но ничего особенного о его работе здесь нам не известно, да и прожил он тут совсем недолго, и вскоре уехал в Голландию. Где и живет до сих пор, читая свои лекции.

Основной же смысл таблички скрывался во фразе «Здание номер 1». С первого взгляда, это вроде бы относилось к номеру корпуса, хотя дом носил номер 142 по Лавринской набережной, и он был такой один, без всяких корпусов. На самом же деле фраза имела куда более глубокий смысл: ведь этот дом являлся самым первым зданием в истории человечества, возведенным не из кирпича, не из камня, не из бетона, а с помощью голой математики — из силовых плоскостей, появившихся при помощи конфигуратора, собранного будущим академиком Е.Б.Формысло. Поэтому табличка должна была звучать иначе, например так: «Потомки! Перед вами — первое в мире здание конфигурационной архитектуры, возведенное самим Е.Б.Формысло!»

Но в таком виде табличку повесить было нельзя по одной щекотливой причине: Евгений Борисович использовал конфигуратор без спросу. Ведь конфигуратор был запатентован группой американских ученых, создавших его сугубо для военных целей. Поэтому, с точки зрения международных юридических норм, Формысло не имел никакого права использовать чужой конфигуратор, тем более придумывать на его основе новую область инженерной науки. Истинные создатели конфигуратора, не будь они настолько засекречены военными ведомствами, вполне могли бы подать на него в суд и потребовать возместить всю ту выгоду, которую они упустили, не догадавшись применить конфигуратор в мирных целях прежде, чем это сделал Формысло. Понятно, что выгода от внедрения конфигурационной архитектуры колоссальна, именно поэтому архаические здания из кирпича и камня не строят больше ни в одной стране мира, а цены на жилплощадь во всем мире упали в семь раз, а по Москве — даже в десять. Тот факт, что Формысло тоже упустил свою выгоду, обнародовал принципы и формулы, и до сих пор ничего не имеет от повсеместного внедрения своей разработки (кроме голландской зарплаты лектора и гонораров за редкие архитектурные консультации) — это в глазах мировой юридической науки его не оправдывает. Именно поэтому он вроде бы и является изобретателем конфигурационных зданий, но вроде бы об этом вслух говорить не рекомендуется. Что мы и видим на табличке.

Сегодня любой школьник знает, что такое конфигурационное поле. Но в те времена это был тот самый секретный щит, которым американский президент сперва планировал укрывать США от исламских баллистических ракет, а когда выяснил, чем это чревато для родного населения, — грозил запереть от солнца весь обнаглевший восток вместе с Россией, если она будет продолжать вмешиваться. К счастью, оба эти проекта провалились по техническим причинам.

Вкратце напомним физическую суть величайшего изобретения XXI века: конфигуратор создает межматериальную плоскость, которая с виду больше всего напоминает зеркальную фольгу, потому что полностью отражает все мыслимые лучи и воздействия. В своем первозданном виде плоскость получается абсолютно гладкой и скользкой, потому что ни один атом не может к ней прилепиться. Конфигурирование ребристых и дырчатых поверхностей для последующей облицовки материальными материалами изобрел как раз Формысло, но это было позже.

Для американских военных поначалу было важно, что плоскость эта не пробиваема ничем, даже такой же плоскостью. Возникает плоскость на пустом месте абсолютно из ничего при помощи прибора-конфигуратора и некоторого количества электроэнергии. И существует она до тех пор, пока конфигуратор не обесточат. После чего так же мгновенно исчезает.

Как это ни прискорбно, но военная мысль ничуть не изменилась за последние тысячи лет: для своего уникального изобретения военные придумали только одно применение — в качестве щита. Неуязвимым куполом пробовали укрывать бронемашины, крейсеры, военные базы и целые города. Непробиваемые плоскости конфигурировали высоко в воздухе, пугая и сбивая самолеты, но применить изобретение как-нибудь иначе, кроме как в виде плоского или выпуклого щита, никому не пришло в голову. Кроме... Евгения Борисовича Формысло, военного архитектора по диплому и физика божьей милостью. Именно он вывел весь параметрический ряд формул, которыми пользуются и по сей день для возведения плоскостных конструкций любой сложности и геометрии. И именно он первым разработал систему быстрой облицовки поверхностей, что позволяло в этих конструкциях жить, расставлять мебель, стелить ковролин, вставлять пластиковые стеклопакеты в оконные дыры и пользоваться санузлами. Формулу, выгибающую плоскость на полу санузла в форме унитаза и ванны, придумал тоже он, как, впрочем, и конфигурирование труб для канализационных стоков, воды и газа.

Первый домик Формысло сконфигурировал на военном полигоне в Кубинке. Просуществовал этот дом всего несколько часов, а когда рабочий день закончился, его обесточили. Поэтому первым зданием его считать нельзя. А вот первый настоящий дом как раз был сконфигурирован на Лавринской набережной, и было это сорок три года назад. После чего начался великий бум конфигурационного строительства во всем мире, и стало уже не важно, какой дом сделали первым.

Но табличку, спустя десять лет, все-таки повесили — для этого пришлось всего-то добавить в формулу здания четыре асимптотических отверстия в наружной стене, чтобы приклепать к ним табличку. Баба Юля (в те времена еще тетя Юля), в чьей стене на первом этаже появились четыре заклепки, сперва была недовольна и ворчала, чтобы табличку родственники академика вешали у себя на пятом, раз им так надо. Но вскоре сделала очередной ремонт, и заклепки исчезли под навесными обоями.

Снаружи домик был небольшим — узким и пятиэтажным. Но Формысло, художник в душе, задал его контуры настолько изящными, а внешние стены снабдил таким количеством излишеств и финтифлюшек, что дизайнерам нынешних уродливых коробок в спальных районах должно быть мучительно стыдно.

В доме получили квартиры деятели науки и городской администрации. Но они не торопились заселяться, поскольку слухи о необычайной вредности нового жилья появились одновременно с новой строительной наукой. Популярная в регионах газета «Здравствуй, НЛО!», привычно ссылаясь на британских ученых, писала, что межматериальная плоскость выделяет в воздух Пардон — прозрачный ядовитый газ, вызывающий рак организма и климакс. А глянцевый журнал «Физика и фитнесс» опубликовал интервью с главным врачом Института спортивной травмы, который вычислил вероятность самопроизвольного обвала перекрытий и схлопывания стен. Вероятность оказалась близка к стопроцентной в первый же год. Первую часть статьи занимали таблицы вероятностей аварии электричества, затем шли фотографии увечий, которые могли бы получить жильцы такого дома, а заканчивалась статья рекламой кирпичной новостройки в Черемушках. Иными словами, никто из деятелей науки и администрации, кроме самого Формысло, в дом не вселился, уступив квартиру дальним родственникам из тех, кого не жалко. Но и это продолжалось недолго — уже через десять лет все так перемешалось, что дом стали населять люди, не имевшие вообще никакого отношения к первым жильцам.

В момент, когда в доме поменяли стеклопакеты, а на табличку налепили предложение разъехаться, там проживали:

Первый этаж: баба Юля, работающая здесь же дворничихой, а напротив кавказец Гамлет, работающий в телецентре осветителем, и его овчарка той же породы по кличке Гор.

Второй этаж: семья таджиков из одиннадцати детей и некоторого количества родителей, а рядом — сильно пьющий водитель-дальнобойщик Удальцов и его жена — кондукторша Акулина.

Третий этаж: священник отец Дионисий, в миру — Леша Пичуля, а рядом бизнесмен Валерий, ночующий здесь редко, и всякий раз с парой незнакомых девушек.

Четвертый этаж: семья потомственных милиционеров — Владлен и Катерина Рыковы — и их шестнадцатилетний сын Федюня, а рядом непонятно кто, вечно сдающий свою квартиру студентам Мите и Артуру.

На пятом этаже, как мы уже говорили, жила племянница академика Виолетта с бойфрендом.

Но вернемся к нашей истории, которая началась со смены оконных рам и продолжилась наклейкой объявленьица «Предлагаем выгодное расселение». На него, само собой, никто не откликнулся, и тогда по квартирам лично прошелся агент фирмы недвижимости, предлагая выгодный разъезд. Произошло это в разгар рабочего дня, поэтому побеседовать агент сумел лишь с немногими. Баба Юля долго смотрела в глазок, но дверь не открыла. Семья таджиков высыпала на лестничную площадку всем составом, испуганно кивала головами, но по их лицам было ясно, что они ни слова не понимают. Сын потомственных милиционеров Федюня казался рассеян, все время перебивал агента и пытался рассказать, что все негры в темноте становятся белыми и наоборот, просто этого никто не видит, потому что полный мрак.

Агент понял, что не найдет в этом доме делового собеседника. И уже выходя из дома, столкнулся с молодым интеллигентным человеком в джинсах и рясе, который парковал мотоцикл под мемориальной табличкой — это Леша Пичуля вернулся с утренней службы. Леша, как показалось агенту вначале, оказался собеседником крайне деловым. Стоя у мотоцикла, они целых сорок минут увлеченно беседовали о перспективах разъезда, прежде чем агент сообразил, что, повинуясь наводящим вопросам, зачарованный красивым старославянским выговором, он выболтал то, о чем ему говорить строго запрещалось. В то время как миловидный Леша не дал агенту ни ответа, ни информации, если не считать прощального «бог в помощь».

* * *

Прошло еще две недели, и в дом нагрянула многолюдная комиссия. Проверка была полной: конфигурационщик в присутствии сотрудника Спецслужбы спасения отключил на конфигураторе сигнализацию внешних стен, после чего задал большой лаз в каждую квартиру рядом с ее запертой дверью. Так во всех помещениях побывали члены комиссии — электрик, водопроводчик, пожарник, налоговик, конфигураторщик, озеленитель, работник санэпидстанции, интернетконтроля и собеса, и прочие немолодые женщины с твердым характером. Не вошла в дом только лифтер, которая с детства страдала боязнью замкнутых пространств, и с возрастом все сильнее. Она нервно курила на крыльце у таблички, дожидаясь остальных.

Каждая из членов комиссии написала свой протокол, в котором признала дом аварийным по всем статьям. К примеру, выяснилось, что по своей конструкции дом не оборудован второй лестницей на случай пожара на первой (выписано предписание оштрафовать проектировщика за преступную халатность). А ситуация внутри дома оказалась пожароопасной: в одних квартирах разжигается кадило, в других на все четыре конфорки газовой плиты установлен вверх дном большущий чугунный казан, и на его раскаленной поверхности жарятся кукурузные лепешки. В том месте прилегающей территории, где по плану района должна быть расположена клумба, лежит многолетний асфальт и стоит мотоцикл. Кавказская овчарка, обнаруженная в ряде квартир, не имеет справок о прививках, лает и рвет юбку сотрудника собеса. Также в ряде квартир имеют место обои порнографического содержания и холодное оружие (плетки, наручники). Кое-где хранится солярка и покрышки для фуры, а на лоджии сушится вобла, причем в таком количестве, что представляет угрозу санитарной безопасности, и вдобавок настолько сухая, что грозит самовозгоранием. Кое-где обнаружена компьютерная стойка, содержимое которой свидетельствует о наличии подпольной фирмы, занимающейся нелицензионным написанием программ. Сам конфигуратор в подвале, как выяснилось, не проходил профилактику с момента запуска, его аккумулятор-бесперебойник не сертифицирован Жилгосстроем, а с контактных клемм отводится незаконное электричество, от которого тут же, в подвале, запитана лампа дневного света, освещающая куст марихуаны в самодельной кадке — эта неожиданная находка огорчила всех жильцов дома, и особенно Федюню. Да что там говорить, если даже мемориальная табличка оказалась не зарегистрирована в базе Мосгосмеморпалаты! По итогам проверки комиссия выдала заключение: дом подлежит немедленному отключению; в недельный срок выселить жильцов за пятое транспортное кольцо и обесточить конфигуратор.

Все найденное в доме казалась настолько преступным, что расслабившаяся комиссия легко позволила Леше Пичуле снять копию с каждого заключения. А зря.

* * *

Как только комиссия уехала, жильцы интуитивно собрались на пятом этаже у Виолетты и устроили стихийное собрание. Многие здесь впервые познакомились и узнали друг друга по именам.

Отец Дионисий, в миру Леша Пичуля, говорил меньше всех, но очень толково. И его единогласно выдвинули начальником штаба по спасению дома. Он и сообщил нерадостную весть, которую когда-то выведал у агента: место, где стоит дом, интересует крупную полугосударственную фирму, задумавшую сконфигурировать здесь высотную башню современного бизнес-центра с видом на Кремль. И уже, кстати, начавшую продавать комнаты будущих офисов.

Эта новость привела жильцов в полное негодование. Все смешалось: женский визг, русский мат, грузинские и таджикские проклятья, и лай овчарки. Леше пришлось долго хлопать в ладоши, прежде чем удалось призвать соседей к порядку. Но вскоре был выработан общий план и распределены обязанности. Каждый взял на себя фронт работ.

Бизнесмен Валерий, находящийся в Таиланде, но присутствовавший на собрании по видеофону, обещал эту фирму пробить по своим каналам. Баба Юля, вооружившись совком, ломиком и таджикскими детьми, отправилась во двор устраивать необходимую клумбу. Еще не наступил вечер, как студенты Митя и Артур демонтировали и вывезли в направлении Чертаново свою компьютерную стойку, а потомственные милиционеры Владлен и Катерина завели уголовное дело по факту обнаружения марихуаны, и тут же его закрыли за отсутствием улик, благо куст за время собрания таинственно пропал. Тем временем Федюня, вооружившись баллончиком краски, залез в квартиру бизнесмена Валерия и мастерски превратил порнообои в безобидных зеленых чертиков. Так общими усилиями из здания постепенно улетучивалось преступно-аварийное состояние.

* * *

Через три дня дом нанес ответный удар. В новостной телепрограмме, где работал осветителем Гамлет, вышел часовой сюжет о продажной комиссии, пытающейся отключить национальную реликвию — первый в мире конфигурационный дом. Программа получилась содержательной: племянница академика взяла видеоинтервью у дяди, чего он никому раньше не позволял, выступили представители милиции и духовенства, громко плакали дети таджикских беженцев и тоскливо выла овчарка, леденя сердце всех любителей животных. Крупным планом показали одну из бумаг — лживое заключение лифтера об аварийном состоянии лифта, хотя лифта в этом доме сроду не существовало. Жильцы дома пообещали телезрителям отдать жизнь ради национальной реликвии: запереться в квартирах и погибнуть под обвалами мебели, когда враги обесточат конфигуратор. «Это наш дом, мы живем здесь спокон веков единой дружной семьей, будем бороться до последней капли крови до самой конечной и не будем делать остановок по требованию!» — выразила общий настрой Акулина.

И под конец передачи прокрутили мультипликационный 3D-ролик, наспех смоделированный студентами Митей и Артуром. Ролик демонстрировал в замедленном темпе, как именно будет выглядеть отключение этого дома. На всех экранах страны появилась объемная фотография уже знакомого нам пятиэтажного здания с золотой табличкой у входа. Камера приблизилась и замерла. Вдруг по зеркальным контурам дома проползла та характерная рябь, какая бывает в первый миг при отключении конфигуратора. Конек крыши задрожал, и на миг стало видно, что дом собран из граней. Эти грани зашевелились и начали разъезжаться, словно это были простые листы фанеры. Тут уже ни у одного телезрителя не осталось сомнений — если начались сбои в позиционировании перекрытий, значит, здание отключено. И действительно, в следующую секунду зеркальная громада вспыхнула и исчезла. На миг стало видно содержимое бывших квартир — горы предметов, зависшие кучами в воздухе, словно на гигантской этажерке. Разумеется, это было вольным художественным допущением — ведь если дом жилой, то в первую секунду после отключения в том месте, где были стены, еще продолжают висеть ковры и обои, поэтому увидеть бывшие квартиры насквозь не получится. Но кто бы стал обращать внимание на такие мелочи в такой трагический момент? Телезрители как зачарованные разглядывали кровати, шкафы, посудомоечные машины, столы, телевизоры на тумбочках, холодильники, аквариум, стопку покрышек от фуры, антикварный рояль в спальне Виолетты и зависшие на своих старых местах стеклопакеты. Проявились в каждой квартире и люди: по просьбе Леши Пичули их руки нарисовали горестно воздетыми к небесам, а лица не стали прорисовывать из сострадания. Земная гравитация не дала всему этому висеть долго — в следующую секунду застывшие россыпи вещей и людей пришли в движение и стремительно рухнули, подняв кучу пыли и кровавых брызг. Заглушая звон стеклопакетов, адски взвыл всеми своими восемьюдесятью восемью горестными нотами рассыпающийся рояль, и вприпрыжку полетели на все стороны света покрышки от фуры. Последнее, что увидели телезрители в этом леденящем душу ролике — взлетающая высоко в воздух чья-то оторванная рука, фонтанирующая кровью. Ее Артур с Митей выдернули из какой-то компьютерной игрушки.

Телепередача удалась.

* * *

Разразился грандиозный скандал. О доме начали писать центральные газеты и порталы. Незадачливой лифтерше пришлось по собственному желанию уволиться из Лифтнадзора и податься в Госком канализационных колодцев. Остальные члены комиссии в ужасе затаились. В час назначенного отключения конфигуратора у дома собралась толпа репортеров, хотя и так было ясно, что оно не состоится. И отключение действительно не состоялось. Хотя жильцы еще пребывали в тревожном ожидании весь день и весь вечер, а затем легли спать.

Единственный ущерб, который потерпел дом — это смена новых рам на лестничных пролетах снова на старые, причем гораздо старее, чем были. Произошло это тихо, в ту же ночь. Долго ли менять стеклопакет в легко конфигурируемой стене? Проснувшаяся поутру баба Юля увидела лишь фуру, груженную новыми рамами и смуглых муниципальщиков, снимающих входную дверь. Разумеется, баба Юля выскочила в ночной рубашке, вцепилась в дверь обеими руками и подняла крик, требуя объяснить, что происходит. Рабочие честно пытались объяснить, но на исламском языке. Наконец, на шум из кабины лениво вылез шофер. Он оказался русским и незлобным, поманил бабу Юлю пальцем и тихо все объяснил. Оказывается, муниципалитет ежегодно выделяет немалые деньги ремонтным комиссиям на ремонт зданий города. После отключения зданий совсем другая комиссия — демонтажная — собирает разбитый мусор, что остался лежать на месте дома, и увозит на свалку, осматривая очень тщательно. И если при этом выяснится, что оборудование было старое и в доме никогда ничего не ремонтировалось, то будут неприятности, от которых можно избавиться, лишь договорившись с демонтажной комиссией на сумму, которая сильно выше стоимости ремонта. Именно поэтому демонтажная комиссия так тщательно осматривает разбитые рамы и клочья пенолиума. Именно поэтому перед отключением любой дом принято ремонтировать. И тот факт, что старые рамы и двери вернулись обратно, говорит лишь о том, что дом решено не отключать. Поэтому надо радоваться. Баба Юля прослушала это объяснение три раза, наконец поняла и обрадовалась.

* * *

Победу праздновали всем домом на пятом этаже у Виолетты: расконфигурировали внутренние стенки, сдвинули мебель и подняли конфигурацию пола в форме длиннющего стола с банкетками. Угощений получилось даже больше, чем планировали. Баба Юля сделала тазик оливье. Гамлет раздобыл откуда-то пятилитровый глиняный кувшин настоящего грузинского вина. Семья таджиков приготовила из целого барашка настоящий бара-кабоб, а также напекла кукурузных лепешек. Удальцов с Акулиной выставили ящик воблы и бутыль самогона. Леша Пичуля принес огромный кулич с медом и пять бутылок кагора. Валерий из своего Таиланда сделал заказ одной столичной фирме, и вскоре внесли пиццу диаметром в метр с надписью «Вот вам, а не наш дом!», выложенной хреном. Заодно Валерий сообщил забавную новость: он, шутки ради, уже успел купить пару комнат в будущем бизнес-центре, и теперь намерен подавать на ту фирму в суд, чтобы снять с нее громадную неустойку. Владлен и Катерина Рыковы принесли с рынка ящик конфискованного винограда. Студенты Митя и Артур, извинившись за бедность и непричастность к домовладению, поставили на уголок стола банку пива и пакетик чипсов. А благодаря Виолетте, появился праздничный торт и профессиональный клоун-аниматор из банкетной фирмы, который умело отработал вечер, развлекая собравшихся скетчами, играми и шутками, а под конец снял с лица грим и оказался бойфрендом Виолетты, что вызвало настоящий восторг — никто не предполагал, что этот тихий и скромный парень работает клоуном в банкетной фирме.

— Тост теперь скажу, — поднялся Гамлет с одноразовым стаканчиком. — Орел перегрелся на солнце и задумал его выключить! — Собравшиеся ответили бурными аплодисментами. Гамлет принял аплодисменты с достоинством, дождался тишины и продолжил: — Орел полетел высоко над горами и расправил крылья! Но у солнца такой угол, что заслонить не получилось! Тогда орел упал глубоко в ущелье, но солнце такое заливное и следящее, что спрятаться не получилось! Тогда орел взял большую черную пушку, направил на солнце и выстрелил! Но промахнулся! И тогда пришла ночь, и солнце погасло само! Так выпьем за то, чтоб наши желания исполнялись каждый день сами собой!

— Ура-а-а-а!!! — закричал Удальцов, вытягивая стакан, и повалился бы на стол, но Акулина придержала его за воротник.

— А вот негры в темноте... — увлеченно начал Федюня, но получил от отца подзатыльник.

— Домочадцы и гости дома! — произнес Рыков-старший и зачем-то козырнул. — А я вот предлагаю просто, таскать, выпить за прописку! Чтоб, таскать, как говорится, была всегда!

— Ура-а-а-а!!! — закричал Удальцов, и все снова выпили.

— Братья и сестры! — поднялся отец Дионисий. — Помолчим минутку, ибо скажу о сокровенном, что каждый из нас чувствовал всегда, да не пустословил. — Наступила тишина. Леша Пичуля ждал долго, чтобы подчеркнуть важность момента. А затем продолжил: — Возблагодарим Господа нашего! Возблагодарим за то, что волею Его и помышлением, мы все живем в таком доме, который первый как Адам! А все прочие дома сконфигурированы по образу его и подобию! Слава Богу!

— Ура-а-а-а!!! — закричал Удальцов и на этот раз слегка упал на стол.

— И слава богу, — закончила вдруг баба Юля, — что мы не платим за электричество конфигуратора шестьсот двадцать в месяц как моя своячница!

— Это еще что! — на чистом русском ответил старший таджик. — У нас в Таджикистане платят восемьсот с квартиры.

Видеофон, висевший на стене, вдруг ожил, на экране появилось лицо бизнесмена Валерия под таиландскими пальмами, и что-то произнесло. Но в шуме его услышали не сразу.

— А почему мы, кстати, не платим? — повторял видеофон. — Почему?

Жильцы изумленно переглянулись.

— Но это же первый дом, — объяснила Виолетта, которая после интервью с дядей начала блестяще разбираться в тонкостях. — Когда его возводили, еще и счетчиков не было. Дядя запитал конфигуратор прямо от уличного фонаря. А жильцы не платят за уличное освещение района.

— За что, за что? — переспросила баба Юля.

— За ваше здрвье! — не к месту ответил дальнобойщик Удальцов, поднимая трясущийся стакан.

* * *

На следующий день отца Дионисия разбудил звонок из Таиланда.

— Леша, — строго начал Валерий. — Бесплатный сыр бывает только где?

— В церкви на Пасху.

— Не паясничай, — строго оборвал Валерий. — Так дела не делаются.

— Я ничего не понял, — хмуро констатировал Леша.

— Я говорил со своими юристами, — объяснил Валерий, переходя на шепот. — Если в Мосэнерго когда-нибудь сообразят, что мы все эти годы не платили за электричество, дом отключат.

— Как это отключат? — возмутился Леша. — Мы собственники, дом наш. На худой конец заплатим с Божьей помощью. Много там денег набежало?

— Кому как, — ответил Валерий. — Мне — терпимо. Помножь сорок киловатт на сорок лет, подели на все квартиры, и получится ерунда. А когда прибавишь пеню за сорок лет — не ерунда. Но не в этом байда. По закону, если жилец не оплачивает коммунальные счета больше года, он считается злостным неплательщиком, и ему блокируют свет, газ, воду, канализацию и интернет. Если он еще год не платит — его выгоняют, а двери и окна запечатывают поверху сплошной стеной. Так квартира стоит еще год, и если жилец не заплатит по долгам, ее просто изымают из собственности и делегируют другому владельцу.

— Валер, давай в семь утра не будем решать проблем, которых нет? — поморщился Леша.

— Проблема есть, — возразил Валерий. — Мы не платим за питание конфигуратора сильно больше трех лет. Больше сорока лет...

— Валер, Господь с тобой... — начал Леша, но вдруг замолчал и задумался.

— Главное, — сказал Валерий, — это чтобы никто ничего не узнал раньше времени. Ясно? Когда придем с деньгами, никто отключить не посмеет. А если они нас опередят — сам понимаешь...

* * *

Через час отец Дионисий собрал жильцов, тщательно закрыл окна и двери, послал Федюню караулить вход в дом, после чего шепотом объяснил ситуацию и назвал сумму.

Раздались горестные стоны, но Дионисий стукнул кулаком по столу и снова призвал к тишине.

— Деньги надо собрать. Каждому и быстро. Но главное, — подытожил он, — ни одна живая душа не должна знать, что мы все эти годы не платили за электричество!

— Что ж, даже сестре сказать нельзя? — недоуменно переспросила баба Юля. — Она у меня юрист в банке, может, чего умного бы подсказала...

— Никому! — отрезал Дионисий. — А то сама не знаешь, как в жизни бывает! Ты — сестре, сестра — мужу, муж — начальнику, начальник — любовнице, любовница — дочке, дочка — жучке, жучка в интернете гавкнула, и завтра Моснерго в курсе.

— У моего брата нет интернета, — вдруг сказал Гамлет.

— Если мы не хотим потерять дом, — отец Дионисий обвел взглядом собравшихся, — то ни одна живая душа не должна знать. А пока постепенно собираем деньги.

* * *

Беда разразилась через два дня: утром к дому подъехал фургон, из него выскочили смуглые муниципальные рабочие. Они быстро установили абсолютно новые стеклопакеты и входную дверь самой последней модели — под горестные вопли бабы Юли.

Отец Дионисий связался с Валерой, тот хмуро выслушал новость и сообщил, что постарается выяснить ситуацию. Через час он перезвонил и сказал, что ситуация критическая: в Мосэнерго уже пронюхали, и все квартиры готовы передать подставным жильцам, которые их тут уже добровольно уступят под снос. Жилнадзор готовит акт. Акт должен быть подписан завтра, но Валерию удалось нажать через своих людей и договориться, чтобы акт задержали до понедельника. Есть четыре дня, и за это время должна быть собрана вся сумма.

Отец Дионисий устроил экстренное собрание и сообщил новость.

* * *

Прошло четыре дня. Все собрались на пятом этаже у Виолетты. Федюню снова поставили внизу караулить. Деньги нашлись у всех.

Бизнесмен Валерий, как и обещал, перечислил нужную сумму без проблем — прямо отцу Дионисию. Виолетта после беседы с дядей тоже сообщила, что нужная сумма у нее найдется. Отец Дионисий продал свой мотоцикл и взял в церкви кредит. Гамлет одолжил у брата. Таджикам помогла диаспора. Удальцовым пришлось продать свой недостроенный летний домик в дачном товариществе московских дальнобойщиков на 1001 километре. Супруги Рыковы обошли все рынки и магазины района, и с каждого постоянного клиента собрали штрафов на год вперед с просьбой войти в ситуацию. Всю эту сумму они потратили на взятку кому надо, тоже с просьбой войти в ситуацию, и получили возможность три дня поработать инспекторами дорожного движения. Работали супруги на шоссе без сна, еды и перерывов, умудрились оштрафовать даже Удальцова и Лешу Пичулю, правда, чисто символически, и в итоге собрали вдвое больше, чем нужно, но заработали нервное истощение. Лишь баба Юля, как выяснилось, поступила умнее всех: просто взяла в банке ссуду под залог квартиры. Это всех сильно расстроило — фактически баба Юля отделалась дешевле всех и без риска.

— Ай, нехорошо поступила! — хмуро цокал языком Гамлет. — Нам ничего не сказала!

— Умная нашлась! — возмущенно кричала Акулина. — Нас по миру пустила, а сама умная, да?

— А я-то чего? — возмущенно отмахивалась баба Юля.

— Когда мы вместе, одной семьей, — выговаривал злой и трезвый Удальцов, — друг за друга как братья кровные, тогда все нам и удавалось. А ежели щас начали каждый за себя как скоты поганые жадные, то пиши пропало.

— За... такое... почки... отбивают... — истощенно шептали супруги Рыковы.

— Тихо, тихо! — громко проорал отец Дионисий, в миру Леша Пичуля. — Вы лучше скажите, где наши студенты, Митя и Артур?

Все недоуменно замолчали.

— Я щас схожу за ними. — Дальнобойщик Удальцов угрожающе поднялся и вышел.

— Только без экстремизма! — погрозил вслед пальцем отец Дионисий.

Вскоре Удальцов вернулся, хмуро толкая впереди себя Митю и Артура. Те были слегка удивлены, но держались с достоинством.

— Объясняйтесь, — пробасил Удальцов, выпуская студентов в центр собрания.

— Его зовут Абрам Ильич, ему девяносто два года и он давно живет в Израиле, — сообщил Митя. — Мы туда высылаем квартплату.

— Деньги принесли? — прямо спросил Удальцов.

— Ты мужик, возьми себя в руки, — не выдержал Артур. — Что за тон? Мы что, нанялись ваши проблемы решать? Мы здесь всего лишь угол снимали.

— Уже нашли другую квартиру, — вставил Митя.

— Да я вас, пидарасов... — Удальцов угрожающе поднял руки, но отец Дионисий остановил его.

— А они пидарасы? — Баба Юля, высунув язык, с любопытством оглядела Митю, а затем Артура.

— Ясное дело, если вместе живут! — прогудел Удальцов.

— Гамлет с овчаркой живет, — фыркнул Митя.

— Что ты сказал, повтори? — насторожился Гамлет и зашевелил бровями.

— Тихо, тихо, тихо!!! — закричал отец Дионисий. — Что за бардак, прости Господи? Мы здесь для этого собрались, что ли? Митя, Артур, у вас есть его номер? Вы ему сообщили?

— Звонили сегодня... — кивнул Артур. — Глухо.

— Не дозвонились?

— Почему, дозвонились. Но только Абрам Ильич из ума выжил. В маразме полном и ничего не соображает.

— А что он сказал-то?

— Сказал, что пойдет посоветуется с калькулятором, и чтобы мы перезвонили через пять минут.

— И чего вы?

— Перезвонили.

— А он?

— Ответил, что этих денег у него нет, а если он возьмет их под десять процентов годовых, то это начнет окупаться только через тринадцать лет сдавания квартиры студентам, причем если за это время ничего в мире не изменится. Но в тревоге за мир он тринадцать лет не протянет, а поэтому хрен с ней, с квартирой.

— То есть как это — хрен? — возмутилась Акулина. — Пусть тогда срочно нам подарит!

— Мы так и сказали.

— А он?

— Ответил, что идея срочно подарить квартиру студентам после идиотского звонка среди ночи смешит даже калькулятор.

— Вот как... И на этом повесил трубку?

— В общем, да. Еще сказал, что шутка глупая для первого апреля.

— А что, сегодня действительно первое апреля? — заволновалась Акулина.

— Век воли не видать! — уверенно подтвердил Федюня, просунув голову в дверь.

— А ну... я кому... велел внизу... на шухере... выпорю... по почкам... — истощенно прошипел Рыков-старший, и Федюня мигом исчез.

— Подвел ты нас, Абрам Ильич... — задумчиво вздохнул отец Дионисий. — Деньги-то надо сдать сегодня, а если чьей-то доли не будет, отключат дом. Надо заплатить за старика.

— Вот ведь иуда грешная! — выразил общую мысль Удальцов.

Все хором зашумели, но как-то ни о чем и без толку.

— Пусть студенты платят! Они тут живут, им и платить! — кричал Удальцов.

Митя и Артур переглянулись.

— Счастливо оставаться, — кивнул Артур. — Мы что, больные что ли, за чужую квартиру выкуп платить?

— Куда это вы? — насторожился Удальцов.

— Вещи собирать и в Чертаново. — Оба вышли.

Снова раздался шум.

— А вот пускай Валерий заплатит, он олигарх, у него денег куча! — вдруг раздался голос бабы Юли.

Видеофон на стене ожил и на экране появился Валерий, потягивающий коктейль в шезлонге.

— Не олигарх, а бизнесмен, — рассудительно поправил Валерий, и по его медленно нарастающему тону становилось понятно, что он не на шутку обиделся. — А бизнесменом я стал именно потому, что не швыряю денег попусту. И лично мне квартира в вашем гадюшнике вообще рогом не уперлась, потому что у меня один особняк на Рублевке, другой в Таиланде, и две комнаты в будущем офисе у меня проплачены на всякий случай. А с бл...ми раз в месяц мне и в сауну не западло завалиться.

На этом видеофон погас.

— Видали? — кивнул Удальцов и прицельно плюнул в видеофон.

Акулина шагнула вперед и указала пальцем на Виолетту.

— Тогда пускай Виолетта платит, у нее самая большая квартира! И вообще это дом ее дяди!

— Я что здесь, одна что ли живу? — с достоинством возразила Виолетта. — Мой дядя сконфигурировал много тысяч домов, и я найду, где поселиться в случае чего. Без хамов и прихлебал!

— Как ты меня назвала, сучка? — вскинулась Акулина.

— Тихо! — рявкнул отец Дионисий, уже потеряв свою степенность. — Скидываться будем по-божески: с каждого поровну.

— Ишь, мы какие умные! — всплеснула руками баба Юля. — Чтоб я свои кровные деньги за старого гада выложила? Чтоб он бесплатно остался в нашем доме, сдавал квартиру студентам и деньги греб?

Отец Дионисий снова поднял руку, но ничего сказать не успел. Удальцов шагнул вперед, оглянулся на жену и решительно рубанул рукой воздух.

— Значит так! — сказал он с нажимом. — Гори оно огнем, но я за старого хрыча ни гроша не выложу!

— Так это только сегодня! Он же отдаст потом! — попытался урезонить отец Дионисий.

— Кто это сказал? — обернулся Удальцов и выдвинул челюсть. — А если не отдаст? А ведь в суд не пойдешь, не докажешь потом!

— Я не буду! — поддержала баба Юля. — Даже если б у меня и было!

— Я объясню, — продолжил Удальцов, прижимая ладонь к груди и поворачиваясь к отцу Дионисию. — Мне ж не денег жалко, гори оно огнем! Это старому хрычу денег жалко, а я не из таких! Мне жалко, если на мои кровные этот хрыч в нашем доме останется прописан! Мы бегаем, горбатимся, пашем — все, даже чурки! Мы все вместе, заодно! Правильно, Акулина? И все для того, чтоб какая-то сволочь сидела в Израиле, ничего не делала, ни копейки не вложила, и осталась в нашем доме?!

Вдруг без единого слова поднялась в полном составе и вышла семья таджиков.

— Братья! — вскричал отец Дионисий. — Вы с ума сошли, братья? Виолетта! Валера! Валера-а-а!!! Гамлет, может, сделаем еще одну передачу?!...

* * *

Если идти по Лавринской набережной вдоль реки, прямо напротив Кремля возвышается блестящая стрела восьмидесятиэтажного офисного центра. На фасаде справа от проходной вертушки висит табличка: «На этом месте жил и работал академик Е.Б.Формысло, основоположник конфигурационной архитектуры. Здание номер 2.»

2002-2006

Леонид Каганов, 2005

НУЛЬГОРОД

Если долго-долго смотреть на солнце, то на глаза навернутся слезы. Bот тут надо не жмуриться, а смотреть дальше, открыв их как можно шире. Солнце начнет переливаться, пока не превратится в черный диск с контуром резким, но неуловимо меняющимся — словно вращается в небе с дикой скоростью. Дальше глаза привыкнут, и диск вновь засветится теплым желтым светом, протянет во все стороны лучи, и вот тогда появится улыбка. Добрая-добрая, теплая-теплая, на весь солнечный диск. И эта улыбка говорит тебе: все в порядке, друг, теперь ты дома, теперь все будет хорошо. Здесь так сделано специально.

Я глядел вперед на поле. В этом мире даже очки не нужны — все резкое, правильное. До самого горизонта по полю тянулись изумрудно-зеленые холмы, поросшие гигантской ромашкой и клевером. Ни соринки, ни пылинки. Чистые яркие цвета, как в мультфильме. А над цветами — пестрые бабочки. Бабочек я не любил, но здесь они тоже особенные — чистые и тонкие, словно вырезанные из листа бумаги. Дизайн.

Я обернулся: здесь тоже сперва тянулись холмы, но чуть дальше виднелись коттеджи, коттеджи и снова коттеджи, постепенно переходящие в городские кварталы. И сам город виднелся вдалеке — там уходят в небо столбы ажурных башен, льются из ниоткуда в никуда водопады, блестят радуги и теснятся от земли до облаков фантастические шаровидные постройки, зависшие в воздухе.

Странно — мода на воздушную архитектуру так крепко прижилась в постоянно меняющемся Нульгороде, что кварталы из шаров висят вот уже второй год. Засмотрелся я что-то.

— Ку-ку! — раздалось за спиной.

Обернулся. Передо мной стоял зеленый слоник и хихикал.

— Привет, слоник! — сказал я, присаживаясь на корточки.

Слоник потерся головой о мою коленку и снова заглянул в глаза.

— Давай поиграем в салочки! — сказал он. — Я совсем настоящий слоник!

— Нет, Витька, не настоящий ты слоник. — Я потрепал сына за ухом. — Во-первых, ты зеленый...

— Это чтоб в траве прятаться!

— Ну, что зеленый, это полбеды. Главная беда в том, что у настоящих слонов задние коленки...

— Что такое беда? — перебил слоник, моргая глазенками.

— Ну... — Я растерялся. — Беда это... Даже не знаю, как тебе объяснить. Ошибка? Да, наверно ошибка. Так вот, ошибка твоя в том, что у слонов задние ноги сгибаются как у людей — вперед. А не как у лошадок. — Слоник заметно приуныл. — Далее: у слонов другая посадка головы. Помнишь, мы с тобой рисовали сначала скелет, затем мышцы, затем кожу? И форма туловища у слонов куда более сложная, а у тебя похоже на свинку-копилку...

Слоник обиженно хрюкнул, взмахнул хоботом и отвернулся.

— Не обижайся! — Я потрепал его по загривку. — Папа просто хочет, чтобы ты хорошо разбирался в дизайне животных.

— Может, в прятки? — предложил слоник.

Браслет на запястье пискнул.

— Витя, мне уже пора...

Слоник хрюкнул и уткнулся в мои колени. Контуры его таяли — слоник принимал форму конопатого мальчишки. Похожего на меня и на Ольгу. Мальчишка всхлипывал.

— Ну, Витюш, ну что ты? — огорчился я.

— Я не хочу, чтоб ты уходил! — прохныкал Витька, растирая кулачком глаза.

— Виктор! — Я поднял сына и посадил себе на колени. — Ты же большой мальчик, правильно? Ты же знаешь, что я не живу в Нульгороде. Правильно? А поэтому не могу оставаться с вами надолго. Ты знаешь, что у всех живых людей есть живое тело. Оно лежит в реальном мире. Оно не может превращаться в слоников и бабочек. Телу надо есть. Телу надо спать. Телу надо ходить в туалет и на работу.

— Что такое туалет?

— Это не имеет значения. Так вот, мое тело зовет меня домой. Завтра после работы я снова приду. И в выходные буду с тобой и мамой долго-долго. Ну, с перерывами...

— Я хочу... — начал Витька и снова всхлипнул, — Я хочу, чтобы ты жил здесь... Все папы живут здесь!

— Не все. Совсем не все. — Я снял Витьку с колен и поставил его на траву.

Поднялся.

Браслет на руке снова тревожно пискнул.

— До завтра, Витюша... Пора мне. Слушайся маму, хорошо?

Витька ничего не ответил. И я, не оборачиваясь, зашагал к холму.

Навстречу из-за холма появилась Ольга — как всегда, попрощаться. Она снова чуть поменялась. Кажется, сделала себе бедра меньше. С каждым месяцем ее было все труднее узнать — не такой она была когда-то. Но — стала моложе и беззаботнее. Изменила прическу и фигуру. Честно говоря, мне больше нравилась ее полная талия, большая грудь и щечки с ямочками. Теперь Ольга была худой, груди почти не заметно, а щеки, хоть и румяные, но впалые — почему-то ей так нравилось больше. Так здесь модно. Но улыбка оставалась прежней — Олиной...

— Поссорились? — понимающе спросила она.

— Нет. Поиграли. Витька капризничает, не хочет, чтобы я уходил...

Ольга отвела взгляд.

— Ребенку трудно без отца, — произнесла она сухо и поджала губы. — Мне тоже тебя не хватает, Костя...

— Оля... — Я взял ее за руки. — Ну зачем ты это говоришь? Ты же знаешь, что я с работы первым делом бегу к вам! Всегда так было, даже когда не было этого проклятого Нульгорода...

— Проклятого?

— Божественного! Не важно! Всегда мужья приходили в свои семьи вечером, после работы!

— Да... — беззвучно сказала Ольга. — Почему ты всякий раз делаешь вид, будто забыл про разницу времени? Тебе так легче жить? Я напомню, Костя. Напомню. В Нульгороде время идет быстрее. И здесь мы ждем тебя с твоей работы целых две недели...

Браслет снова предательски пискнул. Ольга услышала и вздрогнула.

— Оля! Ну что ты меня терзаешь? Зачем? Оля, я живой человек, понимаешь? Извини! Да! Я пока живой! Мне и так тяжело! Я очень устаю! У меня тяжелая работа, весь день на ногах! На обычных человеческих ногах! Ты уже забыла, что ноги умеют уставать?

— В Нульгороде нужны дизайнеры... — медленно произнесла Оля, глядя в сторону. — Очень нужны. Ты смог бы работать по специальности. Это у вас там дизайнеры никому уже не нужны, а здесь... Здесь никто так не нужен, как профессиональный дизайнер!

Я взял ее за плечи и обнял.

— Оленька...

— Что, Костя? Что?

— Оленька... Ну как ты можешь? Зачем ты так меня? Я живу — там. Сюда я всегда успею. Верно?

— Костенька... — ее плечи дернулись. — Ты знаешь, как я за тебя волнуюсь? Ты знаешь, как я боюсь за тебя? Каждый раз, когда ты уходишь, а я... — Она всхлипнула. — Мы ждем тебя с Витькой две недели... Две недели... Думаешь, он не понимает? Думаешь, он не волнуется вместе со мной?

— Да чего вы волнуетесь, глупые люди?!

— Мало ли что? Мало ли, что случится? Мало ли людей умерло вдалеке от терминала, не успев выйти в Нульгород? Кирпич внезапно упадет! Автомобиль собьет на шоссе! Мало ли!

— Да я уже не помню, когда последний раз видел живой автомобиль... — пошутил я и понял, что неудачно.

— У твоего мира нет будущего... — вдруг жестко сказала Ольга.

Непривычно резануло это «твоего мира». Но куда больше резануло другое.

— Что? — опешил я. — Как ты сказала? У моего — нет будущего?!! У моего?!! Нет будущего?!!

— Да. И ты это знаешь сам.

— Оля... — я взял ладонями ее лицо и повернул так, чтобы смотреть глаза в глаза. — Оля, ты с ума сошла? Если у реального мира нет будущего, то что станет с этим?!

— Что станет?

— Да вы здесь совсем уже с ума все посходили?!! Вы совсем уже забыли, кто вы и где?! Кто будет вырабатывать вам энергию? Ремонтировать и создавать вычислительные блоки? Добывать кремний, в конце концов? Кремний для кристаллов всей этой проклятой электроники, когда она начнет под вами сыпаться в реальном мире?! Кто?!

— Роботы будут, — ответила Оля. — Управляемые дистанционно из Нульгорода. Ты отстал от жизни. Это новый проект, у нас только об этом и говорят по Теле.

— Оля! Вы забыли, что такое реальность! Что ты вообще говоришь такое? Ты действительно хочешь, чтобы роботы заменили всех живых людей на планете?

— Жизнь на планете опасна и не приспособлена для человеческого разума. Кто согласится там жить дальше, кроме чурок и упертых, вроде тебя? В реальности должны жить роботы.

— Да ты понимаешь, что ты сейчас говоришь? — возмутился я. — Это же смерть! Смерть человека на планете!

— Костя, это — жизнь человека, — уверенно сказала Ольга. — И жизнь эта — здесь. А смерть человека бывает только в вашем мире. Страшная, и навсегда. Здесь смерти нет.

Браслет ожил снова, заверещал и больше не умолкал. Я нажал кнопку и вывалился из Нульгорода.

* * *

Попадание в реальность было как всегда неприятным. Кружилась голова, стучало в висках и слегка подташнивало. Давил переполненный мочевой пузырь и очень хотелось есть. Всегда меня это удивляло — вроде и тошнит, а есть все равно хочется. Я посидел еще немного с закрытыми глазами, подождал, пока утихнет круговерть в голове, и открыл глаза. Поднял руку, сорвал с головы шлем и положил на терминал, стараясь не перекрутить провода. Огляделся.

Серая неубранная комната в огромной пустой квартире. Нашей квартире. На девятом этаже полупустого каменного дома сталинских времен. Кровать. Терминал. На кухне холодильник. Что еще нужно?

Я встал, держась за стенку, и дошел до туалета. Зашел в ванную — горячей воды не было уже много месяцев, стало ясно, что она больше здесь не появится. Но сегодня и холодная была какой-то липкой и ржавой. Кое-как умывшись, я добрел до кухни. Лампочка тут не горела уже давно, руки не доходили заменить. Зато свет пока горел в холодильнике, если его открыть.

Но, уже взявшись за ручку, я вспомнил, что забыл купить какой-нибудь еды на вечер. Просто забыл. Я потянул ручку — холодильник оказался совершенно пуст. Забыл — и все тут. Черт побери, может и правду говорят, будто от ежедневного входа-выхода портится мозг и память? Хотя нет, это ж не та память, купить еды... Память — это воспоминания. Ухудшается ли она — никак не проверишь. Как проверить, все ли детские воспоминания ты сохранил, из тех, что помнились еще вчера? И даже спросить не у кого — кто здесь остался из друзей? Все в Нульгороде. А вот там у них с памятью хорошо. Все хорошо у них с памятью. Они же ничего не забывают, что хотят запомнить — все помнят. Мы для того здесь и работаем, чтобы у них не было недостатка ни в какой памяти...

Я вдруг понял, что сжимаю кулаки от злости. Но не потому, что я злой. Просто на меня всегда так действует голод.

Я посмотрел на часы — через шесть часов вставать на работу. Но есть хотелось дико. Сколько я уже не ел?

Скрипнув зубами, я стал напяливать штаны и куртку. В конце проспекта Юбилея вроде был круглосуточный продуктовый.

* * *

Моросил осенний дождь, и где-то тоскливо выла собака. Работающих фонарей на всем проспекте оказалось два. И то один агонизировал — то вспыхивая в полный накал, то срываясь в тусклый синий диапазон. Похоже, он делал это в такт завываниям собаки. Уж не знаю, что там с памятью, но я четко помнил то время, когда проспект Юбилея был живым — по тротуарам текли пешеходные толпы, на мостовых гудели долгие автомобильные пробки... Когда же это было? Всего каких-то лет пять назад. Сейчас в темноте проспект казался в три раза уже. Раньше по обеим сторонам тянулись стеклянные витрины магазинов, которые светили и днем, и ночью. Сейчас витрины скалились клыками битого стекла и хищно разевали черные пасти.

Лишь один магазин по-прежнему светился вдалеке приятным светом и, кажется, работал. По крайней мере, оттуда долетала музыка, кажется, фолк-рэп. Я сперва решил, что это круглосуточный продуктовый, и сразу что-то перевернулось в животе. Но когда подошел поближе, увидел светящуюся вывеску «Мир яда» и логотип: неоновую змею, обвивающую рюмку...

Собственно говоря, чего я ожидал здесь увидеть? Больше ничего не светилось на проспекте Юбилея. Давненько я здесь не был ночью. Месяца два. С работы — в гастроном. Домой — и в Нульгород. Из Нульгорода вывалился — поесть и спать, чтоб утром снова на работу. Я еще раз огляделся. Темнота. Уж если на Юбилея теперь ничего по ночам не работает, то что говорить про мелкие улочки?

Я заметил, что все еще задумчиво пялюсь на витрину, где в россыпях мишуры стояла на ребре гигантская бутафорская таблетка, усеянная маленькими лампочками. Таблетка искрилась — по ней ползали огненные змейки. Казалось, будто она может быть съедобна. Музыка вдруг разом смолкла.

— Подсказать что-нибудь? — раздался мягкий голос с неуловимым восточным акцентом.

Я обернулся и увидел продавца. Это был немолодой кавказец с благородным орлиным носом, седой головой и умными живыми глазами. Он стоял в дверях и задумчиво курил сигару.

— Что ищем? — повторил кавказец.

«Жратву!» — хотелось мне ответить, но я понял, что шутка выйдет мерзкой.

— Смотрю просто, — буркнул я себе под нос, собрался повернуться и уйти, но кавказец отступил в сторону и сделал рукой вольготный жест:

— Заходи, дорогой, посмотри все, что хочешь, зачем под дождем мерзнуть?

* * *

И я зашел. К сети салонов «Мир яда» я относился с естественной брезгливостью и никогда здесь не бывал. Теперь же убедился, что ничего и не потерял — все было так, как мне и представлялось: прилавок и полки, заставленные разноцветными коробками и флаконами. Я знал, что внутри каждой такой коробки лежит набор книжек, сертификатов, инструкций, подставочек и футляров, но все это нужно лишь для того, чтобы спрятать в глубине пилюльку, потому что если продавать ее отдельно, будет неясно, за что платить такие деньги. Но пахло здесь не химией, а скорее, сеном.

Я оглянулся на продавца — он все так же степенно курил в дверях, показывая, что он здесь, со мной, и в то же время мне не мешает. Мы встретились взглядами. Я подумал, что он сейчас спросит меня, как в той идиотской рекламе: «вы для себя или для тёщи?», и я тут же развернусь и уйду. Или скажет что-нибудь вроде: «есть свежий цианистый калий, если вы покупаете две дозы, третью мы даем бесплатно». И я тоже уйду. Молча и гордо.

— Не туда смотришь, дорогой, — улыбнулся кавказец. — Там интереснее. Первый раз? Ты во-о-он туда посмотри, сейчас свет включу...

Слева вспыхнул свет, и стало ясно, что «Мир яда» куда больше, чем казалось снаружи. Прилавок громоздился только напротив входа, а в глубине оказался здоровый зал, который больше всего напоминал зоомагазин. Смутно вспоминалось, что когда-то давным-давно здесь, на Юбилея, был большой супермаркет. Это было много лет назад, когда терминалы стояли далеко не в каждой семье, а в вирт ходили лишь поиграть в индейцев и эльфов...

Сейчас в зале повсюду стояли кадки с растениями — от развесистых пальм до крохотных кактусов. Поблескивали ряды аквариумов и террариумов. Под потолком сушились пучки трав.

— Сильно, — похвалил я. — Это для красоты?

— Дары природы, — серьезно кивнул продавец. — Человек со вкусом, кто понимает толк в ядах, он выберет себе, что нравится. Ну а кому поскорей да подешевле — тот и пилюлей обойдется... На, смотри, какая красота!

Кавказец вдруг шагнул к ближайшему террариуму, откинул крышку, засунул внутрь по локоть волосатую ручищу и выудил небольшую змейку с красной треугольной головой.

— Посмотри, какой, а? — он повертел змейку со всех сторон и поцокал языком. — Двенадцать минут! Арлекин!

— А не цапнет? — нахмурился я, глядя, как легко он размахивает змейкой, словно шнурком. — А то мало ли, терминал не включится сразу или еще чего забарахлит, за двенадцать-то минут... И с концами!

— Не-е-е-е, — улыбнулся кавказец, — смотри, где сжимаю головку. На, хочешь подержать?

— Нет, спасибо.

— Не бойся, он не укусит, — снова улыбнулся кавказец. — Он сонный из холодильника. Я тебе расскажу, как надо... Ты его скотчем к коленке приматываешь как следует... скотч я специальный дам, обычный он порвет. Приматываешь в несколько слоев, садишься к терминалу. Он отогреется, проснется... а вылезти не может. Начнет юлить, потом ударит. Очень надежно. Отдам дешевле, чем сам беру. Спасибо скажешь. Марат плохого не посоветует!

— Какой же тебе смысл отдавать дешевле, чем сам брал? — усмехнулся я. — Небось, б/у змейка? Скотч отмотал — и снова на прилавок, да, Марат?

— Слушай, зачем ты такие слова мне говоришь? — обиделся Марат и спрятал красноголовый шнурок в террариум. — Знаешь, каких людей он бил? Замминистра информатики бил, штангиста Горькодуба бил, жену его бил. Актера Ведничего бил! Все в Нульгород переехали как по маслу, никто не приходил не жаловался!

— А что, другие приходят? — прищурился я.

— Бывает, — степенно кивнул Марат. — Народ всякий попадается. Вот в понедельник пришла женщина, купила боб калаборийский три коробки. Я спрашиваю: тебе все три для взрослых? А она мне как заорет: да уж, я давно не девочка! Ладно, думаю, себе, мужу, отцу берет... Говорю на всякий случай: как пользоваться, знаешь? А она мне: да получше твоего знаю, учитель нашелся! Повернулась и ушла. Ну, думаю, знает, а если что — инструкция в коробке на русском... Я ж понимаю, нервничает человек, дело серьезное, все нервничают, кричат, хамят...

— И чего? — заинтересовался я.

— Чего... — Марат усмехнулся. — Прибежала сегодня с утра, орала. В суд пойду, в суд пойду... Она все три коробки одна съела, думала, для верности. А теперь в суд. А это калабарский боб! Его самого для суда использовали в Африке.

— Как это? — удивился я.

— А очень просто. Всех подозреваемых накормят дозой, по разным хижинам разведут и еще дозу каждому принесут, чтоб съел один. У кого совесть чистая — тот съест честно, как шаман приказал. А кто виноват, тот духов забоится и потихоньку выбросит.

— А смысл?

— А смысл, что от нормальной дозы смерть, а от большой — рвота и понос, и все вышло наружу. Вот она теперь денег с меня хочет — за кресло загаженное, за терминал заблеванный... В суд она пойдет. — Марат усмехнулся. — Уже и судов-то не осталось, все судьи в Нульгороде.

— Да, — сказал я, задумчиво разглядывая аквариум, где большая рыбина пучила тупые глаза и вытягивала здоровенные губищи словно для поцелуя. — А почему она этот боб выбрала?

— А кто ее знает, дуру... — Марат взмахнул рукой. — Слышала где-нибудь или подруга посоветовала. А так — яд как яд, ничего интересного. — Марат вдруг указал на аквариум с рыбиной. — И на рыбу-собаку тоже не смотри, не советую.

— Почему?

— Это фугу японская, дорогая, бестолковая — может ударит, а может и нет, это как повезет. Ее берут выпендриться перед друзьями... Если брать — надо брать надежную вещь.

— Цианистый калий? — спросил я.

Марат театрально всплеснул руками, словно призывал небеса в свидетели.

— Дорогой, как тебя по имени звать?

— Константин. Можно Костя.

— Послушай, Костя, ты умный человек, да?

— Ну, да... — пробормотал я.

— Сам головой подумай: цианистый калий быстрый яд, да? За терминал сесть не успеешь! Вообще не успеешь, понял? Никто им никогда не пользуется! А то ко мне приходят, книг старых начитались — цианистый калий, мышьяк, стрихнин просят...

— А стрихнин — тоже плохо?

— Костя, дорогой! Какой же это яд, стрихнин? Это чтоб мышцы подергались, допинг для спортсменов! Ты съешь смертельную дозу и судорогами терминал разобьешь раньше, чем эмигрируешь...

— А, это... — я напряг память, вспоминая, какие яды знал. — А если снотворного много?

— Не полезно для головы, — поморщился Марат. — После такого ухода могут в Нульгороде проблемы быть.

— Ясно. А чем обычно пользуются?

— Это по-разному, — задумался Марат. — По сезону, по моде... То идут «Квик» американский покупать, — Марат ловко снял с полки ядовито-синюю коробку и протянул мне. — А прошлым летом все «Чашу Сократа» просили.

— А что лучше? — я машинально повертел в руках коробку и положил на прилавок.

— «Квик» — простой, без вкуса, и противоядие у него в комплекте — ну, если не заладилось или раздумал. Покупатель часто требует противоядие, только зачем? Никто им не пользуется. Короче, для женщин — самое то. А «Чаша Сократа» — Марат словно из воздуха вынул пузырек с темной жидкостью, — это для мужчины. Модно, надежно. Дешево, потому что Россия производит... Видишь? — он потряс пузырек и поднял его на просвет. — С мякотью! Все как положено. Этого лета урожай. Хотя, если деньги есть, лучше взять что-нибудь понадежнее.

— А «Чаша» ненадежно?

— Надежно, конечно... — Марат изогнул бровь. — Но поработаешь с мое — станешь пессимистом. Приходили люди, жаловались. Была у нас партия бракованная — лето холодное, не настоялась, не набрала цикута...

— На завод вернули?

— Не... — Марат нахмурился. — Хозяин положил в уценку и по два флакона продавал. Придумал для студентов акцию «приведи товарища — получи два по цене одного». А что надо оба и выпить — это уже мне им объяснять приходилось, когда уже купят. Хозяину плевать, он сам давно в Нульгороде живет, а у меня ж совесть есть, как людям в глаза смотреть? Но ничего, брали...

— А хозяин предпочел? — заинтересовался я.

— Он не ядом, ему в Швейцарии сердце ультразвуком останавливали. Только это между нами, — спохватился Марат и снова взмахнул пузырьком. — Или вот тоже бывает — месяц назад пришел дед один: вкус, говорит, противный у цикуты, он ее в горячий чай вылил... А цикута температуру не держит... Пришлось дать ему новый флакон, больше не приходил.

— А что тогда за радость в цикуте, если еще и вкус противный? — удивился я.

— А что за радость, если без вкуса? — изогнул бровь Марат. — Тогда зачем яд? Иди в центр эмиграции под токоразрядник...

— Вот у меня жена с сыном под токоразрядником ушли... — вспомнил я.

— Что ж так по-бедному? — удивился Марат.

— А какая разница, в конце концов? — разозлился я. — Спешили. Сын болел. Рак легких. Надо было быстрее...

— Сейчас-то как? — участливо спросил Марат.

— Да сейчас-то отлично. Витька скачет, в школу вот пошел недавно. Жена курсы окончила, дизайнером теперь работает... Хотя там им и работать особенно не надо, сам знаешь.

Марат покрутил в руках пузырек, помолчал, а затем продолжил как ни в чем не бывало:

— Цикута — вкус жесткий, зато будет чего вспомнить. Это не химия, это природный продукт, экологически чистый.

— Ну уж! — я фыркнул. — Нашел, чем хвалиться. Тут наоборот: химия для яда — самое то.

— Э, Костя, дорогой! — заулыбался Марат. — Послушай и запомни, что скажу: химия природу никогда не догонит по ядам! В природе миллион ядов! Куда ни выйдешь на природу — поле, лес, горы, море — оглянулся кругом — везде своя травка, гриб, лягушка ядовитая — выбирай! А по силе? Ты себе там целый завод построил, колбы, печи, центрифуги, химикат туда, химикат сюда, вари-мешай... А тут вот такой, — Марат сложил у меня перед носом шепотку из пальцев. — Вот такой микроб в консервной банке от духоты обкакался, и на тебе — ботулотоксин, самый сильный яд в мире!

— А у тебя есть ботулотоксин?

— Не... — Марат поморщился. — Трактор тоже сильный, а человеку в автомобиле удобно ехать. Ботулотоксин плохой, долгий... У меня нету. Под заказ могу достать. Но только если от десяти штук будешь брать, а то он дешевый, смысла нет живого человека беспокоить на базе.

— Да я вообще не собираюсь ничего брать... — вдруг опомнился я.

И сразу мне стало неудобно, что Марат на меня потратил столько времени, а я у него ничего не куплю. Но Марат отнесся спокойно:

— Конечно, дорогой! Подумай, походи, я тебе каталог дам, полистаешь дома... Важная покупка, один раз за всю жизнь делаешь!

— Ясно, — сказал я. — Но пока не собираюсь. Нет в планах. Не хочу!!!

— Главное, — Марат поднял палец, — не покупай яд, где попало, впарят китайскую подделку, только деньги потеряешь... Они и толченое стекло, и метиловый спирт, все что хочешь намешают, и немецкую этикетку налепят — не отличишь.

— Слушай, а вот ты сам такой умный, чего ты-то не в Нульгороде? — вдруг разозлился я.

— Еще месяца два поработаю, — серьезно сказал Марат. — Дела закрою, денег заработаю. Туда всегда успеется.

— А сам-то как будешь? — полюбопытствовал я.

Марат помолчал, словно раздумывал, доверять ли мне свою тайну.

— Кофе с толченым изумрудом. Вкус — ммм! В древности султанов и падишахов так били...

— Ладно, Марат, удачи. Мне пора.

Я подумал, что все-таки восточная психология для меня всегда останется загадкой. Сделал еще один шаг к двери, но неожиданно для самого себя обернулся:

— Послушай, а у тебя нет ничего поесть? Просто поесть? А? Еды забыл купить, а ни одного магазина...

Марат задумался.

— Так-то у меня здесь ничего нет... — произнес он слегка виновато. — Дома ем. Но... знаешь что? — Он вдруг снял с полки одну из самых больших коробок. — Вот такая штука есть: «Прощальный ужин». Там бутылка вина, ананас консервированный и всякие деликатесы. Вино — так себе, кислятина. Китай делает, не Кавказ, что ты от них хочешь. А остальное можно есть.

— Так оно же отравленное?! — обиделся я.

— Пилюли сами не глотай, брат, кто ж тебя заставляет? Пилюли выкинь, а остальное — нормальное. Я ел, жив, как видишь...

— Сколько стоит? — спросил я.

* * *

Черное ночное небо поплевывало холодным дождем, и я весь продрог, пока дошел до дома, прижимая коробку к груди. На двери подъезда висел свежий бумажный лист. Давно я не видел здесь объявлений. А уж с хорошими новостями — очень давно.

«Уважаемые жильцы! По техническим причинам после 20 октября в Северный район города прекращается подача электроэнергии. Убедительная просьба заблаговременно переселиться в свободные квартиры центрального округа города. Администрация Северного округа.»

Я громко выругался, но, похоже, меня здесь никто уже не мог услышать. Ни одно окно не светилось — ни в моем доме, ни в соседних. 20 октября наступало послезавтра. А если глянуть на часы, то, считай, уже завтра.

Переезжать... Господи. Допустим, взять только самое необходимое. Одежду. Холодильник я там найду где-нибудь. Что еще? Перевезти терминал. Где-то надо брать машину. Где? Подыскивать новую квартиру. Это не трудно, но надо походить по домам, потолкать двери, повыбирать. Когда это я все успею до завтра?

Вынув мобильник, я набрал номер. Долго никто не подходил, затем трубку взяли.

— Николай Борисович? — сказал я. — Это Костя. Я завтра на работу не смогу выйти. У меня дом от электричества отключают, переезжать надо срочно.

В трубке помолчали.

— Костя, без тебя никак завтра. Рейд закрыть некому, сам знаешь, какое время сейчас, никого не осталось. А у нас по нижнему сектору нарушения сегментации идут. Ты вот чего... Переночуй в дежурке? Завтра пятница. А в выходные переедешь.

— Отпадает. — Я покачал головой, хотя мой собеседник конечно не мог этого видеть. — В дежурке терминала нет.

— Зачем тебе терминал ночью?

— Николай Борисович, у меня жена, сын...

— Ну, подождут денек! Каждый день туда-обратно вредно ходить, мозги сотрешь себе.

— Это у нас — денек! А у них наш денек — две недели! Значит, они меня месяц не увидят?

— Костя, не могу отпустить, — сухо произнес Николай Борисович. — Кто в смену выйдет? А ведь сегментация завалится — ищи потом свою жену и сына... Ты бы хоть раньше предупредил, хоть бы с Шухиным договорился, чтоб он подменил. Кто в смену пойдет?

— Николай Борисович! — заорал я. — Они меня ждут по две недели! Если я завтра не приду, и все выходные буду переезжать, то у них — два месяца пройдет!

— Что ж ты на меня орешь, Костя?! — сухо пробасил Николай Борисович. — Хочешь, вообще прекратим дежурства? Хочешь? А если полетит целый сегмент вычислителя, а с ним полетит твоя жена и ребенок — то и ладно, да? Кто виноват будет?

— Не полетит, — сказал я. — Они дублируются троекратно. И в Штатах резерв. А вы роботов пустите в смену! Хватит уже людей гонять!

— Каких роботов, Костя? — устало произнес Николай Борисович. — О чем ты?

— Проект новый! — рявкнул я. — В Нульгороде сейчас все только об этом и говорят! И по Теле показывают!

— Вы там совсем с ума сошли в своем Нульгороде? — безнадежно вздохнул Николай Борисович. — Какой проект? Какие роботы, Костя? Возьми себя в руки. Мне казалось, мы с тобой всегда ладили. Мне казалось, ты получаешь очень неплохую зарплату. Мало кто на земле получает такую.

— Да это не сложно, на земле вообще мало кто! — отрезал я, и вдруг окончательно взорвался: — Плевать я хотел на вашу зарплату! А если я воспользуюсь своим конституционным правом на эмиграцию в Нульгород? Что вы будете делать? А?! Вот помру — и все! Не остановите!

— Костя, милый мой, а кто тогда вообще останется... — начал Николай Борисович, но я нажал отбой, а затем выключил телефон, чтобы он не смог перезвонить.

Когда я дико голоден, у меня нервы совсем ни к черту. Я знаю это, но ничего поделать не могу. Толкнул дверь и вошел в подъезд. Пахло здесь омерзительно — похоже, опять кто-то недавно эмигрировал, не потрудившись даже из Нульгорода сообщить санитарной бригаде.

* * *

Еды в наборе оказалось мало. Жестянка маринованных устриц. Банка с ананасовыми шайбами. Фигурные сухари, призванные заменить свежий хлеб, сколько бы ни провалялась коробка на складах. Еще какая-то пищевая ерунда, которую я распаковал и проглотил раньше, чем успел рассмотреть. Уж не знаю, о чем думали создатели «Прощального ужина», но ничего особенного в нем не было. Ни прощания, ни ужина. Может, потому, что я умял его один всухомятку, а предполагалось — романтически, на двоих?

Запить было нечем. Вода в кране шла теперь совсем тоненькой струйкой и была откровенно ржавой — с бурыми крошками.

Пришлось открыть вино. Сто лет уже не пил вина. В шкафу дальней комнаты нашел бокалы. На каждом оказался толстенный слой пыли. Я поразмышлял, что будет чище — сдуть пыль и протереть рукавом или сходить вымыть в ржавой воде. Победила лень.

Встав с бокалом у окна, я долго смотрел на город. Город казался сегодня абсолютно вымершим — лишь вдалеке светились прожектора вокруг здания Университета. Там стояли вычислители Нульгорода, там тянулись ночные дежурства техников. Где-то там работал официальный центр эмиграции — терминал и шлем с токоразрядником. И дежурная медсестра. Круглосуточно. Конституционное право. Господи, неужели даже сейчас еще кому-то выгодно, чтоб люди уходили в Нульгород? Кому же? Кому, Господи? Или об этом уже просто никто не думает? А может, просто каким-то высшим силам понадобилась наша планета, и они устроили все тихо и бескровно, чтобы люди по своей воле переселились в вирт, а планета очистилась?

Вино кончилось быстро. Я распахнул окно и сел на подоконник, свесив ноги. Моросил все тот же дождь, где-то выла собака. Наверно все та же. Ну, люди-то понятно, а вот куда делись собаки? Вороны? Они-то не могли эмигрировать в Нульгород? Наверно, просто ушли.

Ветер глухо выл в пустых комнатах. Похоже, было зябко, но лично я сейчас холода не чувствовал. Спать отчего-то тоже совсем не хотелось. Я оглядел комнату — нашу бывшую гостиную. И стал вспоминать, как мы жили здесь с Олей, Витькой и родителями. Как ходили играть в вирт. Как затем в Университете построили хороший пропускной канал и связали местный вирт с мировым Нульгородом. Нам это нравилось. Мы уходили туда при каждом удобном случае — на концерты звезд, на праздники, просто поиграть, отдохнуть. Тогда еще никто не собирался туда всерьез переселяться, кроме умирающих. Шли просто играть. Витька был маленький, подолгу оставался один, без нас. Может, поэтому он в конце концов и заболел?

Вспомнилось, как сначала проводили в Нульгород престарелых родителей. А когда врачи поставили Витьке диагноз, и Оля твердо сказала, что...

— Стоп! — одернул я себя и свои мысли. — Хватит! Стоп!

Этого показалось мало. Захотелось что-нибудь пнуть или ударить. Срочно.

Я вскочил с подоконника, подошел к столу и ударил по столешнице кулаком изо всех сил. Ударил, но боли не почувствовал.

Подпрыгнули пустые консервные банки и обертки.

Покатилась и упала на пол пустая бутылка.

Из развороченной коробки вылетела маленькая коробочка, обитая дешевым китайским бархатом, подпрыгнула и раскрылась.

Выкатились две пилюли.

Одна сразу упала куда-то на пол, а другая осталась на столешнице, матово поблескивая.

* * *

Обратно в реальность проваливаешься из любого места. А в Нульгород попадаешь всегда через ворота трансфера на центральной улице. И никогда точно не знаешь, в каком квартале окажешься. Само собой, в русском. Но в каком?

В Нульгороде был яркий день, по улицам гуляли нарядные толпы. Я знал, что мгновенно переноситься в пространстве смогу лишь потом, а пока взял флаер. И вскоре был уже в нашем коттедже. Витька бегал в саду — издалека доносился его топот в листве и радостный визг. А Оля смотрела Теле.

— Привет! — сказал я.

Она резко обернулась и вздрогнула.

— Костя? Ты? Что-то случилось?

— Все в порядке... — улыбнулся я и поглядел на часы. — Знаешь, Оль... Я... Я пришел, чтобы остаться!

Сперва она не поверила. А затем бросилась мне на шею и заплакала от счастья...

Следующие несколько часов мы просто занимались любовью — так, как не занимались уже давно. Наконец затрещал браслет. И мы вместе наблюдали, как загораются на нем огоньки опасности, как мелькают на экранчике цифры падающего пульса и давления... Наконец все закончилось. И ненужный больше браслет растаял в воздухе. Я стал полноправным гражданином Нульгорода — мог перемещаться в любую точку любой его страны, менять свою форму, качать информацию в сознание напрямую из общественных библиотек и многое-многое другое...

Взявшись за руки, мы вышли из коттеджа в сад. Витька играл с мальчишками. Я знал их — Толик и Петерс, дети наших соседей Кристофа и Жанны. Хотя узнать их в таком виде было нелегко. Посреди сада мальчишки выдумали себе зловещего вида замок — он показался мне чем-то неуловимо знакомым по архитектуре. Сами они зачем-то превратились в пятнистых дракончиков, и теперь обстреливали замок из рогаток. Интересно, откуда у детей Нульгорода дизайн рогатки? Ведь они могли выдумать себе любое, самое фантастическое оружие. Но они почему-то увлечено стреляли именно из рогаток. Таких же, какие делал когда-то я сам, какие делал мой отец и дед. Такие же делали все наши человеческие предки на протяжении многих тысяч, а, может, и миллионов лет, привязав звериную жилу к упругой рогатине. Для Витьки это были биологические предки. А вот для Толика и Петерса — лишь интеллектуальные, поскольку зачаты и рождены Толик с Петерсом уже в Нульгороде...

Камушки-снаряды, попадая в стены замка, ярко вспыхивали и оставляли большие черные дыры. И я вдруг понял, на что похож этот замок — на здание Университета. Тут явно был дизайн Витьки, ведь лишь он когда-то был в реальности и видел Университет. Хотя вряд ли знал в то время, что это такое...

Мне вдруг представилось, что какой-нибудь другой Витька — грязный, оборванный, голодный и дикий — беспризорничающий в реальности, в пустом городе на развалинах былой цивилизации, когда-нибудь станет точно так же стрелять из своей рогатки по неохраняемому более никем Университету. По Университету, по блокам вычислителя, по автоматическим электростанциям, кабелям связи... Стрелять из рогатки, резвясь и не понимая, что делает. И не зная ничего о Нульгороде. Но я отогнал от себя эту мысль и крепче сжал ладонь Ольги.

И Ольга радостно сжала мою в ответ.

— Господи, какое счастье! — шепнула она. — До сих пор не верится, что ты переехал к нам навечно!

— Да... — прошептал я и запрокинул голову.

Ведь если долго-долго смотреть на солнце в небе Нульгорода, то на его диске появится улыбка. Добрая-добрая. Теплая-теплая. Она скажет тебе: все в порядке, друг! Теперь ты дома, теперь все будет хорошо. Здесь так сделано специально. Такой дизайн.

октябрь 2005, Москва

Леонид Каганов, 2000

ПУТЕШЕСТВИЕ ФАНТАСТА СВЕЧНИКОВА

Стругацкие «Полдень, XXII век»

В.Пелевин «Чапаев и Пустота»

Жить на одной лестничной площадке с известным писателем-фантастом — дело в общем-то нехитрое. Некоторые думают, что знаменитости живут в особых домах, так вот нет. Живут они как нормальные люди. Может, конечно, певцы или политики живут в особняках, а у нас знаменитый писатель-фантаст зарабатывает не больше хорошего электрика и сантехника вместе взятых. Поэтому как судьба расселила наших предков — так и живем. Ведь когда Свечников еще пешком под стол ходил, мой дед, вечная ему память, был знаменитым авиатором, поэтому и квартиру в центре Москвы получил. Другое дело, что к деду фанаты не приходили, а к Свечникову приходят, раз в неделю точно. Ну так он их сам и приваживает, беседует, чаем поит. Я бы, конечно, гонял. Ну понятно — скучно ему одному-то, а тут типа молодежь, поколение на смену и все такое. Он так на молодых смотрит, будто у самого молодости не было, а мы перед ним как другая раса. Ему ж все интересно — рейверы, хиппи, компьютеры. Причем мешает все в кучу — думает, раз мне двадцать два, то я обязательно на роликовых коньках гонять должен и на горном велосипеде и рэп танцевать и Земфиру слушать и в «Quake» играть и в интернете хаккерствовать и все это одновременно. Я ему уже сто раз объяснял, что если слушаю Земфиру, то с какой это радости мне рэп понадобился? А если бы врубался в рейв и колбасился по клубам, то это тоже совсем из другой области, а роликовые коньки мне вообще ни с какого боку — терпеть не могу этих безумных, которые под ногами носятся. Но он не понимает — это все ваше, говорит, молодежное. Я однажды не выдержал — чего ж, говорю, дядь Миша, ты на коммунистические митинги не ходишь? Это же все ваше, пенсионерское... Он засмеялся, понял.

А фанаты, короче, приходят, ждут когда мастер выйдет в магазин. И всем им надо обязательно автограф попросить, руку пожать, и тут же рукопись свою сунуть — нате, прочтите, скажите свое мнение... Свечников, конечно, добрая душа, я бы на его месте круче был с графоманами. Вот один пацан вчера в подъезде торчал — бледный весь, то ли астматик, то ли наркоша, и книжка очередная свечниковская подмышкой. Ну, видно, отчаялся ждать, а тут я выхожу, он ко мне — я, говорит, с факультета журналистики. Пауза. И ждет, типа я должен апплодисментами разразиться. Ну и что теперь, — говорю, — а я радиотехникум кончал и что мне, у дверей Попова и Маркони стоять? Он открыл блокнот, гляжу записал: «Маркони». Ну не отморозок? Придет домой, будет в словаре искать. Слышь, говорю, брат, дуй отсюда или с лестницы полетишь! Он на меня глянул заискивающе как спаниель — скажите, говорит, а каково это: жить рядом с таким великим человеком? Приехали. Тут я ему и вломил по полной схеме: ничего такого, говорю, особенного. Свечников твой и писает и какает как обычные люди, и унитаз у него засоряется как у нормальных людей и даже чаще, потому что пьет много и блюет, и лампочки перегорают, и краны текут. Ну про блюет — это я преувеличил. А он стоит, глазами хлопает — кто такой Свечников?.. Занавес! Понятно, да? Поклонник таланта! И не знает настоящую фамилию любимого писателя! Откуда они только адрес узнают?

А краны у дяди Миши действительно ломались, пока я ему не поставил европейский смеситель с одной рукояткой. Но он и его сломать умудрился. Приходит ко мне: Лёнька, — говорит, — погляди, у меня прокладка стерлась... Прикинь, прокладка! У керамического смесителя! Ну фантаст, одним словом. Беру свой кейс, захожу — так и есть, ухитрился Свечников каким-то макаром затяжную гайку отвернуть, из-под нее и сочится. И пока я насадку шестигранную подбирал чтобы шпинделек открутить и рукоятку снять, мы с ним и разговорились о фантастике. Вообще о фантастике мы редко говорим. Я ж понимаю, что ему про фантастику — это как мне про сантехнику и электрику впаривать. Но тут он сам начал — вот, говорит, как время меняется, ни один фантаст минувшего века не додумался, что в двухтысячном году будут краны с одной рукояткой! Угу, говорю, фантасты вообще про смесители не писали, они все больше про космос и все такое. Э, говорит дядя Миша, мало ты фантастики читал, Лёнька. Если всю мировую фантастику поднять, то там наберется сотни две описаний кранов и умывальников! Тут мне интересно стало. Я гайку регулирую, а дядя Миша пустился в рассказы — у кого в какой книге как умывальник будущего описан. У кого специальная губка по телу бегает и грязь счищает без всякой воды, у кого голосом температура воды программируется, а кран отвечает «слушаюсь, так точно на два градуса теплее!» и все такое. Много, говорит, ерунды было написано, но ни один не догадался что к двухтысячному году кран станет проще простого — одна рукоятка, влево холоднее, вправо горячее. Я говорю — ну правильно, так удобнее, чем каким-нибудь голосом управлять. А Свечников кивает — конечно удобнее, человек от обезьяны недалеко ушел, у него, типа, мозг приспособлен для манипуляции и ему гораздо проще манипулировать в пространстве единственным рычагом, чем давать серию интеллектуальных команд. Ну Свечников у нас атеист известный, с ним спорить бесполезно. Так что ж ты, говорю, дядь Миш, не предсказал такого простого факта, как керамический шарнир? Он вздохнул и отвечает: жизнь такая штука что не успеваешь предсказывать, успеть бы осознать да объяснить задним числом — и то хорошо.

Дядя Миша, говорю, скажи мне честно, какие в будущем будут краны? Или вот, к примеру, унитазы? Намекни только, тебе как фантасту виднее, а я производство открою и миллионером стану! А сам уже шпиндель затягиваю, оборачиваюсь, гляжу — потемнел лицом Михаил Вениаминович, и печально так говорит: откуда же я знаю, Лёша? Может именно ты кран будущего и придумаешь? От меня, Лёша, теперь мало что зависит, да и раньше мало зависело. Знаю только что в будущем любые краны будут.

Вот не люблю когда меня Лешей называют — Леонид я. А точнее? — говорю, — Колись дядя Миша, какие краны нас ожидают это... за горизонтом неведомого? А он как робот в точку смотрит и бубнит: круглые будут краны и с рукояткой и програмируемые голосом и свинцовый водопровод и бамбуковый... А водопроводчики, — говорю, — будут? Миллиарды! — говорит дядя Миша. А фантасты, — говорю, — будут? — и усмехаюсь. Свечников с шумом набрал воздуха и выдает: Во, точно! Фантасты только и останутся! Больше никого не будет, одни фантасты — самая главная и единственная профессия! В будущем никого нет, кроме фантастов! Так, — думаю, — опрокинул уже стаканчик сегодня дядя Миша, что-то он последнее время сильно поддает. Смотрю — да нет, вроде, как стеклышко. Я ухмыляюсь и говорю: а как у нас с логикой? Водопроводчики будут, а фантасты только и останутся? И все это одновременно? Смотрю я на дядю Мишу и вижу, что ему жутко охота поговорить на эту тему. А я поговорить не прочь — вон некоторые у дверей толпятся неделями чтобы слово мастера услышать, а мне на халяву побеседовать достается. Ну я нашлепку пластиковую на место воткнул — все, говорю, готов твой кран. Тут он спохватился, вынимает графинчик, достает ветчину — садись, Лёшка, выпьем, расскажу тебе, как я в будущем побывал. Короче до утра мы с ним сидели, он рассказывал, красиво так.

Лет дяде Мише уже за семьдесят, а тут год назад нашли у него рак легких. Ну я эту историю помню, у меня же мать рентгенолог, он с ней советовался, снимки показывал. А потом оказалось, что ничего нет. Так вот, он рассказывает, что все-таки был рак, жил он с ним еще полгода и совсем ему стало плохо. И тут один из поклонников, крупный коммерсант, предложил заморозиться в жидком азоте до тех времен, пока врачи не найдут средство от рака. На самом деле это ни у нас ни на Западе не афишируется, а таких хранилищ до фига для всяких звезд и олигархов. Ну и коммерсант предложил оплатить хранение. Дядя Миша помучался еще немного, боли у него к тому времени стали совсем невыносимые, ну и согласился. Отвез его этот деятель в секретный институт, подписал Свечников заявление, типа прошу оживить, когда врачи научатся лечить мою болезнь и все такое. Ему вкололи укол и дальше ничего он не помнит.

Тут надо сказать, что с этого места идет чистая фантазия дяди Миши, потому что такой истории я не припомню в прошлом году, никуда он не уезжал. Ну да ладно, как слышал — так и передаю.

Короче, открывает он глаза в палате — над головой кибернетические роботы суетятся — шланги там, манипуляторы черные. И он чувствует что дышит свободно и безнапряжно, потому что никакого рака нет. И тело как новое — здоровое и бодрое. Он спрашивает громко — какой сейчас год? Ему никто не отвечает. Полежал он, полежал, а он же любопытный у нас, встал и сам пошел. Идет — комнаты пустые, одни приборы и ни одного человека. То есть больница совершенно на автопилоте. Наконец вышел на улицу. А больница стоит посреди соснового бора и прямо от порога идет самодвижущаяся дорога. Свечников обалдевает — ну конечно, с шестьдесят-лохматого года он писал про самодвижущиеся дороги! Споров сколько было с коллегами — будут дороги двигаться в будущем или все-таки нет? Свечников всегда говорил что будут, и вот не ошибся. Надо было слышать как он красиво про нее рассказывал — аспидно-черная, беззвучная, по бокам движется медленно, в середине чуть ли не под 200 гонит. Причем вся монолитная, никаких швов не видно. А вокруг сосны мелькают и ветра нет — наверно поле силовое. И тут на горизонте прорисовывается город. И тоже как он себе и представлял: высокие конструкции полупрозрачные, все в небо устремлено, все в воздухе опоясано сетью эстакад, монорельсов там и прочего металла наверчено — в общем все пространство города метров на триста в высоту забито железом, стеклом и пластиком. Едет Свечников, город приближается. Тут из леса на дорогу выходит девушка, симпатичная, одета в короткую юбку и блузку. И в красной косынке. На одежде швов не видно, только пуговицы блестят. Вообще про швы дядя Миша всегда любит упомянуть — он же у нас по образованию инженер ткацких станков и в молодости работал на фабрике, пока совсем в литературу не ушел. Ну вот, подходит девушка к Свечникову и начинает разговор. Извините, — говорит, — откуда у вас такой костюм старомодный, весь в швах? Вы наверно тот человек, которого вчера разморозили в госпитале? Я про вас слышала радиопередачу. А меня зовут Лона, я студентка, учусь на биоплантатора, хотите я вам наш мир покажу? И, короче, повела Свечникова показывать город. А город классный, чистота везде — механизмы под ногами копошатся кибернетические. Народу немного, молодые люди вокруг ходят лет по двадцать — счастливые такие, беспечные. И дети играют повсюду.

Тут я его перебиваю, говорю, дядь Миша, наверно у них смертность высокая? Это почему? — удивляется Свечников. Ну как же, говорю, пожилых нет... Свечников кивнул — правильно мыслишь, я так и спросил у Лоны, и она ответила что давно уже найден секрет вечной молодости. Тут я снова не выдерживаю: ага, — говорю, — и вечного детства секрет? Чтоб дети вечно под ногами ползали? Или у них рождаемость как у кроликов, у людей ваших вечных? Тут дядя Миша надолго задумался, потом налил еще по одной, мы выпили и он говорит: может это и верно, да нам сейчас не важно, ты главное слушай дальше.

В общем водит эта подруга его по городу, а в городе коммунизм полный. Не такой, чтоб партия и Ленин, а в смысле у всех всё есть и каждый занимается любимым делом: кто художник, кто музыкант, кто океанограф, кто портной — оператор ткацкой фабрики. Свечников так рассказывал о них: трудятся с утра до вечера, отдыха не знают, себя не щадят, жизнью рискуют ежеминутно... А я фильтрую как он про них рассказывает и понимаю, что они по всем понятиям бездельники: на работу они не ходят, делают, что левая нога захочет... Но Свечников другого мнения, он-то вообще не знает, что такое на работу ходить каждое утро, это я уже на часы поглядывать начал, но не уходить же — интересно. В общем, колбасились они с этой подругой по городу целую неделю. Завис он у нее на квартире с первого дня и она его всюду таскала, с друзьями-космонавтами знакомила, технику показывала, он осваивал механизмы, учился тяголет водить, ездили они ткацкую фабрику смотреть, как одежда без швов выращивается — в общем оттопыривались по полной программе. Я уже сейчас не помню, что из этого Свечников говорил, а что я читал в его ранних книгах.

Но прошла неделя и Свечникова все эти счастливые космонавты и навороты техники откровенно задолбали, потянуло его на природу. Так он подруге и сказал на ткацкой фабрике: устал, мол, удивляться красоте вашего прогресса и беззаботности жизни. Давай, любимая, сменим обстановочку, за город выберемся, что ли? Она в ответ — нет проблем. И в следующий миг грузятся они в свободный тяголет и летят за город. Высадились на берегу шикарного лесного озера — стоит настоящая изба, но конечно оборудованная — кровати там, простыни белые. А вокруг поздний вечер, тишина, нога человеческая не ступала — кайф полный. Ну они отпустили тяголет в город, а сами спать легли.

И вот наутро просыпается дядя Миша, чувствует — что-то не то. Вроде все нормально и лес как лес, и изба как изба, и озеро плещется, а вот только на душе нелегко. Садятся они с подругой на берегу озера, кувшинками любуются, но подруге тоже взгрустнулось. А вокруг ясный день, но небо темное какое-то и вроде даже красноватое, кровавое такое.

Свечников говорит — Лона, что-то мне неспокойно на сердце, с чего бы? Да, — отвечает подруга, — я должна была давно тебе рассказать. Знайте, Михаил Вениаминович, не все хорошо в нашем мире, как может показаться. Дядя Миша удивляется — а что случилось? А та в ответ: ничего не случилось, просто Темный Властелин набирает силу. Мать честная! — обалдевает Свечников, — А это еще что за поганец? Тише! — пугается подруга, — Темный Властелин все слышит! Прячемся! И тащит дядю Мишу в соседний куст. И жестами показывает — молчи! Свечников не понимает, чего это ее вдруг пробило на такую паранойю, но послушно залегает на мох и шишки. И вдруг слышит самый натуральный лошадиный топот! Ближе, ближе, и появляются с разных сторон два всадника, оба в черных плащах. А лиц у них под капюшонами не видно, а может и вообще нет никаких лиц, одна темнота. И как раз напротив куста встречаются. Встречаются, приветствуют друг друга: «Никого?» — «Да нет, пока никого...» И, не сходя с лошадей, начинают друг другу гнать пургу про какие-то знамения, предначертания, какого-то героя из другого мира, который лишь один в силах сломить планы Темного Властелина потому что из другого мира... Так они друг друга парят об одном и том же, перебивая и поддакивая: Темный Властелин нам приказал найти героя и убить, пока он не понял, что он герой, не отправился в поход за талисманом... Свечников лежит, слушает это все и мозги у него совершенно клинит. А плащи поболтали от души, обсудили свою беду по второму кругу и прощаются: ты налево, я направо, как найдешь — свистни. Свечников чувствует, что подруга аж дыхание затаила и к земле его прижимает — лежи, мол, только лежи...

Тут дядя Миша не выдерживает, стряхивает с себя подругу, встает во весь свой нехилый рост и выходит из-за кустов. Эй, — говорит, — вы, оба! А не я ли, часом, тот герой-пришелец буду? Так небось не мальчик я уже за талисманами бегать, семьдесят один год, не считая жидкого азота. Ага! — кричат капюшоны хрипло и выхватывают мечи из черного металла. — Вот он! Заходи сзади! Заходи спереди! Тут Свечников как возмутится: Я конечно понимаю что вы хотите меня развлечь и приятное сделать... — Приятное? — хрипят всадники, — Ха-ха-ха! И мечи поднимают так, не по-детски. Тут из кустов выскакивает подруга: не смейте его трогать, убейте лучше меня!

Стоп. — говорит дядя Миша, — Фиг ли вы мне тут муфту вкручиваете? Мне конечно до самых печенок приятно, что потомки через сто лет помнят меня и читают, но вот эта комедия, которую вы сейчас устроили по моим книгам — совершенно ни к чему. «Хранители мечей», «Замок властелина» и «Армия Властелина» — это у меня не самая удачная трилогия, хоть и последняя. А если точнее — самая отстойная это у меня трилогия, потому что писалась в спешке по заказу издательства как раз перед последним кризисом. И видеть я эту экранизацию не желаю. А если интересуют подробности — давайте без кривляний как люди организуем пресс-конференцию со мной, и я отвечу потомкам на все вопросы. Сейчас вернемся в город, нормальный, цивилизо... — и осекся, потому что тут до него доходит, что город тоже в точности по его книжкам разыгран.

Всадники тоже смущаются и без разговоров отъезжают с глаз долой. Остается Лона и вид у нее тоже озадаченный.

Лона, — говорит дядя Миша, — а давай ты мне объяснишь что тут у вас происходит? Зачем вы мне крутите по очереди то мой Светлый мир, то моего Темного властелина? А Лона отвечает: откуда я знаю, что ты хочешь видеть? Свечников смотрит ей в глаза — я, говорит, правду хочу видеть. Только правду, а выдумок и без тебя насочиняю.

Тут Лона вздыхает и начинает объяснять, и Свечников поначалу не врубается. И я тоже не сразу врубился, но в общем выясняется вот что: вся научная фантастика облажалась по всем своим прогнозам. Никакого тебе освоения космоса, никакого секрета вечной молодости, никакого порядка и процветания на планете — ничего этого не получилось в будущем. А вышло так — развивались компьютеры, сети, интернет-технологии и уже к 2038 году появилась такая штука как инфоконтинуум. Как я понял — что-то типа искусственного интеллекта, но плюс совершенно немеряные ресурсы для хранения информации. И уже в том же году, не без помощи этой штуки, была придумана технология, как запихнуть живого человека внутрь инфоконтинуума. Как это происходит, Свечников не понял. Начал мне что-то объяснять, но я его перебил и говорю, что идею эту не он придумал, а в фильме «Матрица» такое было... Как Свечников тут разорался на меня! Что фильм вообще тут ни при каком деле, начал перечислять имена и даты — когда в фантастике родилась идея виртуального мира. По его словам — так чуть ли не в 19 веке. Короче, с трудом мне удалось его успокоить. И он продолжил рассказ.

В общем эта техника оцифровывает разум человека и запихивает внутрь себя, а там строит для него модель окружающего мира, да так, что разницы никакой не чувствуется. В общем люди ломанулись играть в эти виртуальные миры, да так увлеклись, что в свои живые тела и вообще возвращаться перестали. И понять их можно — вынырнул ты из виртуального мира, а тут тебя машина сбила или там кирпич на голову — и оппаньки. А там — живи вечно, создавай свои миры и твори, что душа пожелает. И все конечно клюнули именно на бессмертие, «no body — no problem» — такая поговорка ходила в мире последние годы.

Ясен пень, что тут уже всем стало не до лечения рака и колонизации космоса, разве что континуум свои зонды отправлял на другие планеты или куда ему было интересно. Он же к тому времени наплодил всякой робототехники и взял на себя все дела планеты — выработку энергии, производство, исследования, обеспечение самого себя и оставшихся в реальности людей. А их оставалось довольно много аж до 2084 года, пока они не подняли бунт.

Дело-то вот в чем — люди в инфоконтинууме не могут существовать в одном мире, потому что у каждого мира администратор должен быть только один. Иначе рано или поздно один захочет изменить мир так, другой эдак, а третий вообще захочет стать бабочкой и летать от звезды к звезде, к примеру. Поэтому для каждого разума создаются свои миры. А если ему охота общаться с родными и близкими, то копии этих родных проще наплодить в его мире — пусть живут и не подозревают, что они персонажи чьей-то виртуальности. А миров каждый администратор может создавать сколько захочет. Захотел — создал планету с миллиардным населением, которое живет себе и не знает, что ты его создал. Называются они простыми смертными, потому что не имеют права администрирования. А ты имеешь и поэтому назначил себя царем. Или сапожником. Или рабом на галерах — если совсем мазохист. А если свергли тебя с царского трона или надоело грести по морю в кандалах — бросай все и создавай новый мир. А этот мир пусть живет сам, ресурсов у континуума немеряно.

Но речь не о том. В общем в 2084 году община фанатиков, которые остались в реальном мире, объявила, что континуум уничтожает человечество. И объявили войну. Ну войну — это конечно громко сказано, просто начали взрывать подземные инфоблоки и все такое. И континуум принял логичное решение — изловить фанатиков и оцифровать. Исключительно в целях безопасности и заботы о людях, в том числе и о фанатиках. Изловили их так хитро, что они сами того не заметили, поместили каждого в свой мир — точную копию реального, и они там до сих пор бегают, взрывают подземные блоки, гибнут в боях с охранными киберами, уходят в подполье, прячутся от облав, рожают детей и умирают от болезней, ни о чем не подозревая.

И вот в том же 2084 году заодно с фанатиками континуум зацифровал вообще все, что осталось на планете живого, в том числе замороженного Свечникова с прочими олигархами. И лежал оцифрованный Свечников на складе континуума еще много лет — пока в одном из заброшенных виртуальных миров кто-то из местных врачей разработал технологию лечения местного рака. Инфоконтинуум обмозговал этот факт и решил, что самое время активизировать Свечникова, поскольку рак умеют лечить. То есть понятно, что бред полный, какой может быть рак у виртуальной души? Но условие — оживить, когда научатся лечить рак, — выполнилось и поэтому новому администратору Свечникову выделили свой мир. И только непонятно было, как этот мир поначалу обустроить, поэтому континуум обустроил его по книгам Свечникова.

Вот это все ему рассказала Лона, сообщила, что она была гид-проводник и миссию свою выполнила. А теперь Свечников в курсе дел и ему пора самому создать мир по своему вкусу и поселиться в нем, отдавая приказы континууму напрямую — мысленно. Сказала — и растворилась в воздухе.

Тут мы выпили еще по одной и дядя Миша замолчал. Ну, говорю, и чем дело кончилось? Как ты, дядя Миша, вернулся обратно, к нам в прошлое? Свечников поглядел на меня, глаза печальные такие, усталые: что ж ты, говорит, Лёшка, так и не понял? А чего, говорю, тут понимать, все понятно. Повесть новую пишете. И прогноз писательский у вас такой, что мы, значит, изобретем виртуальные миры и все туда уйдем со временем. И все станут фантастами в своем виртуальном мире, и будет там у них все, что только можно придумать — и бамбуковый водопровод и освоение космоса. А реально вообще никого не будет. Правильно я понял?

А он головой качает — неправильно. Я уже, Лёшка, год ничего не пишу. А насчет прогнозов — не будет вам никакого инфоконтинуума, и слава Богу что не будет. Поживем как люди.

Я обалдеваю: вот тут уж совсем ни фига не понял! Ты мне, дядя Миша, такую складную историю рассказал, а выясняется, что ты в нее и сам не веришь?

А он мне отвечает: понимаешь, Лёшка, инфоконтинуум по природе своей бесконечен... Потому и вмещает в себя бесконечное число миров... А бесконечен он потому, что построен на световых волнах... И тут замолк, поглядел на меня в упор, вроде раздумывает, говорить или нет — и выдает: А скорость света бесконечна...

Во, говорю, приехали. А как же триста тысяч километров в час? Или в секунду — я уж точно не помню...

А Свечников грустно так говорит — вычислительное ограничение. У нас в старом мире скорость света всегда была бесконечной... Да и подумай сам, Лёшка, как могло быть иначе, это же свет?

август-октябрь 2000

Леонид Каганов, 2003

МАММА СОННИМ

Когда болеет дерево, никто
Под ним не отдыхает у дороги.
А под здоровым деревом всегда
Прохожий ищет тени и приюта.
Но вот оно без веток, без листвы,
И на него теперь не сядет птица.

Сон Кан (Чон Чхоль)
пер. А.Ахматовой

— Теперь тихо! — сказал Капитан. — Подъезжаем.

И разговоры смолкли на полуслове. Джип мягко сбавил ход и прижался к обочине шоссе. Из низкого кустарника торчали две ржавые стойки, между ними было распято узкое железное полотенце с белыми буквами на осыпавшемся голубом фоне «п/л КУКУШКА — 4км». Сразу за табличкой в лес уходила асфальтовая дорога — ровно по габаритам лагерного автобуса, возившего когда-то пионеров. Страшно представить, что произошло бы, столкнись тут два автобуса — одному бы пришлось пятиться обратно.

Джип качнулся и съехал с шоссе. Сразу под колесами угрожающе затрещало — дорожка была разбитой и запущенной. Из поседевшего асфальта пучками лезла жесткая летняя трава, валялись камни и сплющенные жестянки. А стоило въехать в лес, появились корни, и асфальт стал похож на куски кафеля, изжеванные гигантским животным и разбросанные как попало по лесной тропе. Джип медленно полз сквозь ельник. Справа и слева мелькали тяжелые хвойные лапы, а когда лапы на миг расступались, в темных провалах возникали сырые ямы, доверху заваленные мусором. Над ними стоял кислый запах ржавчины и пластика. Казалось, жители всей области привозили сюда хоронить скончавшиеся холодильники и комоды. А заодно, по древним варварским обычаям, клали в их могилы все, что окружало монстров при жизни: старые кастрюли, пластиковые бутылки, тряпки и детские игрушки.

В одной из ям рылись две собаки — огромные, словно волки, грязно-бурой масти. Увидев джип, они прекратили рыться в куче, как по команде задрали морды, оскалили желтые клыки и проводили машину долгим понимающим взглядом.

— Останови через километр, — произнес Капитан и оглядел салон.

Все в порядке. Ребята готовы. Спокойные, сосредоточенные лица. Не первый год вместе. Слаженная команда, понимают друг друга с полуслова. Много повидали, но всегда справлялись. Спецгруппа быстрого реагирования, чего тут говорить.

Ямы скоро кончились, по обочинам замелькал лес — сырой и чистый.

— Здесь стой, — обронил Капитан, и водитель тихо заглушил мотор. — Ким, выйдешь здесь. Гранатомет берешь ты. Задача: не выдавая присутствия, наблюдать за обстановкой. Докладывать. В огневой контакт не вступать. Гранатомет использовать только по моей команде. Контролируешь дорогу. Это на случай непредвиденного. Если они вызовут помощь или попытаются уйти. Давай!

Неразговорчивый Ким привстал, небрежно взял гранатомет за ствол и вышел наружу. Его низкая фигурка сразу исчезла в ельнике — даже ветки не качнулись. Команда проводила его молчаливым взглядом. Ким считался железным человеком.

— Заболодин, Касаев — идут на выход перед самым выездом на поляну. Петеренко, притормозишь. Разойтись, окружить здание. В огневой контакт — по моей команде. Либо по необходимости. Подъезжаем к зданию, сразу на выход все. Артамонов идет со мной, чуть впереди. Петеренко остается у машины, используя как укрытие. Вопросы?

Вопросов не было. Только Заболодин хмыкнул себе под нос:

— Дом Агиева с такими предосторожностями не брали...

Но Капитан услышал.

— Разговоры! — отрезал он. — Еще раз повторяю. Кто не понял. Здесь пропала группа Тарасова. В полном составе, без следов. Связь оборвана.

Заболодин уставился на Капитана. Остальные молчали.

— А ты думал, учебная тревога?

Заболодин молчал. Наступила пауза, и было слышно, как лесной сквозняк с тихим шепотом забирается в щели салона.

— Работаем! — кивнул Капитан.

Мотор взревел, и джип понесся вперед по корням и обломкам асфальта. Несколько раз его сильно тряхнуло, словно могучие лесные кулаки били в днище, а потом скорость выровнялась, и удары превратились в глухую вибрацию. Затем джип резко притормозил. Касаев и Заболодин выкатились в ельник, прощально хлопнув дверцей. Машина снова рванула вперед, и вдруг все кончилось — деревья расступились, открывая здоровенную поляну. В центре возвышался пятиэтажный корпус пансионата, бывшего пионерлагеря. Здание было выстроено на совесть и выглядело бы еще довольно молодо, если бы на каждом окне, на каждом клочке штукатурки не лежала печать заброшенности.

Асфальтовая дорожка вела прямо к козырьку парадного крыльца — мимо покалеченного шлагбаума, мимо пятачка стоянки для автобуса. Слева торчали останки спортплощадки — скелет футбольных ворот и ржавая лестница из толстых труб, устремленная в небо почти вертикально, — словно в небе разгорелся пожар, его полезли тушить, да так и не добрались. Справа от дорожки была детская площадка — там виднелась дуга бывших качелей и раздолбанная песочница. В песочнице сидела девочка лет пяти с очень серьезным личиком, и это, наверно, удивило бы Капитана, если бы он умел удивляться во время боя.

Джип взревел последний раз и развернулся боком, глухо урча. Разом открылись двери — Петеренко выскочил из-за руля и укатился под джип, сжимая в руках штурмовик. Капитан и Артамонов выпрыгнули в сторону здания, но их движения и осанка тут же приобрели ту степенность, которая положена людям, собирающимся говорить, прежде чем стрелять.

Стрелять было не в кого. Капитан и Артамонов направились к песочнице, синхронно держа правые руки за отворотами курток.

Девочка не обратила на них ни малейшего внимания, и Капитан сперва даже подумал, что она глухонемая. На ней было красное платьице и белые сандалики, а редкие кудри украшал здоровенный бант. Девочка сосредоточенно тыкала совком в кучу старого песка, перемешанного с листьями и хвоей. Капитан подошел к песочнице первым. Девочка подняла на него взгляд — глаза у нее были непроницаемо черные и очень серьезные. Артамонов отошел на пару шагов вбок и тревожно оглядывал здание.

— Привет, малышка, — сказал Капитан и улыбнулся, показав крепко сжатые зубы.

Девочка не ответила, опустила голову и снова принялась ковырять совком, выстраивая песочный холм.

Капитан оглянулся на Артамонова. Тот взмахнул рукой и пальцами сложил в воздухе несколько знаков подряд: «Опасности не вижу, контролирую левое крыло и середину...» Капитан быстро скользнул взглядом по правому крылу — снизу вверх до земли. Особо внимательно кольнул взглядом куст сирени, прикрывающий угол дома. Тут тоже все было спокойно. Капитан перевел взгляд на девочку и снова нарисовал на лице улыбку.

— И что ты здесь делаешь?

— МЕДВЕДЯ ЗАРЫВАЮ, — вдруг ответила девочка таким хриплым голосом, что Капитан вздрогнул.

— А взрослые где?

Девочка не ответила.

— Петеренко! — рявкнул Капитан в отворот куртки. — Укрой ребенка в машине! Вытяни информацию. Не бей, но не церемонься.

И, не дожидаясь ответа, пружинисто направился к козырьку здания.

* * *

Дверь была распахнута, изнутри сочился влажный сумрак. В вестибюле на полу валялось несколько матрацев, и сквозняк гонял сухие листья. Капитан отпрыгнул в сторону и замер, вжавшись в стену. Артамонов, войдя следом, бросился на пол, перекувыркнулся, сгруппировался и замер в противоположном углу вестибюля. Дом дышал вековой пылью.

— Прикрой! — скомандовал Капитан и метнулся к лестнице.

На лестнице тоже валялся старый матрас, из его распоротого брюха клочьями торчала вата и солома. Капитан перепрыгнул его и пружинисто взлетел на второй этаж. Артамонов двигался за ним короткими перебежками — от стены к стене.

Здесь тоже не пахло человеческим жильем. Пахло ветром, лесом, корой и прелыми листьями. Вдоль коридора гуляли лесные сквозняки, а прямо напротив лестницы валялась маленькая детская кукла — грязно-зеленый крокодильчик с распоротым животом. Он лежал на боку и глядел на Капитана грустными пластиковыми глазами.

Капитан указал стволом штурмовика наверх и пошел дальше. Артамонов двинулся следом. Так они добрались до последнего, пятого этажа и прошли по его коридору. Дом был пуст. Возле одной из дверей Артамонов замер и вдруг резко распахнул ее. Капитан подскочил и заглянул внутрь.

Обычная комната, только железные кровати кто-то разобрал и свалил в углу. Стены измазаны бурой гадостью, потолок закопчен, по углам валялись бутылки и небольшие кости — то ли собачьи, то ли козлиные. А посередине комнаты на желтом линолеуме нарисован скошенный пентакль. В середине пентакля в оплавленных лоскутах линолеума чернело старое костровище с торчащими во все стороны головешками и обрывками недогоревших газет.

А вокруг пентакля разбросаны маленькие детские игрушки — пластиковые зайчики и поросята, плюшевый слоник, несколько солдатиков и голенастая кукла без одежды. Капитан посмотрел вверх на закопченный потолок, а затем глянул в разбитое окно — прямо в тусклое лицо заходящего солнца, сползающего в ельник.

— Здесь давно никого нет, — произнес Артамонов и плюнул в центр пентакля.

— Здесь нет и группы Тарасова, — возразил Капитан. — Будем искать следы.

Он задумчиво подошел к окну, взялся рукой за отворот куртки и негромко произнес:

— Петеренко! Что говорит ребенок?

Ответа не было.

— Петеренко! — повторил Капитан.

Ответом была тишина, только за спиной слышался тихий вой сквозняка. И тут ему на плечо легла рука.

Капитан резко обернулся, но это был Артамонов. Только глаза у него сейчас стали круглые и испуганные, он не мигая смотрел в окно. Капитан повернулся к окну и сперва даже не понял, в чем дело. Чего-то не хватало в пейзаже — вроде на месте был и лес, и уходящее солнце, и асфальтовые дорожки, и разбитая спортплощадка с песочницей... Не хватало только джипа. Капитан мог поклясться, что звука уезжающей машины за все это время не было, но вот в какой момент исчезло ворчание мотора на холостых оборотах — этого он, к своему удивлению, тоже вспомнить не мог.

— Замереть! — шепнул Капитан, отпрыгнул назад и тревожно вытянулся.

Артамонов отпрыгнул и замер с левой стороны окна. Несколько минут они стояли друг перед другом навытяжку, как курсанты в карауле. В воздухе разливалась безмятежная, спокойная тишина. Сонно шуршал ельник за окном, и тихо пели сквозняки в коридорах. Наконец во дворе раздался тихий скрежет, словно кто-то тяжелый шел по снежному насту. Затем снова и снова. Капитан сжал зубы, многозначительно глянул на Артамонова, медленно поднял ствол и снова выглянул в окно.

В песочнице сидела девочка и тыкала совочком. Совочек входил в песок с тихим скрежетом, девочка сосредоточенно раскапывала холмик, и теперь оттуда торчала бурая лапа плюшевого медвежонка.

Неожиданно в наушнике раздался голос Кима.

— Капитан, у меня все тихо, — сообщил Ким. — Что у вас стряслось?

— Пропал джип, — сказал Капитан шепотом. — Не проезжал?

— Никто не проезжал.

Капитан решительно тряхнул головой и рявкнул в воротник:

— Заболодин, Касаев! Живы?

— Жив, — тут же откликнулся Касаев. — Вижу Заболодина.

— Я в порядке, — сказал Заболодин.

— Касаев, где наш джип?! — рявкнул Капитан.

— Мы с тыла здания, — ответил Касаев. — Отсюда не видно. Но я ничего не слышал.

— А я уже на углу, — сообщил Заболодин. — Вижу поляну. Джипа не вижу. Вижу грузовик.

— Какой грузовик?! — Капитан осторожно высунулся.

Действительно, приглядевшись, он увидел на месте джипа маленький игрушечный грузовичок. В кузове сидел резиновый пингвинчик.

— Б...!!! — с чувством произнес Капитан так громко, что девочка прекратила тыкать совком, подняла голову и уставилась снизу на Капитана черными немигающими глазами.

Капитану стало не по себе, и он отшатнулся от окна.

— Что же это? — спросил Капитан растерянно.

Но в следующий миг взял себя в руки, кивнул Артамонову на дверь, чтоб прикрывал на случай атаки, а сам выдернул из кармана спутниковый трансивер. По инструкции, это надо было сделать уже давно, с самого начала. Артамонов метнулся за дверь и встал у стены коридора, тревожно стреляя глазами вправо-влево.

Капитан выдернул антенну на всю длину и нажал вызов.

— Центр! Объект пуст! Пропал джип и Петеренко! Пропал джип и Петеренко! Центр!

В трансивере стоял тихий ровный шумок.

— Ситуация неопределенная... — сказал Капитан после долгой паузы. — Центр?

Трансивер молчал. Это было невероятно, но военная связь отказала. Капитан на всякий случай глянул в небо за окном, но, конечно, никакого стального купола там не было — свежее, настоящее небо. И где-то там, в вышине, торчали спутники.

— Ким! — скомандовал Капитан дрогнувшим голосом. — Уйти! Выбраться живым и доложить в центр!

— Приказ понял, — тихо отозвался Ким в наушнике.

— По обстоятельствам стреляй, — добавил Капитан.

— Понял, — ответил Ким на выдохе.

— Заболодин, Касаев — подняться в здание!

Капитан глянул на часы. Солнце еле-еле пробивалось сквозь ветки, на поляну со всех сторон опускался тяжелый сумрак. Далеко за ельником тоскливо взвыла собака и смолкла.

— Вошел в здание, — сообщил Заболодин. — Опасности не вижу, двигаюсь наверх.

— Ребенка брать? — спросил Касаев.

Капитан снова осторожно выглянул — Касаев стоял в центре песочницы, держа девочку на руках.

— Да, — сказал Капитан, секунду помедлив.

Касаев тут же метнулся к зданию и пропал под козырьком. А еще через секунду оттуда вышла девочка, волоча за хвост длинного плюшевого удава. Голова удава безвольно моталась по земле, поблескивая двумя черными бусинками.

— Касаев... — тихо позвал Капитан.

Касаев не ответил.

— Касаев!

Ответил Ким.

— Жив, двигаюсь к трассе, — сообщил он мрачно.

— Жив, двигаюсь по второму этажу, — тут же откликнулся Заболодин.

Касаев молчал.

И тогда Капитан сделал то, что ему подсказывала интуиция. Он аккуратно поднял ствол, с ходу переводя на одиночные, и когда на линии огня возник затылок девочки с бантиком, аккуратно нажал спуск. Хладнокровно, без колебаний и без эмоций. Вдруг поняв, что это правильно.

Сдавленный хлопок штурмовика разнесся по комнате, метнулся эхом по коридорам и увяз в тишине. Капитан знал, как все должно произойти: голова девочки аккуратно дернется, словно от короткого подзатыльника, затем подогнутся ноги, и она упадет лицом в песок. Но почему-то он уже был уверен, что этого не произойдет. И поэтому внутренне обмер, когда голова девочки все-таки дернулась. Убить ребенка, даже во время операции... Но девочка не упала. Она обернулась, подняла голову и уставилась на Капитана черными пустыми глазами. А затем неестественно широко распахнула рот в гигантской улыбке, как это бывает только в мультфильмах. И так, с распахнутым алым ртом, вдруг завыла на весь лес — хрипло, оглушительным сочным басом, с колокольными перекатами. И в такт ей загудели сквозняки по всему зданию и далеко в ельнике заорали собаки.

Капитан отшатнулся от окна, машинально переводя штурмовик на стрельбу очередями. Время замедлилось. Казалось, прошла целая вечность. Наконец вой так же резко оборвался.

— Артамонов жив, — раздался голос Артамонова одновременно в наушнике и за спиной.

— Ким жив, — сказал Ким.

— Заболодин жив, — сообщил Заболодин. — Нашел на третьем этаже место огневого контакта. Шесть гильз и очередь на потолке. Крови нет, следов борьбы нет. Гильзы наши, здесь был Тарасов.

Капитан помолчал немного, а затем все-таки произнес:

— Капитан жив.

И только после этого выглянул в окно. Девочка теперь сидела на качелях, словно окаменев, и механически покачивала ногой. Капитан сунул руку глубоко за пазуху — под комбез, под бронник, под гимнастерку — и там, на волосатой груди, нащупал маленький серебряный крестик.

— Заболодин жив. Иду наверх, — прозвучало в наушнике.

— Артамонов жив, — раздалось в наушнике и одновременно за спиной.

— Ким жив. Вышел на опушку к зданиям, — раздалось одновременно в наушнике и — тихо-тихо — вдалеке за окном.

Капитан тут же выглянул — у самой кромки ельника стоял Ким, сжимая гранатомет.

— Ким, стоп! — шепнул Капитан в микрофон. — В лес!!!

Фигурка метнулась назад и исчезла в ельнике.

— Что случилось? — спросил Ким в наушнике.

— Идиот!!! — прошипел Капитан. — Я приказал уйти, а не подходить к «Кукушке»!

— Я ушел к трассе, — ответил Ким не очень уверенно. — Вижу здание. Вижу ребенка на качелях... Здание заброшенное... В разбитом окне на пятом... человек?

— Твою мать, это я! Ты вышел к «Кукушке»! Бойся девочки! Убирайся вон! К трассе!

— Понял, — сказал Ким.

Капитан еще долго глядел в ельник, но там не было движения.

— Заболодин жив, — сказал Заболодин. — Поднялся на пятый, вижу Артамонова в конце коридора.

— Артамонов жив, — сказал Артамонов. — Ко мне приближается Заболодин.

Капитан еще раз окинул взглядом загаженную комнату и сильнее сжал крестик. А затем решительно вышел в коридор. Заболодин и Артамонов уже ждали его. Хмуро кивнув им, Капитан подергал соседнюю дверь. Та была заперта. Капитан шагнул к следующей — тоже заперто. Тогда он умело стукнул плечом, ловко подхватил вылетевшую дверь и прислонил ее к стенке. В этой комнате было чисто, окно целое, кровати аккуратно застелены и подушки торчали на них пирамидками. Капитан хмуро обернулся:

— Ну, заходите, чего на пороге столпились?

Артамонов и Заболодин переглянулись, но вошли. Капитан сел на кровать, задумчиво взял треугольную подушку и положил ее на колени. Штурмовик положил рядом. Артамонов тревожно оглянулся на коридор, но Капитан взглядом приказал сесть.

— Ким! — сказал он в воротник. — Доложишь так: объект заброшен, исчез джип и Петеренко, исчез Касаев. По объекту ходит девочка — нечеловеческая. Огонь на поражение не действует. Ситуация не укладывается. Не укладывается... — повторил он задумчиво.

— Понял, — ответил Ким. — Двигаюсь к трассе.

— Так. — Капитан оглядел комнату и сложил руки на подушке, — Погибли Петеренко и Касаев. Ушел Ким. Нас осталось трое. Какие будут предложения?

— Первое предложение, — негромко, но внушительно сказал Артамонов, — восстановить контроль над коридором. Такая полная беспечность приведет...

— Валяй, — уныло перебил Капитан.

Артамонов тут же выскочил из комнаты и занял оборонную позицию.

— Ну, — Капитан перевел взгляд на Заболодина, — а ты чего скажешь?

— Нет идей, — потряс головой Заболодин и тревожно сжал свой штурмовик.

— Вот и у меня нет идей.

Капитан снова вынул трансивер и повертел его в руках. Трансивер молчал.

— Ким жив, — тревожно раздалось в наушнике. — Двигаюсь к трассе.

— Мы тоже пока живы, — сказал Капитан и умолк.

— Может, пора рассказать, что здесь случилось и зачем нас подняли? — хмуро произнес Заболодин.

— Я объяснял перед выездом, — вздохнул Капитан. — Меня вызвал генерал. Велел поднять по тревоге группу и взять под контроль объект. Все, что я успел узнать про «Кукушку», — тут был пионерлагерь, а затем пансионат. Прошлым летом начались неприятности, стали пропадать люди. Оборвалась телефонная связь, исчез персонал и отдыхающие, затем пропали несколько местных. Ушли сюда и не вернулись.

— И никто не возвращался?

— Некоторые возвращались. Те, что возвращались, говорили, что объект пуст и заброшен. Но внутрь они не входили. Грибники. Затем приехал наряд милиции — исчез.

— Вот этого я уже не слышал... — вставил из коридора Артамонов.

— Поползли слухи, но дело замяли. Приезжали следователи из прокуратуры — осмотрели, прошлись по этажам, ничего не нашли и вернулись, оставив наблюдение. Наблюдение исчезло в тот же вечер. Недавно сюда отправилась группа сатанистов — по оперативным данным, не возвращались. Наконец генерал отправил группу Тарасова в полной выкладке. Связь утеряна, никто не вернулся.

Воцарилась тишина.

— А может, надо было все это раньше сказать?! — зло рявкнул Артамонов из коридора. — Я бы хоть с женой попрощался, знать такое!!!

— Тихо!!! — прошипел Капитан. — Прекратить панику!!!

— А чего мы ждем?! Бежать надо!!! — вскочил Заболодин, но тут же осекся и продолжил: — И докладывать...

— Прекратить панику! — снова прошипел Капитан. — Уходит один Ким, ему нужно время. Мы — отвлекаем.

— Кого отвлекаем? — спросил Артамонов. — Кого?!

Капитан ничего не ответил. Артамонов заглянул в комнату.

— А если она сюда поднимется?! — прошептал он, выкатив глаза.

— Капитан! — раздался в наушнике голос Кима. — Она закольцована! Я опять вышел к «Кукушке»!

— Кто закольцована?!

— Дорога, — ответил Ким немного смущенно. — Пятьдесят метров вглубь от поляны и... я нашел место, где все начинает повторяться.

— Объясни! — потребовал Капитан.

— Там... как зеркало, — мялся Ким, подбирая слова. — Там, если встать на дороге, то вперед и назад стоят одинаковые деревья, и в какую сторону ни посмотреть — видна «Кукушка»...

— Так уйди с дороги! — скомандовал Капитан.

— Пробовал, в лесу то же самое. Пятьдесят метров вглубь — и как зеркало местности. «Кукушка» — опушка — «Кукушка» — опушка. До бесконечности.

— Но мы же приехали сюда откуда-то?! — рявкнул Капитан. — Или мы здесь родились?!

— Продолжать попытки?

— Продолжай. — Капитан повернулся к Артамонову. — Вот видишь. Не в девочке дело...

— Кэп... — тихо сказал Заболодин. — А это не похоже на галлюцинации? Отравление какими-нибудь психоактивными...

Капитан задумался.

— Не похоже, — помотал он головой. — И вообще, Ким-то не подходил к «Кукушке».

— Но ведь Ким и... — начал Заболодин, но задумался. — Тогда я не вижу вообще никакой логики!

— А здесь нет логики, — хмуро кивнул Капитан. — По-любому нет. Никто не заинтересован в происходящем. Никто здесь не скрывается. Никто не борется за это место.

— Кому принадлежит «Кукушка»?

— «Кукушка» принадлежала КБ «Металлопроект», — поморщился Капитан. — Его давно не существует. Никто не борется за «Кукушку». Ни один политик не сделает карьеру на этих событиях.

— Люди не могут исчезать бесследно, — твердо сказал Заболодин и замер с открытым ртом.

— Они не исчезают, — возразил Капитан. — Они...

— Собака! Тварь! Мразь! — Заболодин со злостью бил кулаком подушку, затем остановился, тихо произнес «Ой...» и начал стремительно съеживаться.

Все произошло в одну секунду. Капитан моргнул. Перед ним на кровати лежал сиреневый ослик из шершавого пластика.

— Артамонов! — прошептал Капитан, не отрывая взгляда от ослика.

Но встревоженный Артамонов и так уже стоял на пороге комнаты. Он непонимающе поглядел на Капитана, затем на соседнюю кровать. И замер.

— Что с Артамоновым? — резко спросил Ким в наушнике.

— С Артамоновым порядок, — ответил Капитан. — Погиб Заболодин.

— Как же это так? — прошептал Артамонов.

Капитан метнулся к окну. Девочка сидела на качелях. Она наполовину сползла и задумчиво ковыряла землю сандалией.

— Вот так... — сказал Капитан обреченно. — Вот так. Никак. — Он тут же взял себя в руки и требовательно обернулся. — Артамонов! Осмотри его!

— Кого? — шепотом спросил Артамонов.

— Его. — Капитан кивнул на ослика.

Оглянувшись на Капитана, Артамонов опасливо приблизился к ослику. Ослик лежал на боку, его мутные пластиковые глаза смотрели без выражения. Артамонов взял его в ладони и аккуратно повертел в руках. Затем сжал. Ослик пискнул. Артамонов перевернул его и осмотрел встроенную пищалку.

— Сделано в Китае? — спросил Капитан и почувствовал неуместность этого вопроса.

— Написано «ОТК-27", — прищурился Артамонов. — Обычный ослик, у моего младшего такой же.

— Такой же?

— Только зеленый.

«Если выберемся — похороним с почестями» — подумал Капитан, отворачиваясь к окну.

Девочка сидела на качелях. Солнце зашло, и теперь светилось лишь небо над ельником. На опушке снова стоял Ким, и по тому, как он стоял — открыто, не скрываясь, — Капитан понял, что Ким совершенно растерян и раздавлен.

— Ким! — негромко позвал Капитан. — Не стой, поднимись в здание.

Ким двинулся вперед, пожав плечами — тоже очень несвойственный для него жест. Путь его шел мимо качелей, но он специально сошел с тропинки, чтобы обойти подальше, метров за двадцать. Девочка заметила Кима, подняла голову и уставилась на него.

— Не останавливайся, — быстро предупредил Капитан на всякий случай.

Не вставая с качелей, девочка вытянула руку в сторону Кима — четыре пальца растопырены, большой прижат. Так поднимает лапу кошка.

Ким не оглянулся, хотя наверняка следил краем глаза. Он подошел к зданию и скрылся под козырьком. Девочка еще немного посидела с поднятой лапой, затем так же неестественно опустила ее, скособочилась и уставилась за ельник, в сторону закатившегося солнца. Капитану подумалось, что приезжать сюда лучше было с утра, когда светло. Возможно, по свету удастся и выбраться...

Сумрак сгустился окончательно. Девочка поднялась с качелей и тяжело опустилась на четвереньки. Капитан ощутил холодок — ему подумалось, что девочка сейчас поползет к зданию. Она действительно поползла, умело переставляя конечности, но не совсем к зданию — просто вдоль площадки. Капитан на секунду оглянулся на Артамонова — тот сидел на кровати, все так же держа в руках ослика. А когда Капитан повернулся обратно, то вздрогнул. Девочки не было. И в том месте, где она только что ползла, двигался здоровенный косматый зверь, напоминавший медведя с растрепанным конским хвостом.

— Что там? — спросил Артамонов шепотом.

— Да зачем тебе?.. — поморщился Капитан и сам отвернулся.

Артамонов пожал плечами и уставился перед собой. В коридоре послышался шорох, и на пороге возник Ким.

— Надо осмотреть здание, — заявил он сразу.

— Командую здесь я, — напомнил Капитан.

— Так командуй! — неожиданно взорвался Ким. — А не изображай в окне мишень!

Капитан посмотрел на него с удивлением, и Ким смутился:

— Виноват. Нервы. — Он уперся гранатометом в пол.

— Ты лучше глянь на это. — Капитан кивнул за окно.

Ким тут же оказался рядом с ним и долго смотрел в сгустившиеся сумерки. А Капитан смотрел на его лицо. Ким держался молодцом — лицо его оставалось каменным, только зрачки расширились. Капитан снова глянул на поляну. Чудовище стояло на задних лапах в профиль. Оно горбилось, передние лапы обвисли и лениво покачивались вдоль туловища. Под бурой медвежьей шерстью топорщились гроздья мышц, громадные когти неспешно рассекали воздух. Но это был не медведь. У чудовища была женская грудь, поросшая бурым мехом.

— Что скажешь? — спросил Капитан.

— Я не знаю, что видишь ты... — начал Ким задумчиво.

— А ты?

— Я вижу медведицу с женской грудью и девятью хвостами.

— Девятью хвостами? — Теперь Капитан разглядел вместо конского хвоста пучок шевелящихся щупалец, кажется, их действительно было девять.

Артамонов не выдержал, тоже подошел к окну и уставился на чудовище, открыв рот. Чудовище медленно развернулось, подняло морду и теперь рассеянно оглядывало здание.

— Ну и что это?! — требовательно спросил Капитан.

— Вы оба видите то же самое? — уточнил Ким. — Медведицу с женской грудью и девятью...

— Да! Что это, твою мать?!

— Если верить моему покойному деду, один из демонов корейских сказок, — спокойно ответил Ким. — Дед называл его Мамма Сонним — многоуважаемый гость оспа. Или просто — многоуважаемый гость.

— Ах, многоуважаемый?! А что твой дед советовал делать при встрече с этой живой Маммой?!

— Мамма Сонним не бывает живой. Она мертвая по определению.

— Но что с ней делать-то?!!

— А что ты на меня орешь?! — взвился Ким. — Я-то откуда знаю?!

— А кто у нас эксперт?!

— Я эксперт по технике и вооружению, где ты видишь оружие?! Кто у нас эксперт по стратегии?!

— Да ты хоть понимаешь, что... — разъярился Капитан, но Ким успокаивающе поднял руку.

— Если это демон из корейской сказки, то в корейских сказках с Маммой Сонним ничего не сделать. Что твой дед советовал делать со Змеем Горынычем?

— Рубить все головы, — вместо Капитана ответил Артамонов. — Бабу Ягу — в печь. Кощею Бессмертному — ломать иглу.

— Бессмертных не бывает, — подтвердил Капитан.

— У вас все просто, — согласился Ким. — У нас сложно. С Маммой Сонним ничего нельзя сделать.

— Так не бывает, — возразил Артамонов.

— Так бывает. От нее можно убежать или умилостивить ее.

— Убежать ты уже пробовал. А умилостивить — вон у нас... умилостивили уже троих... — Капитан махнул рукой на кровать, где лежал ослик.

Ким резко повернулся и только сейчас заметил ослика. Он подошел ближе, волоча по линолеуму гранатомет, и постоял немного, склонив голову.

— Как это случилось? — спросил он наконец.

— Хлоп — и превратился, — ответил Капитан. — Был Заболодин — и нет Заболодина. Сам по себе, на полуфразе. Мамма твоя в здание не поднималась.

— Пока, — вставил Артамонов.

— Пока, — повторил Капитан.

— То есть мы попали в корейскую сказку? — произнес Артамонов, и в голосе его Капитану почудились обиженные нотки.

— Это ко мне вопрос? — уточнил Ким.

— К тебе. Что про это говорят корейские сказки? — спросил Капитан.

— Я ни о чем подобном не слышал.

— А кто слышал?! Я слышал?! — заорал Капитан, но тут же осекся. — Виноват, нервы.

В комнате воцарилась тишина.

— В корейских сказках люди превращаются в игрушки? — спросил Артамонов.

— В корейских сказках превращаются в разное, — пожал плечами Ким. — Я не знаток корейских сказок.

— И не в какие-нибудь бамбуковые игрушки! — Капитан повернулся к Киму и прищурился. — А вот в таких вот, резиновых осликов с надписью «ОТК»? Превращаются люди в корейских сказках?

— Если здесь поселился демон Мамма Сонним, — веско сказал Ким, — вряд ли он станет вести себя так же, как вел себя в древней Корее много веков назад.

— А ты можешь с ней того... Спуститься и... разобраться как-нибудь? Поговорить? — Артамонов кивнул за окно.

— Это приказ? — Ким сжал гранатомет и вопросительно посмотрел на Капитана.

— Не приказ. Но... ты же кореец? — потупился Капитан.

Ким вскинул голову и посмотрел ему прямо в глаза.

— Я жду! — сказал Ким. — Ты меня не хочешь обвинить в саботаже и связях с противником?

— Я совсем не об этом... — смутился Капитан. — Просто эта... с девятью хвостами... Мамма Сонним...

— Она из Кореи? Она знает корейский? — Ким в упор смотрел на Капитана.

— Не исключено, — твердо сказал Капитан.

— А я из Кореи? — спросил Ким. — Я знаю корейский?

— А ты знаешь корейский?

— Впервые ты меня об этом спрашивал девять лет назад. — Ким повернулся спиной и встал у окна, опершись на гранатомет.

— Что ж нам делать? — растерянно пробасил Артамонов.

— Осмотреть здание, — решил Капитан и вдруг добавил: — Артамонов, возьми Заболодина, мы своих не бросаем.

Ким смотрел в окно.

— Она двигается, Капитан. Она роет землю.

* * *

Сначала они вернулись в изгаженную комнату с пентаклем на полу — просто чтоб показать Киму. Ким задумчиво потыкал ботинком разбросанные игрушки, затем присел, разглядывая кости в углу.

— Обломались сатанисты, — цыкнул зубом Артамонов. — Превратились в зайчиков.

— А может, они для этого и пришли? — возразил Капитан.

— Нет, — покачал головой Артамонов, — они обломались. Хотели пообщаться с Сатаной, а Сатана оказалась корейская... Ким, в Корее есть сатанисты?

Ким не ответил. Он пружинисто поднялся, опершись о гранатомет.

— Осмотрим другие комнаты?

— Осмотрим, — вяло согласился Капитан, и они вышли в коридор.

Остальные комнаты пятого этажа ничего собой не представляли. Когда под плечом Капитана падала очередная дверь, за ней оказывалась та же картина — пара аккуратно застеленных колченогих коек с подушками-пирамидками, две тумбочки, штатный пыльный графин и два стакана.

— Я сутки не спал, — сказал Артамонов в пятой по счету комнате. — Вот бы лечь и уснуть...

— Ты смог бы сейчас уснуть? — удивился Капитан.

— Смог бы.

— И проснуться осликом?

— Кстати, не факт.

— Кстати, вопрос, — вмешался Ким. — О чем говорили люди перед тем, как превратиться?

Капитан задумался.

— О чем говорил с ней Петеренко, мы, наверно, уже не узнаем... Касаев пытался войти в здание вместе с ней...

— Мамма Сонним, — подсказал Ким.

— Заболодин просто сидел на койке, о чем мы говорили?

— Вы говорили, кому принадлежала «Кукушка», — напомнил Ким.

— А сатанисты, наверно, просто песни свои пели и живого козла резали.

— Собаку, — подсказал Ким. — Шелти.

— Нет логики, — подытожил Капитан и ткнул плечом следующую дверь.

Дверь не поддалась. Капитан выругался и ударил снова. Дверь упала, за ней оказалась комната горничной, заваленная штабелями белья.

— Какая разница, о чем говорили. А вот о чем они думали перед тем, как превратиться? — спросил Артамонов, безуспешно щелкая разболтанным выключателем на стене, хотя было известно, что электричества в здании нет.

— Уж наверно, Петеренко и подростки-сатанисты думали о разном... — Капитан сосредоточенно водил по углам фонарем.

Ким вышел, зашел в соседний номер и вернулся.

— Туалет и душ, — доложил он. — Этаж пуст. Осматриваем нижние?

— Осматриваем.

Они спустились на четвертый и распахнули первую дверь. Та же картина, только номера были одноместные. Одна кровать, одна тумбочка, один стакан возле графина.

— У моего старшего, — начал Артамонов, — есть карманный компьютер.

Капитан присел на корточки и заглянул под кровать — пустота, пыль. В стене обнаружился шкаф, Ким распахнул его и посветил фонарем — пустота, запах старой фанеры, скрюченные рассохшиеся вешалки на стальных крючьях.

— Там у него в компьютере есть такая игра, — продолжал Артамонов. — Надо двигать разноцветные шарики, и если встанут в ряд пять штук одного цвета — то исчезают.

— К чему это ты? — Капитан вышел в коридор и пнул дверь напротив.

Из темного проема резко пахнуло чем-то кислым, раздался громкий визг, и вдруг из пустоты ему в лицо метнулось пятно. Капитан не успел испугаться, рефлексы сработали сами — он кинулся на пол и в тот же миг услышал тихий хлопок. Капитан перекувыркнулся, привстал на одно колено и обернулся, сжимая штурмовик. На полу билась в конвульсиях крупная летучая мышь — как раздавленная бабочка, упавшая на спину. Ким деловито прятал под мышку личный пистолет. Артамонов нервно водил штурмовиком из стороны в сторону.

Капитан со злостью расплющил ботинком останки летучей мыши и вошел в комнату. Такой же одноместный номер, лишь фрамуга в окне была распахнута, а пол и кровать завалены черным мусором и пометом. Артамонов кашлянул и опустил ствол.

— Так вот, я и говорю, — продолжил он. — Может, у человека в голове тоже так устроено? Скачут мысли, скачут, а как сложатся в одну цепочку — хлоп, и нету. Ни мыслей, ни человека. Инфаркт.

— У меня так бывает, — кивнул Капитан. — С мыслями. Если не спал долго.

— Так вот я и говорю... — продолжал Артамонов. — А если здесь тот же принцип? Может, не мысли, может, складываются жесты или там...

— Помолчи? — попросил Ким. — Работать мешаешь.

— Да, — вспомнил Капитан, — ты лучше погляди, как там Мамма Сонним?

Артамонов вошел в распахнутый номер, открыл балконную дверь, вышел на воздух и долго глядел вниз.

— Ну? — не выдержал Капитан.

— Валяется, — шепотом сказал Артамонов. — Может, подохла?

— Мамма Сонним не живая, — напомнил Ким.

— Она встает, — прошептал Артамонов и глотнул. — Мамма Сонним смотрит на меня.

— Эй! — напрягся Капитан. — Эй!

Артамонов молчал.

— Артамонов, отставить! — вдруг оглушительно рявкнул Ким. — Слушать команду! Закрыл глаза! Два шага назад! Аккуратно, порожек. Еще шаг. Закрыл балкон. Открыл глаза, вышел к нам, в коридор!

Вид у Артамонова был ошарашенный.

— Что там было? — спросил Капитан шепотом.

— У Маммы Сонним большие черные глаза... — протяжно завыл Артамонов, запрокинув голову.

Ким резко, без замаха двинул его в скулу. Артамонов отлетел к стенке, но удержался на ногах.

— Спасибо, — произнес он уже нормальным голосом, растирая скулу тыльной стороной ладони. — Там очень страшно. Когда на тебя смотрит Мамма Сонним...

Ким энергично развернулся, вскинул гранатомет на плечо и решительно направился к балконной двери.

— Отставить, — сухо произнес Капитан. — На четвертом этаже осталось четыре комнаты. Вы осматривайте их, а я спускаюсь на третий. Заболодин нашел на третьем огневой контакт Тарасова.

* * *

Гильз он обнаружил не шесть, а гораздо больше — остальные лежали в дальнем углу за банкеткой. Но все гильзы родные — кто-то из людей Тарасова расстрелял тут целую обойму. Стрелял из укрытия, с колена, по движущейся цели. Точнее — по надвигающейся. И, судя по ровной трассе на потолке, так ни разу и не попал. Капитан еще раз осветил фонариком прошитый потолок и опустился на корточки. Угол самый удобный, он бы тоже выбрал для обороны именно его. А вот надвигающаяся цель была двухметрового роста. Если до этого у Капитана и оставалась надежда, что чудовище в здание не поднимается, то теперь умерла и она.

— Капитан, у нас новости, — сухо произнес Ким в наушнике.

— Что? — вскинулся Капитан. — Вы где?

— Мы все еще на четвертом. Нашли жилую комнату, запертую изнутри.

— Там люди? — насторожился Капитан.

— Труп, — ответил Ким. — Его надо осмотреть.

Капитан пружинисто поднялся, в два прыжка оказался у лестницы и поднялся на четвертый этаж. Это было странно, но одинокой покосившейся дверцы четвертого этажа не было на месте — вместо нее торчали обе матовые створки, как на третьем. Капитан посветил фонариком. На дальней стене была намалевана цифра "3«.

«Как же я так ошибся? Выходит, я был на втором?» — подумал Капитан, взбегая на этаж выше.

Здесь тоже висели обе целые створки, и тоже за ними в полумраке коридора маячила цифра "3«.

«Все. Отпрыгался», — подумал Капитан без эмоций, взбежал сразу на три пролета вверх и замер. Лестница продолжалась все выше и выше. А здесь все та же картина — две матовые створки, третий этаж. Капитан зашел в глубь этажа, повернул направо и добрался до конца коридора. Все, как есть — прошитый двумя очередями протолок, шесть гильз на полу и россыпь за банкеткой. Он вернулся к лестнице и поднялся еще на один пролет. Покосившаяся створка, цифра "3«. Капитан растерянно остановился.

— Кэп, ты скоро? Мы ждем, — напомнил Ким в наушнике.

— У меня проблемы, — сухо выдавил Капитан. — Не могу подняться.

— Мамма Сонним в здании? — спросил Ким быстро, но Капитан слишком хорошо его знал и различил в голосе испуганные нотки.

— Нет, — ответил Капитан. — Не знаю. Не видел. Замкнулась лестница, поднимаюсь все выше и снова оказываюсь на третьем.

— Я выйду навстречу, — сказал Ким решительно, и в наушнике лязгнуло, словно с пола рывком подняли гранатомет.

— Нет! — отрезал Капитан. — Не разделяйтесь и никуда не выходите. Просто подай голос.

— Голос? — спросил Ким и вдруг заорал на все здание: — Ура-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!!

Капитан непроизвольно дернулся, стараясь выкинуть наушник из уха, но наушник держался крепко.

Голос Кима раздавался сверху, со следующего этажа.

— Ура!!! — рявкнул Капитан в ответ.

— Ура-а-а-а! Ура-а-а-а! — хором закричали сверху Артамонов и Ким.

— Ура-а-а-а-а! — заорал Капитан и кинулся вверх.

Голоса приближались. Взбегая по лестнице, Капитан все боялся, что они вдруг рывком переместятся выше, но они все приближались. Когда он достиг площадки, голоса четко звучали из глубины коридора. Капитан прикусил губу и поднял взгляд. Да, теперь перед ним висела всего одна створка! И за ней на стене была намалевана синяя четверка.

— Эй! Я прорвался! — заорал Капитан и бросился вперед по коридору, пробормотав напоследок: — Нет логики, чертовщина работает странно, со сбоями...

* * *

Одышки у Капитана никогда не было, но сейчас он долго не мог прийти в себя. В этой комнате стоял странный тяжелый запах — густая пряная смесь из запахов сушеной воблы, свежих кожаных ремней, старых книг и сухой пыли. На подоконнике горело яркое пятно лунного блика, подсвечивая сидящего рядом Артамонова мертвенным зеленоватым светом. На кровати лежала мумия — высохшие останки пожилого человека. В свете фонаря лицо казалось скорчившейся картонной маской. Человек лежал на спине, укрытый по грудь сереньким санаторным одеялом, с руками, сложенными на груди крест-накрест.

— Это вы его так сложили? — поинтересовался Капитан.

— Нет, — ответил Артамонов. — Его мы не трогали. Видимо, так и умер. Комната была заперта изнутри.

— От чего умер? — спросил Капитан и тут же понял, что вопрос глуп: Артамонов и Ким не могли еще ничего толком выяснить.

— Сердечная недостаточность, — спокойно ответил Ким. — На фоне острого невроза.

— Откуда информация? — заинтересовался Капитан, внимательно освещая фонарем ссохшуюся маску.

Вместо ответа Ким указал на высохшие кулаки мумии — они были крепко сжаты, причем большие пальцы находились внутри кулаков. Капитану стало стыдно, что он сам этого не заметил. Кулак с большим пальцем внутрь — «рука младенца» — глубокий инстинкт, который просыпается у человека в моменты острых потрясений.

— И вот еще... — Артамонов осветил фонарем пол около кровати.

Судя по темному ровному квадрату посреди выцветшего линолеума, здесь долгие годы стояла тумбочка. Теперь вместо нее стоял пересохший стакан, а рядом валялась капсула с нитроглицерином.

— Ясно. — Капитан повернулся к двери. — А тумбочкой, значит...

Теперь он внимательно осмотрел груду возле двери — тумбочка валялась на боку, рядом — перевернутый журнальный столик и стул, а на пороге почему-то валялся распотрошенный фонарь Кима без батареи.

— Он баррикадировался, — закончил Артамонов, хотя Капитану и так уже все стало ясно.

— Не молодой, лет шестьдесят, — задумчиво произнес Ким. — Чего его понесло на семинар?

— Семинар? — резко повернулся Капитан.

— Нам повезло, — кивнул Артамонов. — Мы нашли его записи. Только осторожнее...

Капитан обернулся и только сейчас заметил, что на подоконнике рядом с Артамоновым светится вовсе не лунный блик, а экранчик маленького карманного компьютера. Рядом лежала увесистая батарея фонаря, аккуратно подсоединенная проводками.

— А это... долго ли меня не было? — сглотнул Капитан.

— Часа три с половиной. — Артамонов поднялся со стула, уступая место. — Мы прочли еще не все, но если вкратце...

Капитан сел перед экранчиком. Он промотал текст в начало и погрузился в чтение. Вначале шла полная бессмыслица. Латинские буквы складывались в слова, а слова явно составляли фразы, которые кончались точкой, но чаще — гроздьями восклицательных или вопросительных знаков. Но не то чтобы произнести, и прочесть это не получалось.

— Корейский, — произнес Ким из-за плеча. — Но в транслите.

— Переведи, — потребовал Капитан.

— Транслит — это когда иероглифы изображают латинскими...

— Переведи сам текст!

— Я объяснял девять лет назад, — сухо напомнил Ким. — Я не знаю корейский.

— Жаль, — сказал Капитан. — А хоть примерно?

— Я не знаю корейский, — с упором повторил Ким. — Ни иероглифов, ни транслита.

— Откуда ж ты тогда знаешь, что это корейский? — зло повернулся Капитан. — Может, это монгольский?

Ким ничего не ответил, вместо него ответил Артамонов:

— Ким говорит, что вот эти бесконечные «уео-уео» — корейские. А у монголов вообще русские буквы.

— А на клавиатурке-то русские буквы есть! — заметил Капитан.

— Ты листай дальше, — вздохнул Артамонов. — У нас не так много времени. Там будет много русских букв.

— А это?

— Это считай корейской молитвой.

Капитан полистал вперед — вскоре корейский текст действительно оборвался на полуслове, потянулись пустые страницы, а затем без всякого заголовка начался распорядок мероприятий: «Понедельник... Вторник... Завтрак... Обед... Дискуссия в холле третьего этажа... Пути развития... Деловые коммуникации... Партнерство... Ужин... Завтрак... Тренинг инициативного общения... Эффективное руководство... Подчинение и управление... Обед... Ужин... Тренинг... Карьерный рост... Корпоративное лидерство...» Капитан недоуменно пролистал распорядок, заметив, что расписано тринадцать дней.

Дальше пошел сбивчивый конспект — причудливая смесь экономических и психологических терминов, усыпанная офисным жаргоном. Слово «бизнес» повторялось почти в каждой строке. Обычное дело, бизнес как бизнес, — думал Капитан, листая текст, который все не кончался и не кончался. Видали и не такое. Устраивать семинары для унылых безработных и зачуханных младшеньких менеджеров — тоже выгодно. Прибыльнее, чем торговать апельсинами. У них ведь тоже водится небольшая денежка, и они с радостью готовы отдать ее любому, кто пообещает сделать их везучими в бизнесе, инициативными в общении и уверенными в себе. А там уж, чем черт не шутит, авось и счастливыми в личной жизни... А если обещание не сбудется, жизнь после семинара не наладится и служебная лестница не упрется в небо, так никаких претензий к организаторам — значит сам и виноват: недостаточно самораскрылся, плохо освоил техники, приезжай учиться снова, всегда рады... Загородный пансионат, полсотни таких же нищих духом, на неделю раскрывших рты перед местным гуру, рассказывающим про свою неслыханно эффективную технику. Бизнес и психология. Коммуникации и управление. Религия нашего времени. Секты и пророки будут всегда, они никуда не делись. Просто — как там сказал Ким про демона? — вряд ли он станет себя вести точно так же, как и много веков назад. «Бренд = единица знания. Первоб. человек произошел от обезьяны в тот момент, когда стал находить бренд в окр. природе. Брендом может являться: внешний вид (все яблоки имеют разный цвет и форму, но единый бренд внешнего вида, позволяющий отличить от др. фруктов), звук (гром — бренд грозы), запах (плохой запах — бренд нечистот) и др. В совр. бизнесе бренд продукта — это его торг. марка (название). Бренд человека — имидж. Бренд полный и неполный. Полный бренд...»

— Полный бред, — сказал Капитан. — И этой ерундой они занимались две недели? Завтрак, семинар, обед, тренинг, ужин, тренинг, медитация...

Капитан вдруг задумался.

— Это мне показалось, или там у них в мероприятиях мелькала какая-то медитация?

— Мелькала, — кивнул Артамонов. — И не только она. Семинар назывался «Магия в бизнесе и коммуникациях».

— Странно...

— Послушай наконец главное: семинар у них... — начал Ким, но закончить не успел.

Во дворе громко ухнуло, а затем раздался тоскливый вой. Он заполнил все пространство, не оставив места для других звуков. Глухой бас тянул одну ноту, и в такт ему вибрировали стекла, скрипели двери, шуршали сквозняки по коридорам. Наконец вой смолк.

— Семинар у них, — продолжил Ким невозмутимо, — вел некто Лауст. Судя по тому, как о нем отзывается в этом дневнике покойный, — очень авторитетный мистик из Кореи.

— Ах, Кореи... — понимающе кивнул Капитан, хотя понятно ничего не было.

— Не всегда, — вставил Артамонов.

— Что не всегда? — удивился Ким.

— Не всегда о нем хорошо отзывается. — Артамонов ткнул мизинцем в экран.

Ким глянул и покачал головой.

— Мудан — это шаман по-корейски.

— Мудан Топ-Менеджер Лауст, — задумчиво прочел Капитан.

— Еще там упоминается переводчик, который переводил его.

— Я не вижу логики, — взорвался Капитан и откинулся на спинку стула. — Корейская молитва, график, бизнес, медитация... На кой нам эти конспекты?

— А ты прочитай вот это... — Артамонов протянул руку и уверенно промотал с десяток страниц. — Вот отсюда: «...склонить к сотрудничеству демона...»

— Ну-ка, ну-ка... — Капитан впился в экран.

«Аттестационный тест на звание бизнес-магика: склонить к сотрудничеству демона. Владение техниками бизнес-коммуникаций: 1) уверенность в своих силах; 2) настойчивость в достижении цели; 3) умение чувствовать интересы партнера; 4) умение управлять партнером в своих интересах. В последний день семинара Топ-Менеджер на Огненной Медитации пригласит к нам виртуального бизнес-клиента. Цель — склонить виртуального клиента к сотрудничеству на взаимовыгодных условиях. Виртуальный клиент живет за счет наших эмоций. Он появится, если мы поверим в его существование. Чем сильнее эмоции в его адрес, тем ярче будут проявления виртуального клиента. По окончании экзамена виртуальный клиент станет нам безразличен и исчезнет. Виртуальный клиент, как любой бизнес-партнер, преследует свои интересы, но всегда отражает наши эмоции. Чтобы расположить виртуального клиента к сотрудничеству, надо захотеть сотрудничества. Чтобы вызвать его злость — надо возненавидеть его. Чтобы виртуальный клиент стал добр, надо желать ему добра. Если виртуальный клиент полон злобы — ответьте ему добром. Добро — это щит, от которого отразится злоба демона и ударит его самого. По окончании аттестации — утренний банкет.

— П...ц, — тихо произнес Капитан.

— Предлагаю взять это за рабочую версию, — хмуро предложил Ким. — За неимением других объяснений.

— Я только одного не понимаю, — наконец произнес Артамонов. — Допустим, эти ублюдки каким-то образом вызвали своего клиента...

— Демона, — поправил Капитан.

— Мамма Сонним, — уточнил Ким.

— Демона, — согласился Артамонов. — Допустим, они не смогли его склонить к сотрудничеству или как там называется...

— А дальше уже все ясно, — кивнул Капитан. — Демон вышел из-под контроля, обрел силу — и началась паника. Чем больше паника — тем сильнее демон. Пошла цепная реакция.

— Угу... — Артамонов нервно поежился. — Вышел из-под контроля... Представляю эту дикую сцену... Но я не понимаю другого. Демон извел всех обитателей «Кукушки»... Так? — Артамонов повернулся к Киму. — Как там его? Матушка-чума?

— Мамма Сонним. Многоуважаемый гость оспа.

— Куда девается оспа, когда умирает последний больной?

— Оспа может сохраняться на вещах и предметах, — ответил Ким, — Только Мамма Сонним — это не совсем оспа. Даже совсем не оспа. Даже...

— Не важно, — перебил Артамонов. — Если демон живет за счет человеческих эмоций, почему он не исчез вместе с последним обитателем «Кукушки»?

— Эмоции были такие сильные, что хватило еще на некоторое время, — предположил Ким.

— Ага, — передразнил Артамонов. — Жизнь больного была такой бурной, что он и после смерти пару лет ходил и разговаривал...

— Чего тут неясного, — сказал Ким. — Представь, сколько эмоций развелось вокруг «Кукушки», когда выяснилось, что пропали люди и творится бесовщина?

— Ничего не выяснилось, — возразил Капитан. — Только слухи ходят. Шепчутся окрестные дачники, тусуются сатанисты. Но никто не видел демона, никто ничего не знает наверняка.

— А генерал? — прищурился Ким.

— Разве что генерал... Он собрал всю информацию и что-то знает...

Капитан вспомнил острый подбородок генерала, стальной взгляд из-под мохнатых бровей. Вспомнил, как перед заданием генерал по-отечески приобнял его и вполголоса сказал: «Будь осторожен, но ничего не бойся. Не подведешь?» Никаких глупостей сроду не говорил перед операциями, а тут вдруг выдал. Капитан тогда не придал этому значения, подумал, что генерал сильно сдал за последний год...

— Генерал что-то знает, — кивнул Капитан.

— Ну так эмоций нашего бати хватит на шестьсот шестьдесят шесть демонов... — криво усмехнулся Ким.

— Мать... — вдруг выдохнул Артамонов. — А представь, что будет, когда журналисты раструбят по всей стране? Представь, какую силу он наберет? Это ж будет...

Капитан решительно встал, прошелся по комнате и резко обернулся.

— Хватит. Какие предложения?

— Перестать бояться и перестать верить — не предлагать, — хмуро произнес Артамонов.

— А если я отдам приказ? — Капитан сурово посмотрел ему в глаза. — Перестать бояться и перестать верить?

— Буду стараться выполнить приказ, — пожал плечами Артамонов. — Не щадя жизни. Но у меня не получится.

— А если я прикажу расстаться с жизнью?

— Кэп, ты меня знаешь, — сухо ответил Артамонов. — Прикажешь — сделаю.

Внизу снова раздался оглушительный рев, усиленный эхом. Теперь он шел не со стороны и не со двора, а снизу — из вестибюля.

Ким что-то произнес и встал.

«Капитан, она поднимается», — прочитал Капитан по губам. В сумраке цвета лица было не различить, но Капитан понял, что Ким побледнел. Капитан сжал челюсти и замер. Вой наконец стих.

— Делай! Кэп, сделай что-нибудь! — визгливо крикнул Артамонов.

— Возьми себя в руки! — прошипел Капитан. — Ты питаешь ее своим страхом!

— Если я правильно понял принцип, от нашего страха Мамме Сонним будет самой страшно, — пробормотал Ким.

— Нам от этого лучше не станет, — возразил Капитан.

— Почему?

— Потому что когда тебе страшно, Ким, ты стреляешь быстрее...

Ким сжал зубы и ничего не ответил.

Рев снизу повторился, теперь усиленный эхом звук шел немного слева — Мамма Сонним разгуливала по вестибюлю.

— Я не могу больше! — заорал Артамонов, когда вой утих. — Сделай что-нибудь, Капитан! Я не могу не бояться! Она чует это, видишь? Она чует! Оглуши меня! Пристрели!

Капитан вздохнул, помолчал немного, а затем решительно снял с шеи крестик и протянул Артамонову.

— Ты пойдешь вниз, — сказал он тихо и жестко, отводя взгляд. — Бойся. Но не проклинай. Если получится — желай ей добра. Не сопротивляйся. Ударит по правой щеке — подставь левую.

— Это... — Артамонов глотнул. — Это — приказ?

— Да, — тихо сказал Капитан. — Это — приказ.

— Это приказ, — повторил Артамонов как в полусне, шаря по карманам. — Это приказ...

Он отцепил с пояса гранаты, суетливо отстегнул кобуру и положил на пол. Капитан не смотрел на него, он смотрел в окно.

— Это приказ, — тихо повторил Артамонов и медленно надел крестик дрожащими руками.

— Ты крещеный? — шепотом спросил Ким.

— Да-да, конечно, — послушно кивнул Артамонов. — Я крещеный. Прощай, Кэп. Прощай, Ким.

— Не говори глупостей, — зло дернулся Капитан. — Мы идем за тобой следом.

Артамонов засунул руку за бронник и вытащил маленького ослика.

— Ребята, возьмите Заболодина... — сказал он. — Что они чувствуют, когда превращаются?

— Это не больно. — Капитан взял ослика и засунул в боковой карман.

— Она умеет превращать и на расстоянии, — напомнил Ким. — Каждый из нас может превратиться в любую секунду.

— Если что, передайте жене... — Артамонов запнулся. — Нет, ничего. Я готов.

— Вот только бы лестница не подвела, — вполголоса пробормотал Капитан.

* * *

Лестница не подвела. Артамонов шел впереди, гордо подняв голову, протягивая вперед руки открытыми ладонями вверх — так посоветовал Ким. Даже во мраке лестницы было видно, что руки трясутся. Капитан отсчитывал вслух. На каждый счет Артамонов делал шаг на следующую ступеньку. Капитан и Ким шагали пролетом выше, перегнувшись через перила, чтобы видеть, что происходит.

— Двадцать три... Двадцать четыре... — медленно и четко ронял Капитан с большими паузами.

— Я ступил на второй. Вижу цифру два, — доложил Артамонов.

Быть может, руки у него и дрожали, но голос был спокойный и собранный. Паники не было. Артамонов работал, у него было задание. Опасное, но четкое.

— Мы на третьем, — сообщил Капитан. — Вижу цифру три. Что слышно снизу?

— Внизу тишина.

— Работаем. Продолжаем движение. Двадцать пять... Двадцать шесть...

Снизу потянуло сквозняком.

— Двадцать семь... Двадцать восемь... Остановись, послушаем...

— Слышу тихий шорох в вестибюле, — откликнулся Артамонов.

— Боишься? — спросил вдруг Капитан.

— Боюсь.

— Бойся честно, — напомнил Ким. — Как смерть. Не как в бою, не чтоб ударить первым.

— А ты б заткнулся — сука! советчик! умник! — заорал вдруг Артамонов.

— Разговоры! — рявкнул Капитан. — Ким — заткнулся! Работаем, работаем!

Воцарилась тишина.

— Двадцать девять, — сказал Капитан сквозь зубы. — Тридцать. Тридцать один.

— Я вижу ее, — вдруг отчетливо произнес Артамонов. — Мамма Сонним смотрит на меня...

— Ах ты, черт...

Капитан перегнулся через перила, сколько мог, но вестибюля отсюда не увидел. Артамонов стоял неподвижно, вытянув руки. Руки отчаянно дрожали.

— Тридцать два, — скомандовал Артамонов сам и шагнул на ступеньку ниже. — Тридцать три... У меня нет оружия. Я пришел с миром. Тридцать четыре. Тридцать пять. Тридцать шесть, семь, восемь. Я не желаю тебе зла, я просто тебя боюсь. Мои руки пусты, у меня нет оружия. Я хочу говорить с тобой. Слышишь? Я иду к тебе с миром.

Капитан и Ким спустились еще на несколько ступенек и увидели Мамму Сонним — сначала только лапы. Видимо, она поднялась и стояла на задних лапах. Огромные, мохнатые и бурые, с шестью когтями, впивающимися, казалось, в мраморную плитку вестибюля. Вокруг лап медленно и бесшумно извивались хвосты, масляно блестящие в лунном свете — то ли гладкие, то ли покрытые мелкой чешуей.

— Я не сделаю тебе вреда, — медленно и четко говорил Артамонов. — У меня нет оружия. Я пришел с миром. Я хочу с тобой говорить. Хочешь, поговорим о бизнесе? Тебя пригласили говорить о бизнесе, но не смогли. Я иду без оружия. Я...

Артамонов запнулся и умолк. Капитан и Ким присели за перилами, всматриваясь в глубь вестибюля. Громадная туша стояла на задних лапах, почти касаясь потолка медвежьей головой. Здесь, в вестибюле, она казалась гигантской — то ли и была такой, то ли еще больше выросла. Словно копируя Артамонова, Мамма Сонним тянула вперед верхние лапы. Огромные когти висели параллельно полу. Хвосты расчерчивали пространство медленно и величественно, как рыбы в тихой заводи.

— Я без оружия, — повторил Артамонов. — Я без оружия. Я пришел с миром. Я не желаю тебе зла. Я желаю тебе добра. Это ты мне желаешь зла. А я тебе — наоборот. Я искренне желаю тебе добра. Я читал, я знаю, добро — это щит. От которого отразится твоя злоба и ударит тебя же.

Хвосты на миг замерли, а затем стали двигаться быстрее. «Кошка виляет хвостом, когда сердится. Собака — когда радуется. А медведь?» — мелькнуло в голове у Капитана.

— Отвлеки ее чем-нибудь, — прошептал он в микрофон. — Расскажи о своих детях. Стихи почитай детские.

В ту же секунду он почувствовал, как Ким зло и больно пнул его локтем в бок. Капитан смолчал, только сжал челюсти. Действительно, не надо ничего говорить, Артамонов молодец, он справится.

Артамонов медленно поднял руку к голове и выдернул наушник.

— Мои друзья волнуются за меня, — объяснил он. — Они советуют мне рассказать о своей семье и прочесть детские стихи. Я не умею читать стихи и не помню их. Детям читает стихи жена, я много работаю и редко вижу семью...

Артамонов запнулся и кашлянул. Хвосты замерли и снова закружились, теперь еще быстрее.

— Я расскажу тебе и о семье, и о работе, — сказал Артамонов медленно. — Главное — помни: я пришел с миром и хочу тебе только добра! Давай выйдем на воздух и поговорим там? Хочешь?

Повисла тишина. Чудовище гулко вздохнуло, наклонило голову вперед, плавно качнулось и вдруг зашагало к Артамонову.

— Выход с другой стороны! — крикнул Артамонов сдавленно и сжал крестик левой рукой. — У меня нет оружия. Нет оружия. Нет! Оружия! Черт, оружия нет!!!

Теперь Мамма Сонним нависала над ним.

— Я желаю тебе доб...

Закончить он не успел. Чудовище взревело так, что сквозняк долетел до Капитана с Кимом, а затем вцепилось когтями в грудь Артамонова. Затрещали ребра. Оторвав тело от земли, Мамма Сонним распахнула рот, усеянный ярко-белыми зубами в несколько рядов, и впилась в добычу.

Капитан резко потянул ствол штурмовика, но Ким молниеносно сжал его плечо.

Несколько бесконечных секунд слышался только хруст дробящихся костей — Мамма Сонним терзала тело, остервенело и неуклюже расшвыривая в разные стороны окровавленные куски. Долетев до мраморного пола, куски исчезали, превращаясь в тоненькие резиновые лоскуты. Это были куски детской игрушки, но какой — понять было уже невозможно.

Ким и Капитан как по команде вскочили и, не сговариваясь, бросились вверх по лестнице.

* * *

— Это предательство, — зло говорил Ким, целясь в замок люка, ведущего на чердак. — Мы его бросили.

— Это отступление, — упрямо ответил Капитан, но выстрел заглушил его слова. — Мы его не могли спасти.

Ким распахнул люк и прыгнул. В воздухе мелькнули тяжелые ботинки и скрылись. Капитан бросился следом, подтянулся и оказался на чердаке. Он захлопнул под собой люк и огляделся. Чердак маленький, низкий и пустой, прижать люк нечем. Даже не чердак — комнатка с люком вниз и дверцей на крышу. Ким с разгону вышиб дверцу, и оттуда ударил лунный свет.

Добежав до края крыши, они остановились и, не сговариваясь, упали на холодный битум. Сверху палила огненно-рыжая луна, круглая и выпуклая. Шумел ветер, поскрипывали елки, и вдалеке ухал филин.

— Хороший был пансионат, — сказал Капитан. — Ты бы хотел здесь отдохнуть недельку-другую?

Ким не ответил.

— В смысле, если б ничего не было, — зачем-то уточнил Капитан.

Ким снова не ответил. Они лежали молча, впитывая спинами прохладу крыши.

— Она большая, может не пролезть сквозь люк, — сказал наконец Капитан. — В случае чего с крыши должна вести пожарная лестница, я ее видел...

— Можно и спрыгнуть.

— Пять этажей?

— Я спрыгну, — уверенно сказал Ким. — С трех-четырех прыгал легко. Если прыгать аккуратно, по стенке — ничего не сломаешь.

— Что-то я не видел, чтоб ты с пятых этажей прыгал...

— Ты многого не видел, что я умею...

— Научишь?

— Когда все закончится.

Капитан подполз к бортику и долго-долго смотрел вниз.

— Лестница есть? — не выдержал Ким.

Капитан покачал головой.

— Даже земли нет. Этажей нет. Пропасть и пламя.

Ким вскочил, подбежал к краю и глянул вниз.

— Да... Так мы еще никогда не попадали. Плохие штуки здесь творятся с пространством.

Они отползли от края и снова уставились на луну.

— Не надо было пускать Артамонова. Надо было мне попробовать, — глухо произнес Ким.

— Успеешь попробовать. И я успею...

— На нее ничего не действует, никакое добро.

— Не знаю... — задумчиво сказал Капитан. — Не знаю. Что ни говори, он все-таки хотел ее уничтожить...

— Нет.

— Да.

— Нет.

— И ты не хочешь?

— Не хочу.

— А по большому счету?

— Не хочу. — На этот раз Ким помедлил.

— Врешь, — зевнул Капитан. — Мы здесь для того, чтобы ее уничтожить. И если мы клянемся, что пришли с миром, — мы делаем это, чтобы победить. И если искренне желаем добра — мы желаем это, чтобы уничтожить. Замкнутый круг.

— Почему обязательно уничтожить? Изгнать обратно.

— В небытие. Это не одно и то же? — Капитан вздохнул.

— И что ты предлагаешь?

— Не знаю. Мне кажется, что все дело в той молитве на корейском, если бы мы сумели ее прочесть...

— Не сумели бы. Да и компьютер остался на подоконнике.

— Тогда надо успокоиться. Делать вид, что ничего не произошло. Лечь спать.

— Спать — хорошая идея, — ответил Ким и тоже зевнул.

— Может быть, утром... — начал Капитан.

— Утро не наступит. Оно должно было наступить два часа назад.

Капитан замер и сжал зубы, но ничего не ответил. Они закрыли глаза и долго лежали молча, пока снизу не послышался рев.

— Уже по пятому ходит, — шепотом произнес Ким. — Ты спишь?

— Сплю, сплю, — откликнулся Капитан. — Спи давай.

Рев повторился. А когда он стих — заорали собаки в ельнике.

— Собаки в ельнике, а ельника нет, — сказал Капитан.

— Вот твари, — откликнулся Ким. — Собак надо было пристрелить еще на въезде.

— Гаси эмоции, — сказал Капитан. — Гаси.

Ким рывком привстал и поднялся на ноги.

— В конце концов, я воин. Мой отец был воин. Мой дед воин. Мой прадед воин. Я тоже хочу погибнуть с оружием.

— Сядь, — сухо сказал Капитан. — Это приказ.

— Извини, — покачал головой Ким. — Больше нет приказов.

— Ким, ты умный и хитрый. Ты сильный и смелый. Ты многое понимаешь лучше и быстрее меня. Я тебе этого никогда не говорил, но ты сам это знаешь. Ты — лучший боец. Ты — эксперт. Но командир — я.

— Не сейчас. Я спущусь к ней. Получится — так получится. Не получится — не получится.

— Что получится?

— У нас нет выхода, — ответил Ким. — Мы не можем ее изгнать так, чтобы при этом не желать ей зла. Ты же это понимаешь? Мы не можем ее любить, потому что она — враг.

— Надо пытаться. Надо справиться. Сосредоточиться. Победить себя.

— Победить себя? Ты способен пожелать ей добра, успехов и хорошего настроения? Искренне? Не так, как Артамонов?

— Значит, надо сломать свои мозги! Сойти с ума! На время... — Капитан вскочил на ноги, подошел к краю крыши и долго смотрел в пылающую бездну, кусая губу. — Хорошо, что ты предлагаешь?

— Драться, — ответил Ким. — Мы пришли для того, чтобы драться, нас послал сюда генерал, чтобы мы дрались, это наш долг. И у нас нет выбора.

— Ты просто погибнешь, только быстро и в бою, — пожал плечами Капитан. — Не раздумывая, не принимая решений, не мучаясь вопросами. И лично для тебя это неплохой выход. Но только для тебя.

— Нет. Это выход для всех. Потому что только долг мы можем выполнять спокойно и без эмоций. Без обмана и без лицемерия. Понял?

— Не понял.

— Да? — Ким прищурился. — А ты вспомни, как брали дом Агиева.

— Не хочу, — нахмурился Капитан.

— Забыл?! Я тебе напомню!!! — закричал Ким.

Капитан запоздало подумал, что от былой молчаливости Кима уже давно не осталось и следа.

— Вспомни! — кричал Ким, подступая к Капитану. — Вспомни, как отстреливал его дочек из оптической винтовки! Просто так! На всякий случай, если вдруг они с папашкой заодно, забыл?! Вспомни, как кидал гранаты в подвал, где сидели его смертники вперемешку с заложниками! С женщинами, школьниками! Вспомнил?! Вспомни, как та девушка с младенцем в слезах умоляла тебя через громкоговоритель — тебя умоляла, тебя! Вспомни, как из динамика захлебывался ее ребенок на весь район!

Капитан сверлил лицо Кима выпученными глазами.

— Да, кидал, отстреливал! — заорал он в ответ. — А ты не кидал? Ты в сторонке стоял, можно подумать?!

— Э нет! — Ким вдруг вскинул руку и покачал пальцем перед носом Капитана. — Приказ отдал ты! Даже не генерал! Батя наш, хитрая сволочь, ушел от ответственности, приказал тебе действовать по обстоятельствам!

— Послушай! Ты мне этот дом Агиева теперь всю жизнь будешь вспоминать?! — Капитан хотел отшвырнуть руку Кима от лица, но Ким убрал ее быстрее. — Да! Я отдал приказ! Да! На мне ответственность! Но победителей не судят! Ты мне докажи, что у нас был другой выход! Да, я убил три десятка людей, но я спас город! Полтора миллиона! И не было второй Хиросимы!

Капитан застыл с выпученными глазами. Ким вдруг улыбнулся и отошел на шаг.

— Ты все еще ничего не понимаешь? — спросил он. — Ты сейчас меня ненавидишь, да? Меня! С которым девять лет кувыркался под пулями? Меня — единственного твоего друга в этом адском котле? — Ким обвел рукой черный горизонт.

Капитан пригляделся — ни поляны, ни ельника, обступающего ее, уже не было — осталась только поверхность крыши, луна наверху и пламя. А вокруг, насколько хватало глаз, клубилась непроницаемая черная пелена, и уже нельзя было разобрать, что это — то ли предрассветный туман, то ли и впрямь стенки адского котла.

— Извини, — сказал Капитан, потупившись. — Нервы.

— Это не нервы, — серьезно ответил Ким. — Это — эмоции. А вот теперь вспомни: когда ты убивал двенадцатилетних близняшек Агиева — ты желал им зла?

— А кто они мне такие? Я их видел первый и последний раз — в оптический прицел. Ничего я им не желал, просто убрал, и все. И ни разу не пожалел об этом. У меня не было выхода, пойми! Я выполнял свой долг.

— Да, — кивнул Ким. — Ну хоть теперь ты понял?

Капитан хотел ответить, но замер.

— Ким! Ты гений, — сказал он тихо. — Ты абсолютно прав! Можно! Можно убивать без злости и ненависти!

— Я не гений, — покачал головой Ким. — Просто этому меня учил отец. А его учил дед. Так учит древнее боевое искусство — воин не должен ненавидеть врага. Ненависть ослепляет. Воин должен просто выполнять то, чему суждено случиться. И я просто пойду выполнять то, за чем мы сюда приехали.

Ким поднял гранатомет за ствол, повернулся спиной и вразвалочку зашагал к центру — квадратному кубику с черным провалом вместо двери.

— Я с тобой, — быстро сказал Капитан, поднимая ствол штурмовика.

— Нет. — Ким обернулся и покачал головой. — Я — умею убивать без эмоций...

— А я — не уверен, что умею, — тихо продолжил Капитан вместо него. — Да. Ты кругом прав. Удачи.

* * *

Ким не успел дойти. Послышался рев, из черного проема вылезла гигантская лапа и впилась когтями в бетон. Ким уверенно поднял гранатомет, и Капитан заранее упал на битум. Хлопок он услышал, но взрыва не было. Капитан поднял голову. Хлопок повторился. Ким, опустившись на колено, ритмично дергал гранатомет. За миг перед следующим хлопком Капитан увидел, что граната все-таки вылетела. И попала точно в дверной проем, откуда торчали гигантские лапы. Но взрыва не было.

Когти натужно дернулись, и каменная будка посреди крыши разлетелась. Осколки бетона, грохоча, покатились в разные стороны, а там, где секунду назад стояла будка, во весь рост поднималась медвежья туша с огромными женскими грудями и бешено вьющимися вокруг лап канатами хвостов. Теперь стало видно, что чудовище огромно — оно было в десять раз выше Кима, и не верилось, что секунду назад оно помещалось на чердаке, а еще недавно стояло во весь рост посреди вестибюля.

Мамма Сонним распахнула гигантский рот, наполненный зубами в сотни рядов, и заревела так, что пространство затряслось. Со всех сторон взметнулась и обступила крышу багровая огненная стена, словно вниз плеснули бензина.

Ким отбросил гранатомет, поднялся во весь рост, высоко задрав голову, чтобы смотреть чудовищу в глаза. Капитан знал рукопашную стойку Кима. Его руки сейчас — окаменевшие лезвия, которыми Ким на тренировках разбивал в пыль кирпичи, бетонные бруски и камни.

Мамма Сонним снова взревела и угрожающе взмахнула передними лапами. И в такт им снова взметнулось ледяное багровое пламя.

И тогда Капитан резко поднял ствол штурмовика и, не целясь, нажал спуск — легко и равнодушно, заранее зная, что попал. Чувствуя, что так и надо, что другого выхода нет. Единственная мысль, которая у него мелькнула, — штурмовик тоже может не сработать, как и гранатомет. Но штурмовик сработал, и его знаменитый бесшумный хлопок почему-то перекрыл и рев чудовища, и гул пламени, прокатился по крыше и глухо увяз в пылающем пространстве. Чудовище смолкло, поперхнувшись воем, а пламя опало — теперь за бортиками крыши снова клубилась черная пелена.

Ким еще секунду постоял, а затем медленно упал вперед, гулко хрустнув лицом о черный битум. Ровно из середины его затылка вылетел тонкий красный фонтанчик и потух, обжигая голову темным ручьем.

Капитан вскочил. Не глядя, изо всех сил зашвырнул штурмовик в огненную бездну. В два прыжка оказался возле Кима и резко перевернул его на спину. И увидел лицо, залитое кровью, и алое крошево вместо нижней челюсти — отсюда вышла пуля. «Какая она высокая, Мамма Сонним...» — равнодушно подумал Капитан, чувствуя, как текут по рукам теплые струйки. Глаза Кима были открыты, но он был мертв.

— Прости, друг, — тихо сказал Капитан и закрыл ему веки ладонью. — Ты ошибался. Можно убивать без зла, но нельзя убивать с добром. И я только что убедился в этом: я не желал тебе добра, когда нажимал спуск. Я просто знал, что сейчас так надо, и мне было все равно. Если бы я знал, что надо выстрелить в себя, — мне тоже было бы все равно. Я мог выстрелить и в Мамму Сонним — и мне тоже было бы все равно. Ты ошибался. Ты был прав раньше, когда говорил, что Мамма Сонним не живая. Я и сейчас не знаю, как она устроена, не могу сказать, живая она или нет. Быть может, она всегда была мертвая, но ожила, когда ее вызвали в наш мир на этом семинаре. Мамма Сонним — это механизм, автомат. Ее нельзя ненавидеть или любить, потому что она тоже не желает нам ни зла, ни добра. Она тоже, как и ты, выполняет свой долг и не может иначе. Мы созданы такими, а она — такой. И ее можно только пожалеть. Потому что твой долг — красив и благороден, а ее долг — черный и неблагодарный. И Мамма Сонним, и мы все пришли в этот мир на короткое время, мы поживем здесь и уйдем обратно в небытие. Скоро-скоро никого из нас не будет. Раньше это произойдет или позже — не имеет значения. Каждый из нас как автомат выполнит то, что ему предназначено, и уйдет. Но о тебе будут вспоминать со светлой грустью, а о ней — со злобой и проклятиями. А она не виновата, что у нее такое предназначение. Никто не виноват.

Капитан замолчал и с удивлением подумал, что никогда еще не говорил столько театральных слов и никогда больше их не скажет. Он поднял голову и посмотрел на возвышающуюся косматую тушу.

— Жалко тебя, — сказал он задумчиво. — Искренне жалко. Знаешь, мне даже хочется сказать тебе что-нибудь приятное, вот только не знаю что, выглядишь ты мерзко. Может, ты мне скажешь что-нибудь приятное?

Мамма Сонним распахнула свою пасть и вдруг прохрипела оглушительно и без интонации:

— Ты умрешь через три года.

Капитан опустил взгляд и долго молчал, глядя, как первые солнечные лучи пытаются уцепиться за пыльный битум.

— Спасибо, — наконец выдавил он. — Это действительно очень приятная новость. Теперь мне будет легко работать. А от чьей пули?

— От рака легких, — сказал хриплый детский голосок.

Капитан вскинулся — перед ним стояла девочка в красном платьице и белых сандаликах.

— Очень хорошо, — кивнул Капитан, нашарил в кармане пачку сигарет и закурил. — Я уйду в отставку и займусь наконец любимыми делами. Знаешь, у каждого человека есть свои любимые дела, но всю жизнь ему некогда...

— Нет, — сказала девочка. — Ты будешь служить еще два с половиной года, потом ляжешь в госпиталь.

— Ошибаешься, — покачал головой Капитан. — Завтра же подам рапорт об отставке.

Девочка промолчала.

— А что так мало осталось — это правильно. Это чтобы я не проболтался, чтобы никто и никогда не узнал, что здесь было. Мы же с тобой никому не расскажем, верно?

Девочка снова не ответила.

— А теперь знаешь что? — Капитан взял ее за руку. — Пойдем-ка с тобой зароем наших медведей.

* * *

Они шли по этажам, собирая игрушки и складывая их в накрахмаленную санаторную наволочку. Вначале Капитан еще старался понять, в кого из кукол могли превратиться люди Тарасова, но девочка на вопросы не отвечала, и сам он вскоре плюнул на эту затею. Просто поднимал с пола и опускал в наволочку пластиковых, резиновых и меховых лошадок, тигрят, поросят, змей, лисиц и ворон. Капитану было спокойно и легко — почти так же легко бывает в тот короткий миг, когда скидываешь после марш-броска тяжеленный рюкзак.

Потом они зарывали игрушки в песочнице. Девочка — совком, Капитан — ладонями. Далеко за ельником уже поднималось солнце, в глубине проснулась кукушка и неуверенно прокуковала три раза, словно прочищая горло.

— Кукушка-кукушка, сколько мне жить осталось? — громко спросил Капитан и подмигнул девочке.

Кукушка помолчала, а затем начала куковать быстро, ритмично и без пауз — в таком темпе каждое утро подтягивался на турнике Ким. На третьем десятке Капитан сбился. Он зашел в корпус и поднялся в комнату, где лежала мумия. В утреннем свете мумия выглядела отвратительно — торчащие зубы вставной челюсти, спекшиеся лоскуты кожи, тут и там разлохмаченные не то мухами, не то мышами. Прямо над лицом мумии столбом крутилась стая мелких мошек. Капитан откинул одеяло — на мумии оказалась куцая кожаная жилетка, а на груди торчал пластиковый бейджик. На нем шла строка иероглифов, а ниже: «Мудан Топ-Менеджер Лауст».

— Ах вон оно что... — сказал Капитан. — Здравствуй, Лауст... Значит, это не твой компьютер... И, значит, та ересь с восклицательными знаками — вовсе не молитва, а предсмертная записка, которую ты пытался оставить... Рассказать пытался, что ты вызвал в этот мир и как с ним бороться... В топку!

Капитан впихнул маленький компьютер под жилетку мумии, завернул мумию в одеяло и взвалил на плечо. Она почти ничего не весила. Так он спустился во двор.

Девочка уныло тыкала совочком в песок.

— Пойдем, поможешь мне, — кивнул Капитан и вручил ей две гранаты.

Они спустились в подвал. Капитан положил мумию в угол и забрал у девочки гранаты. Пока он монтировал батарею зарядов, девочка стояла за спиной и внимательно смотрела. Закончив, Капитан поднялся на крышу, взвалил на плечо тело Кима — маленькое, но неожиданно тяжелое. Постоял так немного, а затем подошел к бортику и скинул тело вниз. Налегке сбежал во двор, поднял Кима, дотащил до подвала и положил рядом с мумией. Девочка все так же смотрела на батарею, собранную из мусора: из неразорвавшихся снарядов гранатомета, которые Капитан собрал на чердаке, из ручных гранат и плоского чип-пакета, который Капитан зачем-то надевал последние полтора года на все задания, а вернувшись, исправно сдавал на склад. Теперь пригодился. Но батарея была спланирована и собрана по всем правилам. Капитан еще раз оглядел работу и перевел взгляд на часы.

— Нам пора, — сказал он. — Пойдем отсюда.

— Не хочу, — глухо отозвалась девочка.

— Пойдем, пойдем. — Капитан решительно взял ее за руку, — Жить, что ли, надоело? Мы с тобой издалека посмотрим.

— Хочу остаться здесь, — хныкнула девочка.

— Здесь нам никак нельзя, костей не соберем, — усмехнулся Капитан. — А надо, чтоб костей не собрал батя... Никаких. Мы же договорились никому ничего не рассказывать, верно?

Они вышли на воздух и не спеша отошли к лесу.

— Главное — ничего не бойся. — Капитан глянул на часы и положил ладонь на ее холодное плечо. — Знаешь, как весело бабахнет?

Они сидели у самой опушки и молчали, глядя на возвышающийся корпус. Капитан задумчиво кусал травинку. Девочка стояла, оцепенев, и, не мигая, смотрела на солнце, плывущее вверх из-за корпуса. Повсюду вокруг — в траве, в кустах за спиной — вразнобой скрипели кузнечики, а на их фоне расплывался ритмичный тикающий звук. Капитан прислушался и понял, что все это время в ельнике, не замолкая, продолжает чеканить годы кукушка.

Раздался взрыв. Сначала в лицо ударил пыльный воздух, потом из окон первого этажа рванулось пламя вперемежку со щебнем, и только потом обрушился звук. Девочка что-то крикнула, бросилась на корточки и испуганно закрыла голову руками.

— Не бойся, главное — не бойся! — прокричал Капитан, но его слова потонули в шуме.

Ельник ритмично повторил эхо несколько раз — словно пытаясь продолжить работу заткнувшейся кукушки. Наконец звук превратился в тихий гудок. Капитан дернулся и снял с пояса трансивер.

— Центр? — ответил он негромко.

— Кэп!!! — тут же рявкнул генерал из трансивера. — Кэп!!! Докладывай!!!

— Все нормально, товарищ генерал. Задание выполнено. Преступники уничтожены. Погибли все бойцы группы.

— Все?!

— Артамонов, Касаев, Заболодин, Ким, Петеренко...

Генерал молчал долго, словно не ожидал ничего подобного, словно не здесь исчез Тарасов.

— Как это случилось? — спросил он наконец.

— На объекте сидели религиозные фанатики, — отчеканил Капитан. — Прятались в подвале, убивали людей. Мы окружили их и обезвредили. Но они успели взорвать и себя, и подвал, и моих бойцов...

— Черт побери! — заорал генерал. — Что за бред? Как взорвали?! Как такое могло произойти?!

— Я во всем виноват, товарищ генерал, — жестко ответил Капитан. — Неправильно спланировал операцию.

— Где ты? Когда оборвалась связь, я поднял дивизию ОПР, они...

— Всю ОПР?! Ой, мать...

— Они уже шесть часов не могут найти это проклятое место в лесу!!!

— Плохо ищут, — сухо сказал Капитан. — Место как место. Координаты известны. Думаю, как раз сейчас они найдут...

Он не успел закончить и не успел понять, что случилось — сработали рефлексы. И лишь спустя долю секунды осознал, что, сгруппировавшись, катится в кусты, а прямо над головой оглушительно грохочут вертолеты, появившиеся ниоткуда посреди чистого неба. Капитан обернулся — как девочка? Не испугалась ли вертолетов?

Девочки не было. Капитан стрельнул глазами по сторонам — девочки не было нигде. Тогда он глянул в траву, где она стояла только что. В траве лежала грубая кукла из бамбука — с раскосыми глазами и паклей вместо волос.

— Вот и все, — сказал Капитан, поднял куклу и бережно спрятал ее за бронник.

Вертолеты садились. По поляне гулял ураган, и от него пламя в окнах «Кукушки» билось и разгоралось все сильнее.

— Вот и все, — повторил Капитан, запрокинул голову, долго-долго глядел в далекое летнее небо над вертолетами, а потом вдруг вспомнил ту странную поговорку, которую тихо, как молитву, произносил Ким после удачных операций. — Небо высоко и конь откормлен.

1 апреля 2002 — 17 августа 2003, Москва

© автор — Леонид Каганов, 2003

ИТАК, ХОМИНОИДЫ

Профессор Анастаси важно поднялся на кафедральный холм, почти ни разу не споткнувшись. Он легко приподнял столешницу кафедры и вынул свои тезисы. Последнюю неделю он хранил их здесь, на кафедральном холме, — чтобы не забыть дома в последний момент.

Из динамиков раздался металлический перезвон, открывая доклад, ради которого сюда съехались ученые всех стран. А вслед за этим раздались и громовые аплодисменты. И хотя профессор ожидал этого звука, но от неожиданности вздрогнул, и столешница захлопнулась, больно прищемив руку. Профессор сдержался. Аплодисменты стихли, и наступила тишина. Профессор оглядел ряды собравшихся до самого горизонта. Все смотрели на него и ждали. Пора было начинать.

— Калеки! — воскликнул профессор в микрофон, а могучие равнинные динамики подхватили его голос и унесли вдаль.

Миллионная толпа ученых невнятно загудела в ответ. Профессор Анастаси позеленел от смущения.

— Простите, оговорка... — прошептал он. — Разумеется, имелось в виду — коллеги.

Шум моментально стих. Оговорка, привычное дело.

— Коллеги! — сказал Анастаси, сделал эффектную паузу, глубоко вдохнул и продолжил уже хорошо отрепетированным голосом. — Товарищи! Граждане! Сейчас я скажу о том, что чувствует каждый из нас, хотя не каждый говорит об этом вслух! В нашем обществе принято делать вид, что все в порядке, что так и должно быть...

Равнина напряглась. Профессор чувствовал это, поэтому не стал затягивать паузу и выпалил:

— Пусть выйдет вперед тот, кто чувствует себя счастливым! Пусть выйдет тот, кому в жизни все удается!

Разумеется, вопрос был риторическим. Профессор кивнул ассистенту Пау, и тот выставил перед кафедрой специально заготовленную табличку:

ВСТУПЛЕНИЕ В СЧАСТЬЕ

Пока все шло очень хорошо. Анастаси придвинул тезисы ближе и продолжил:

— Тема моего доклада — счастье и удача. Почему мы так несчастны? Почему нам так не везет в жизни? Каждый из нас задает себе этот вопрос — почему я неудачник? И действительно, почему? И простые граждане, и крестьяне, и рабочие, и политики, и мы, ученые, никто из нас не может сказать «я счастлив»? Кто из нас может похвастаться успешной личной жизнью? Большим количеством денег? Высокими достижениями?

— А-а-а! — взволнованно подхватила равнина, и профессор воодушевился.

— Может быть, именно поэтому мы так любим смотреть фильмы, где добро побеждает зло? Может быть, именно поэтому мы читаем фантастические книги, в которых герой выходит невредимым из любых ситуаций?

— У-у-у... — зашелестела равнина.

— С каждым из нас ежедневно случается куча мелких и крупных неприятностей! — продолжал профессор. — Мы так привыкли к этому, так равнодушно переносим все удары судьбы, что порой даже не замечаем их. И в тот момент, когда беда символизирует бесплатный проезд...

Он остановился, задумался и перелистнул страницу обратно. Неприятно ныла ушибленная рука, мешая сосредоточиться. Равнина ждала.

— В тот момент, когда беда... — он глянул на следующий лист, — символизирует... Простите.

Так и есть, третьей страницы не хватало. Не хватало четвертой и пятой — сразу шла шестая. Конечно, профессор знал текст наизусть, последние полгода репетировал дома перед зеркалом. Но сейчас все вылетело из головы.

— Небольшая заминка с тезисами, но это даже лучше! — объявил Анастаси. — Не будем удлинять вступление. Перейдем сразу к основной теме нашего доклада. Тема... Мне сложно без тезисов, но... э-э-э... Если вкратце, своими словами... О, спасибо!

Профессор благодарно кивнул юному ассистенту, который протянул недостающие листы из запасного комплекта. А тем временем ассистент Пау сменил табличку:

КТО ТАКИЕ ХОМИНОИДЫ?

— Темой доклада является необычная форма жизни третьей планеты звезды F3176 — это пресловутые многоклеточные двуногие хоминоиды. В последние столетия эти удивительные создания у всех на устах, наука галактики переживает очередной бум — редкая конференция обходится без докладов о хоминоидах. Ученые всех планет, занимающиеся хоминоидами, словно сошли с ума...

По рядам прошел смешок. Справа, где располагались группы гостей, ритмично заколыхались длинные скафандры ироничных адонцев, а чуть ближе угрожающе зашевелились клешни зурян. Зуряне всегда принимали любое слово как оскорбление своей расы.

— Простите, я все время говорю не то, очень волнуюсь... — признался Анастаси. — Итак, хоминоиды... Долгое время их планета была безвидна и пуста, затем на ней появилась белковая жизнь, а разумный вид хоминоидов появился совсем недавно — буквально какой-нибудь миллион лет назад. Но уже сегодня все ученые признают этот вид жизни разумным и высокоцивилизованным. Темпы их развития поражают! Еще каких-нибудь сто тысяч лет назад они только-только научились добывать огонь, пятнадцать тысяч лет назад уже плавили медь, вскоре изобрели колесо, а в прошлом веке уже полетели в космос и даже благополучно вернулись! Тем не менее, как мы знаем, официальный контакт с хоминоидами пока решено не устанавливать, хотя все расы галактики ведут за ними самое пристальное наблюдение.

Профессор перелистнул страницу и оглядел толпу. Вроде зуряне успокоились. Все шло на удивление гладко. А это значит — надо ждать беды.

— Всю молниеносную историю хоминоидов будет правильнее назвать «историей успеха». Действительно, успех не покидал их ни на миг. Все, за что бы они не взялись, им удавалось! История хоминоидов — это перечень открытий-рывков, каждый из которых перебрасывал их цивилизацию на тысячи и тысячи лет вперед! Практически все открытия были сделаны хоминоидами случайно, мимоходом. Поэтому в наших средствах массовой информации... — профессор хмуро глянул поверх очков на сектор прессы, — а затем и в ученых кругах сложился миф о гениальности новорожденной расы. Но так ли это?

— Нет! — крикнули с равнины.

— Хоминоиды не глупы, — кивнул профессор. — Но они не гениальны! Это подтверждено многими исследованиями. Посмотрим правде в глаза: хоминоиды уникальны лишь тем, что фантастически удачливы!

— У-у-у!!! — взлетело над равниной, и профессор не понял, что это означает: несогласие с докладчиком или накопившуюся обиду?

— Материал большой и сложный. Я излагаю его эмоционально и путано. Местами говорю прописные истины, но прошу вас: набраться терпения и дослушать до конца! Вы будете потрясены! Более миллиона ученых клана Анастаси-У разрабатывали эту гипотезу в течение трехсот тридцати восьми поколений! И сегодня... — профессор запнулся, — сегодня наконец настал этот долгожданный... Я рад, что именно мне выпала... — Профессор снова запнулся и позеленел до самых рожек. — Простите. Не будем терять времени и перейдем сразу к делу! Если что-то будет непонятно, я прошу сразу задавать вопросы.

Равнина закивала. Пау выставил новую табличку:

ФЕНОМЕН ХОМИНОИДОВ

— Итак, хоминоиды фантастически удачливы. Они привыкли к своей удаче настолько, что не замечают ее. Хотя не замечать это трудно. Самый простой пример: любой зрелый хоминоид может вспомнить в своей жизни несколько случаев, когда ему грозила неминуемая гибель, но все обошлось благополучно. И это только те случаи, о которых ему известно! Куда больше случаев, когда хоминоид прошел мимо смертельной опасности, так и не узнав о ней! Хоминоиды чувствуют себя настолько неуязвимыми, что их быт... Слайды! Нам пора перейти к слайдам!

Профессор взмахнул рукой и посмотрел на серую небесную пелену. Вслед за ним подняли головы и слушатели равнины. Небо оставалось пустым.

— Кхм... — сказал профессор в микрофон.

— Проектор не работает... — раздался испуганный шепот Пау. — Мы не знаем в чем дело, мы...

— Здесь что, дебилы собрались?! — рявкнул профессор, забыв, что стоит у микрофона.

Его крик понесся над равниной, публика зашумела. Профессор хотел извиниться, но онемел от ужаса. Краем глаза он увидел, как зуряне начали махать клешнями, и через секунду над толпой уже взлетело первое искалеченное тело. К зурянам устремилась Рота Безопасности, но было поздно — началась свалка. Профессор закрыл глаза и почувствовал, что покрывается испариной. Но недаром Анастаси пользовался таким авторитетом в ученых кругах. Он сумел взять себя в руки и в этой ситуации.

— Коллеги! — сказал он веско. — Я прошу сохранять спокойствие и самодостаточность. Мой неразумный крик был обращен всего лишь к моим ассистентам, подчиненным клана. У нас сломался проектор, и... — Профессор повернулся к Пау, зажал микрофон и зашипел: — Дебилы!!! Где запасные проекторы?! У нас же три запасных проектора специально на случай, если...

— Мы пытаемся переставить слайды в запасной проектор A17D9R! Но слайд заело! — прошептал Пау.

На левом фланге продолжалась бойня — зуряне кромсали щиты ротников.

— Уважаемые коллеги с планеты Зыра! — снова обратился Анастаси. — Я призываю вас к спокойствию! Всего лишь...

И тут небо осветилось. Повисла тишина, только раздавались щелчки клешней. Затем стихли и они. Равнина зааплодировала.

— Итак! — воодушевился профессор и простер руку к небесам. — Неприятности улажены! Посмотрите на слайд! На слайде мы видим так называемую вилку — металлический гарпун с четырьмя заостренными лезвиями. Хоминоиды используют его в быту для перемещения пищи в ротовое отверстие. Казалось бы, одно неловкое движение, и ротовое отверстие порвано! Распороты ткани, идет заражение! Вы же знаете, что многоклеточные организмы не восстанавливаются... Но этого не происходит! Хоминоиды хранят вилки в своих жилищах, бросают их где попало, казалось, наступи случайно... Но ни одного смертельного случая! Давайте следующий слайд!

За спиной послушно щелкнуло, и небо вновь осветилось.

— Кухонный нож! — объявил профессор и осекся. — Мнэ... Я планировал показать кухонный нож. Он куда более опасен, чем вилка. Но, видимо, слайды перепутаны, и здесь мы видим автомобиль. Внимание! Так называемый автомобиль! Это вид транспорта, управляемый вручную. В нем используется энергия взрыва, поэтому корпус начинен запасом жидкой взрывчатки. Движется автомобиль с огромной скоростью по специально выровненным лентам на поверхности планеты. При этом выделяет отравляющий газ. Надо ли продолжать? От хоминоида, управляющего автомобилем, требуется максимум внимания и сосредоточенности ежесекундно — каждый миг он рискует выехать за пределы ленты, столкнуться с другим транспортом или с хоминоидом, пересекающим ленту пешком. Это неминуемая гибель. Гибель несет и пребывание рядом с трубой автомобиля, выпускающей ядовитый газ. Да и сама конструкция транспорта так сложна и ненадежна, что немалое количество времени автомобиль проводит в ремонте. Простое перемножение вероятности поломки машины, секундной невнимательности (а хоминоиды очень невнимательны!) и непредвиденных дорожных ситуаций показывает, что вероятность гибели хоминоида в машине приближается к ста процентам в первый же час поездки! Кто не верит, может убедиться на любом компьютерном тренажере, имитирующем гонки, — аварии следуют одна за другой. Но! — Профессор торжествующе обвел взглядом притихшую равнину. — Хоминоиды годами, десятилетиями пользуются своей техникой! Аварии крайне редки и не обязательно ведут к смерти хоминоидов! Давайте следующий слайд!

За спиной раздался грохот, небо разом потухло, профессора швырнуло вперед на микрофонную стойку, и наступила темнота.

Когда Анастаси пришел в себя, он лежал под кафедральным холмом, а трое ассистентов пытались его поднять.

— Что случилось? — спросил он хрипло.

Ассистент Воо поднял на профессора печальные стебельки:

— Профессор! Взорвалась линза проектора, осколками ранило троих. Погиб Пау...

— Пау... — Профессор замолчал.

— Повреждения так сильны, что он не смог восстановить целостность...

— О, природа! — воскликнул профессор.

— Профессор, надо продолжать доклад! Равнина ждет!

Анастаси поднялся и дошел до кафедры. Равнина встретила его аплодисментами.

«Особо следует сказать о быте хоминоидов» — прочел профессор в тезисах. Или мы уже говорили об этом? Перед глазами стоял образ Пау — самого талантливого ученика...

— Коллеги! — сказал профессор. — Мы скорбим! Почтим минутой молчания память наших гибнущих собратьев!

Помолчав немного, Анастаси сказал:

— Но мы вынуждены продолжать то, ради чего собрались здесь. Итак, хоминоиды. Повседневная жизнь хоминоидов настолько пресыщена опасностью и угрозой для жизни, что любое другое существо не продержалась бы в этих условиях и нескольких часов. Мир, в котором живут хоминоиды, — дикая какофония скоростей, напряжений, ядов и прочих агрессивных стихий. Любая случайность — и хоминоид будет раздавлен, деформирован, утоплен, сожжен высоким напряжением... Они даже строят такие высокие жилища, что одно лишь случайное падение из окна — верная смерть. Но все это происходит крайне редко!

С равнины передали записку. Профессор развернул ее и усмехнулся.

— Неподписавшийся спрашивает: если хоминоидам все удается и все у них получается, значит ли это, что им не надо трудиться?

Профессор обвел взглядом равнину — равнина ждала.

— Да, — сказал профессор. — Им не надо трудиться.

И сам поставил новую табличку:

ПСИХОЛОГИЯ ХОМИНОИДОВ

— Само слово «трудиться», которое в нашем языке означает «мучиться», в языке хоминоидов означает лишь «тратить силы на получение результата». Задумайтесь, какой глубокий смысл вложен в это определение! Хоминоиды действительно не трудятся, как мы. Они искренне уверены, что способны справиться с любой задачей, достаточно лишь приложить немного усилий. И действительно, им этого вполне достаточно! Другое дело, что не все хоминоиды готовы приложить даже усилия, и поэтому своим детенышам они внушают с детства: нельзя лениться!

— Лениться? — спросили с равнины.

— О так называемой лени следует сказать особо, — кивнул профессор. — «Лень» — специальный термин языка хоминоидов, не имеющий аналогов в галактике. Лень — парадоксальное состояние разума, когда хоминоид — внимание! — будучи твердо убежден в благоприятном исходе работы, тем не менее, готов заранее отказаться от результата, просто не желая прилагать усилий! Это нелепое состояние является вполне обычным для подавляющего большинства хоминоидов.

— Как же они работают? — спросил кто-то из сектора прессы.

— Хоминоиды по сравнению с нами работают мало и неохотно, — ответил профессор. — Половину времени они вообще проводят в биологическом оцепенении — ежесуточной спячке. Оставшееся время они посвящают разным личным делам и немного — работе. Максимум, на что обычно согласны хоминоиды, — так называемая служба, когда хоминоид приезжает на место службы, чтобы безынициативно выполнять нехитрые действия или указания начальства, получая за это необходимый жизненный паек. Редкий хоминоид согласен по своей инициативе тратить физическую и психическую энергию на какое-то дело. Но если такое случается, его называют «бизнесмен», что в переводе означает буквально «хоминоид, занятый делом». Потратив немало времени и энергии, эти хоминоиды обычно добиваются успеха и благосостояния. Большинство же популяции предпочитает делом не заниматься. Поэтому, как я уже говорил, своим детенышам хоминоиды стараются хоть как-то с детства внушить идею о необходимости прилагать усилия. Об этом говорят, например, такие их поговорки, как «Без труда не вынешь рыбку из пруда»...

— Позвольте, что за бред? Это же очевидно! — раздался возмущенный голос из передних рядов.

— Это вам очевидно, коллега! — возразил Анастаси. — А хоминоиду это вовсе не очевидно! Случаи получения рыбки без труда у них тоже широко распространены. С вашего позволения я все-таки продолжу. Поговорки: «Дело мастера боится», «Лиха беда начало», «Кто рано встает — тому Бог подает»...

— Что такое Бог? — спросили с равнины.

— Об этом мы поговорим чуть позже, — кивнул профессор. — «Кто не рискует, тот не пьет шампанское».

— Что такое шампанское? — спросили с равнины.

— Шампанское — токсичный для психики напиток горького вкуса, пить который считается приятным и почетным, — объяснил профессор. — Тут необходимо отметить, что шампанское время от времени пьют все, и никто при этом не рискует. Несмотря на токсичность.

— Что такое рискует? — спросили с равнины.

— Мы тоже поговорим об этом позже! — кивнул профессор раздраженно. — Не перебивайте меня, пожалуйста! Я пытаюсь зачитать список поговорок! «Терпение и труд все перетрут»...

— Что такое терпение? — спросили с равнины.

Профессор глубоко вздохнул, но взял себя в руки.

— Так называемое терпение, — сказал он спокойно, — еще один термин языка хоминоидов, не имеющий аналогов в галактике. Он означает желание хоминоида потратить даже не силы — потратить время на ожидание результата.

— Вау!!! — изумилась равнина.

— Да! — кивнул профессор. — Это поразительно! Но хоминоид может не пожелать тратить и время! Для него недостаточно получить гарантированный результат в произвольной точке временного континуума, он может пожелать результата немедленно! И это вполне обычное поведение хоминоида, оно имеет свой термин — «нетерпение». Но даже нетерпеливые хоминоиды очень удачливы, и нередко...

— А как они это сами объясняют? — прокричали снизу.

Профессор усмехнулся, перелистнул страницу все еще ноющей рукой, и сам заменил табличку:

САМООБЪЯСНЕНИЯ ХОМИНОИДОВ

— Забегая вперед, — гордо произнес профессор, — я скажу, что именно мы, клан историков-хоминологов Анастаси-У, совместно с кланом биологов-хоминологов Тадэ-У наконец разгадали тайну и нашли объяснение феномену хоминоидов! Эта сенсация и является ключом моего научного доклада, поэтому с вашего позволения будет обнародована в конце. Но сами хоминоиды этого объяснения пока не нашли, хотя такая удачливость не могла остаться незамеченной для них самих. Особо яркую удачу хоминоиды объясняют термином «повезло», «везение». Вообще слово «возить» в большинстве языков хоминоидов означает транспортные услуги. И «повезло» в данном контексте, — профессор замялся и некоторое время искал нужную страницу, — символизирует бесплатный проезд. Рассчитывать на везение — значит ожидать, пока некая высшая сила по своей инициативе и совершенно бескорыстно решит проблемы хоминоида: как транспортные, так и все остальные. Внимание, коллеги! Это очень важно! Главная особенность ментальности хоминоидов — постоянно ожидать везения по любому поводу и выражать искреннее негодование при его отсутствии, так называемом невезении. Хоминоиды искренне уверены, что природа им должна! Что такое невезение? То, что в языках всех форм жизни обитаемой галактики называется «давно ожидаемой и наконец случившейся бедой», хоминоиды называют легкомысленно: «невезение», «неудача», «несчастье». Да, в языке хоминоидов есть слова «беда» и «катастрофа», но означают оно совсем не то, что принято у нас...

Толпа невнятно шумела. Профессор счел это благоприятным знаком и продолжил:

— Коллеги! Наберитесь терпения, осталось недолго! Результат, я уверен, ошеломит вас так же, как он ошеломил ученых наших кланов! Мой доклад посвящен естественным наукам, и, наверно, я зря так подробно останавливаюсь на философии хоминоидов... Но прошу понять — клан Анастаси-У специализируется на ксенолингвистике и ксенофилософии. А хоминоиды дают уникальнейшие данные!

— У-у-у... — гудела равнина.

— Как вы помните, коллеги, — продолжил Анастаси, — мы говорили о том, что свое везение хоминоиды объясняют действием высших сил. Именно высшие силы, по мнению хоминоидов, постоянно работают незримым обслуживающим персоналом, благотворно влияя на судьбы хоминоидов. Именно к высшей силе хоминоид регулярно адресует свои просьбы и пожелания, именно у нее просит помощи в трудную минуту. Врожденная вера в высшую силу, так называемая религиозность, тоже отличает хоминоидов от всех остальных жителей галактики. Легенды о высшей силе отличаются у разных кланов хоминоидов, противоречат друг другу и постоянно эволюционируют. На ранних стадиях цивилизации хоминоиды представляли высшие силы как набор духов-покровителей, на более поздних — как образ Спасителя: высшего существа, которое в силу своего исключительного благорасположения профессионально и круглосуточно занимается спасением хоминоидов от мелких и крупных неурядиц. Разработаны специальные правила мысленного и устного обращения к Спасителю с просьбами и пожеланиями. При этом каждому обратившемуся гарантируется внимание и благорасположение. Хотя религиозность хоминоидов врожденная, среди них попадаются атеисты, которые не разделяют общей веры в высшие силы. Религиозная культура сулит таким индивидам разнообразные наказания в виде бед и неудач. Но, поскольку нет возможности документально обосновать неудачливость хоминоида-атеиста, религиозная теория придумала остроумный и парадоксальный выход — считается, что неудачи угрожают таким хоминоидам после смерти. Остальных же после смерти ожидают удачи, еще более яркие, чем в жизни. И это еще одна уникальная особенность хоминоидов — они настолько привыкли к удаче, что твердо уверены — их жизнь не окончится даже после смерти! А хоминоиды редко ошибаются! И я не удивлюсь... — Профессор замялся, слегка позеленел, покосился куда-то вверх через левое плечо и понизил голос: — И я не удивлюсь, если окажется, что для них там и впрямь... что-то в этом роде, так сказать, предусмотрено...

— У-у-у!!! — шумела равнина.

Что-то было не так. Анастаси прислушался.

— Не слышно! Микрофон! Микрофон! — кричала толпа.

— Профессор! — закричал подбежавший Воо. — Ничего не слышно! Весь раздел вы прочли с отключенным микрофоном!

— О природа! — воскликнул Анастаси. — Впрочем, оно и к лучшему, не надо касаться религии, скользкая тема.

— Микрофон снова включен, профессор! — сказал Воо. — А вам записка.

— Записка! — провозгласил профессор и начал читать вслух: «Профессор Анастаси! Вы утверждаете, что хоминоиды абсолютно счастливы? Но ведь счастливое существо не может эволюционировать! Несчастья необходимы для жизни, они заставляют действовать!» — Профессор поднял взгляд. — Спасибо за толковый вопрос! Я как раз собирался поговорить об этом.

И он поставил новую табличку:

БЫВАЮТ ЛИ НЕСЧАСТЬЯ У ХОМИНОИДОВ?

— Абсолютно счастливое существо, как здесь правильно заметили, будет лишено всех мотивов и стремлений, поэтому не сможет полноценно жить и эволюционировать. Но природа хоминоидов предусматривает специальные механизмы, которые не позволяют этим существам, несмотря на свою фантастическую удачливость, чувствовать себя счастливыми. Я вовсе не утверждал, будто хоминоиды счастливы! Они счастливы лишь в нашем понимании, сами-то они искренне считают себя неудачниками!

На равнине раздался дружный смех, и профессору пришлось подождать, пока он стихнет. Все это время он с тревогой смотрел на небо — хотя конференция специально проводилась не в сезон дождей, небо стремительно темнело. На всякий случай следовало поторопиться.

— Итак, хоминоиды и их несчастья. Вот первый пример — хоминоиды везучи в отношениях с природой, но не друг с другом. Естественная конкуренция снабжает хоминоидов бесконечными поводами для неудач. Парадокс! Будучи фантастически удачливыми, хоминоиды так привыкли получать все самое лучшее, что требуют максимума не только от безропотной природы, но и от социума: самый лучший быт, самую интересную жизнь, самый высокий пост, самую красивую самку, самого авторитетного самца. Но социум состоит из таких же удачливых хоминоидов, а максимум не может принадлежать всем! Поэтому хоминоиды все время заняты тем, что постоянно делят между собой блага, используя для этого уникальный инструмент — денежную меру. Не в силах получить все желаемое по максимуму, хоминоид чувствует себя несчастным. Особенно хоминоиды несчастны в личной жизни, где не всегда применима денежная мера. Хоминоид выбирает не любого брачного партнера, а самого наилучшего — по своим критериям. А этот наилучший партнер, в свою очередь, тоже выбирает себе наилучшего, и в своих взглядах они редко совпадают. Поэтому каждый хоминоид в своей жизни неоднократно сталкивается с так называемой несчастной любовью. Это сложно понять, ведь в нашем языке слова «любовь» и «несчастье» противоположны. Но в этом и кроется парадоксальность — обращая внимание на лучшего индивида и отвергая внимание тех, которые сочли лучшим тебя, хоминоиды создают бесконечно запутанные цепи взаимоотношений, позволяющие каждому звену чувствовать себя несчастным. А вам вообще интересно, что я говорю? — забеспокоился профессор.

— Интересно!!! — вразнобой закричала равнина.

Небо стремительно темнело.

— Еще один неиссякаемый источник несчастий, — продолжил Анастаси, — это борьба за место в иерархии, так называемая карьера. Чтобы постоянно чувствовать себя социально обиженными, у хоминоидов принято выстраивать социальные отношения в виде многоступенчатой пирамиды по принципу подчиненных и вожака. Естественно, наиболее почетные места в социуме малочисленны, и это прекрасный повод подчиненным чувствовать себя неуютно, даже если они сами являются вожаками для нижестоящей группы.

Профессор сделал паузу и попытался перевернуть лист, но ушибленная рука так распухла, что ему это не удалось. Удивительно, что при взрыве проектора он никак не ушибся. «Может, и мне после стольких лет работы с хоминоидами начнет везти?» — подумал он и сам удивился такой мысли. Подскочивший Воо помог перевернуть лист. Анастаси продолжил:

— Но и вышеперечисленных естественных несчастий порой оказывается мало для полноценной жизни живого существа. И тут мы сталкиваемся с удивительным феноменом — испытывая острый недостаток несчастья, хоминоиды разработали уникальные технологии, чтобы делать себя несчастными самостоятельно!

— Вау?!!! Как это??? — закричали с равнины.

— Да-да! — воодушевился профессор. — В это трудно поверить, но хоминоиды искусственно моделируют ситуации, которые принесут одним из них удачу, остальным — неудачу! Они выдумали невероятное количество специальных технологий, единственной целью которых является принести радость одному участнику и огорчение остальным! Это игры, споры, казино, лотереи, состязания, конкурсы... В более жестоком случае — так называемые войны. Война — это внутривидовая борьба, в процессе которой хоминоиды уничтожают друг друга, при этом часть из них гибнет, оставшиеся обретают так называемую победу — чисто символическое чувство превосходства.

— Этого не может быть! — закричали сразу несколько голосов из сектора прессы. — Это же смерть!

— Этот вопрос не ко мне, — заявил профессор. — Факт установленный и сомнению не подлежащий — читайте исследования и наблюдения за хоминоидами.

Первые капли дождя упали на холм, собравшиеся на равнине занервничали. Профессор поднял руку и придвинулся ближе к микрофону.

— Друзья! Коллеги! Погодные условия против нас. С вашего позволения я пропущу все наводящие тезисы и перейду к главному тезису доклада — услышать который на этой равнине съехались миллионы ученых!

И ассистент Воо быстро поставил табличку:

РАЗГАДКА ТАЙНЫ ХОМИНОИДОВ

— Мы, подобно иным ученым, не стали ломать голову над тем, кто или что помогает хоминоидам! Нет! Мы смирились с фактами и взяли за аксиому, что удачливость — это врожденное свойство хоминоидов. В основу нашей теории легла гипотеза о том, что удачливость является таким же физическим параметром живой материи, как, например, вес или габариты. А если такое свойство существует, то степень удачливости градуальна у каждого существа. А у хоминоидов по сравнению с остальными обитателями Вселенной удачливость завышена на несколько порядков.

— Как это измерить? — крикнул снизу знакомый голос.

Профессор вытер с лица дождевые капли. Дождь лил тонкими холодными струями, собравшиеся на равнине поспешно разбредались.

— У нас нет приборов, чтобы измерить удачливость физически, — сказал Анастаси. — Удачливость поддается лишь статистическим измерениям. Для подтверждения нашей гипотезы мы вели долгие серии экспериментов с обычными лабораторными шишигами. Схема...

Профессор оглянулся. Воо лишь развел руками. То ли схему размыло дождем, то ли случилось что-то иное, но было ясно, что придется обойтись без схемы.

— Вкратце схема опытов такова. Десять тысяч шишиг запирались в специальной кастрюле — мы назвали ее Камера Удачи. А сверху начинал сыпаться острый щебень. Через некоторое время в живых оставалось не более полутора процентов шишиг — это те, которые случайно избежали удара щебнем. Случайность, скажете вы?

— Естественно! — сказал знакомый голос из первых рядов, и профессор снова не смог вспомнить, чей это голос.

— А вот мы предположили, что эти шишиги изначально обладают более высоким потенциалом удачливости. А также мы предположили, что это свойство передается по наследству. Поэтому когда уцелевшие шишиги снова размножились в достаточном количестве, мы повторили процедуру — и так несколько тысяч раз. Результаты были впечатляющи — в итоге нам удалось вывести породу «везучих» шишиг. После бомбардировки щебнем их выживаемость была почти в три раза выше, чем у обычных!

— Вопрос! — снова раздалось из передних рядов. — Уважаемый коллега, но не этот ли процесс делает сама природа со всеми нами? Мы регулярно подвергаемся опасностям, и часть нас гибнет! Если бы действительно везучесть была наследственной, то...

— Спасибо за вопрос! — перебил Анастаси. — Действительно, мы считаем, что естественный отбор везучих идет постоянно. И все мы, — Анастаси обвел глазами ряды ученых, — обладаем куда большей везучестью, чем можно было бы ожидать. Возьмем, к примеру, меня. Именно мне выпала честь делать этот доклад. А мой предок трехсотого колена был одним из немногих, кому удалось остаться в живых при знаменитом обвале Лосинской пластины... Другой вопрос — почему везучесть хоминоидов превосходит нашу на несколько порядков? И мы нашли ответ на этот вопрос! Представьте себе шишигу. Обычную лабораторную шишигу — маленькую и лапчатую. Представьте себе, будто при ее рождении существует некий конкурс из миллиона душ, каждая из которых имеет шансы родиться в теле шишиги! Но случайный выбор падает лишь на одну душу из миллиона. Таким образом, мы имеем ту же самую кастрюлю и щебень, которые выполняют отбор перед рождением...

— Коллега! Какая душа?! Изучая хоминоидов, вы сами впали в религиозность! — раздался возмущенный вопль из передних рядов, и толпа неодобрительно загудела.

— Прошу спокойствия и внимания! — Анастаси так нервно постучал по кафедральному столу, что сломал два коготка на целой руке, хотя боли уже не ощутил. — Душу я упомянул лишь как иллюстрацию принципа, о котором сейчас расскажу. Этот принцип мы назвали механизмом пренатальной лотереи, проще говоря — случайный отбор существа еще до его рождения.

— Как это мыслимо?! — раздалось из передних рядов, и толпа вновь яростно зашумела.

— Минуточку!!! — умоляюще крикнул Анастаси. — Я уже заканчиваю лекцию! Осталось потерпеть совсем чуть-чуть! Господа коллеги, вы сейчас ведете себя, как нетерпеливые хоминоиды!!!

Аргумент подействовал — шум смолк.

— Итак, хоминоиды, — сказал Анастаси, успокаиваясь. — Мы переходим к последнему, самому важному штриху доклада. Это покажется невероятным, но механизм пренатальной лотереи у хоминоидов действительно существует! И организован он на удивление просто. Как известно, хоминоиды — существа многоклеточные, но при размножении используют принцип развития из одной клетки. Казалось бы, вот и первая странность — не логичнее было бы многоклеточному организму размножаться делением или почкованием, как делают все многоклеточные нашей галактики? Но нет, каждый хоминоид вырастает из единственной клетки. Далее: мы с удивлением видим, что хоминоиды существа двуполые — новая особь появляется лишь при слиянии двух клеток в одну. Казалось бы, снова полный абсурд: два многоклеточных организма совмещают клетки, чтобы получить одну, из которой снова вырастет многоклеточная особь. Зачем такие сложности? Но именно здесь возникает очень интересный эффект: в момент оплодотворения хоминоид женского пола производит одну клетку. А хоминоид мужского пола — вот теперь внимание! — производит более двухсот миллионов клеток-сперматозоидов! Сливается с женской клеткой лишь одна, остальные гибнут. Зачем это нужно с точки зрения природы? Над этой загадкой бились многие поколения биологов-хоминологов. Но наша гипотеза отвечает на этот вопрос! Это нужно для того, чтобы выбрать самую везучую клетку из двухсот миллионов! Таким образом, отбор самых везучих происходит еще до рождения! Посмотрите на хоминоидов — мы видим результат!

Толпа озадаченно молчала. Анастаси торжествующее смотрел вдаль.

— Позвольте! — раздалось из передних рядов сквозь шум дождя, и теперь профессор понял, кто это.

Главный враг и оппонент коллега Эсту шагнул вперед и ехидно продолжил:

— Насколько я изучал вопрос, этот половой механизм свойствен не только хоминоидам, но и большинству существ их планеты. Или вы утверждаете, что те же самые собаки хоминоидов — тоже самые удачливые существа во вселенной?

— Я готовился и к этому вопросу, — хмуро кивнул Анастаси. — Да, коллега, я решительно утверждаю, что любая собака хоминоидов на несколько порядков удачливей любого существа галактики! Даже у хоминоидов существует поговорка «заживет, как на собаке», из которой можно сделать вывод о стойкости собак к травмам. Покажите мне в галактике любое другое многоклеточное существо, которое способно выжить после любого, даже самого мелкого ранения. Ведь даже...

— Я не верю ни одному слову! Это полнейший бред! — раздалось в ответ.

— Коллега Эсту! — саркастически улыбнулся Анастаси. — Все мы прекрасно знаем, с каким подозрением ваш клан всегда относился к нашим исследованиям. Но работа проделана, выводы очевидны! У вас нет аргументов, чтобы их опровергнуть! Вы хотите что-то доказать? Давайте проведем эксперимент: вы направляете на планету хоминоидов летающую тарелку и похищаете собаку, после чего садитесь с ней в Камеру Удачи и подвергаетесь бомбардировке щебнем. А мы посмотрим, как долго сумеет избегать гибели...

— Все слышали, как меня всенародно оскорбили?! — заорал профессор Эсту и начал стремительно карабкаться на кафедральный холм, — Неслыханно!!! Мне предложили устроить кражу! Меня сравнили с собакой! Мне угрожали гибелью!!!

Толпа возмущенно загудела. Анастаси похолодел — действительно, забывшись, он сказал лишнее, ни в коем случае нельзя было говорить в таком тоне.

— Лживые теории профессора Анастаси призывают к насилию!!! — кричал Эсту. — Он ответит за гибель миллионов лабораторных шишиг! Он ответит за призывы к воровству!

— Помилуйте!!! Я же ни в коей мере не утверждал... — начал Анастаси, но Эсту проворно поднялся на кафедральный холм и отпихнул его от микрофона.

— Нет!!! — закричал профессор Эсту в микрофон, от возбуждения стремительно зеленея, его голос понесся над равниной: — Анастаси ответит за свою лживую теорию! Его теория пытается представить хоминоидов избранной расой! Да? Избранной расой? А всех остальных объявить неудачниками! Существами второго сорта!!! Это возмути... Ы-ы-ы...

Эсту схватился протофалангой за сердечную вибриому и безвольно осел на помост кафедрального холма. Наступила тишина.

— Умер!!! — вдруг послышался визг из передних рядов.

— А-а-а!!! — заголосила толпа. — Долой лживую теорию!!! Долой убийц профессора Эсту!!! Долой! До-лой! До-лой! — оглушающе скандировала равнина.

И тут ударил гром, и дождь наконец полился сплошной пеленой. Профессор Анастаси обреченно закрыл головогрудь протофалангами. В воздухе кружились разбросанные листы с тезисами, огромные капли дождя рвали их на клочки и прибивали к холму, словно гвоздями.

— До-о-олой! До-о-о-лой!!! — голосила равнина.

Все оказалось впустую. Доклад не удался.

октябрь 2002 — февраль 2003, Москва

Леонид Каганов, 2002

ТИПОВАЯ КОНФИГУРАЦИЯ

По столу бегают муравьи. Мы накрываем их стеклянной пластиной, но так, чтобы не раздавить. Муравьи сидят на месте и шевелят лапами. Мы поднимаем стекло — они снова побежали своей дорогой. Теперь представим, что вместо муравьев у нас элементарные частицы, а роль стекла выполняет ССВЧ-поле... — на этом месте профессор Лабакуха обычно похлопывал старческой ладонью по фанерному кожуху нашего красавца, напоминавшего здоровенную морозилку. Господи, из какого хлама собрана эта штука! Жил бы Лабакуха где-нибудь в Чикаго... Но, может, в этом есть вселенский смысл, чтобы открыть стоп-эффект ССВЧ именно в Новосибирске? На гнутых титановых электродах, в облупившемся здании института, который вот-вот обесточат за неуплату? Лабакуха подбрасывал в камеру картофелину, одновременно нажимая красную кнопку. Воздух в камере застывал и превращался в сплошной блестящий цилиндр. Установка гудела. Затем нажимали синюю кнопку. Вновь появлялась картошка, замершая в пустоте, и с глухим шлепком падала на картонки, устилавшие пол камеры.

Затем мы сажали в камеру Тишку — показывать на людях еще боялись. Тишка сидел и флегматично облизывал лапки. К щелчкам кнопок он уже давно привык.

— Пик нагрузки идет при включении, — объяснял Лабакуха чиновникам. — Второй пик идет на снятие поля. Пока оно держится, установка потребляет мало. Частицы двигаются, но медленнее в миллиарды раз. Если ток поддержания отключить, не сняв поля, пространство останется окаменевшим навсегда, мы не умеем его возвращать обратно.

— Это ясно, — кивал чиновник. — Но даже авиазавод столько не потребляет. Платить кто будет?

Лабакуха показывал наш «склад» в подвале, заваленный блестящими цилиндрами. Некоторые были совсем невесомыми, а один, с торчащим наружу шнуром, весил семь кило. Там внутри увяз монитор. Хороший, японский. Не помню, что мы изучали, но тогда нас впервые отключили в разгар дня. Помню, Сергей Владленович сказал: «Не горюй, Антоша, хорошо, что монитор, не Тишка и не человек...»

В общем, когда вместо лаборатории я увидел громадный зал и толпу людей в белых халатах, первая мысль была: сколько времени прошло? Не знаю, нутром почувствовал — очень много... Вторая мысль была: со мной порядок, а каково было Лабакухе и остальным нашим? Как мать? Третью мысль мне додумать не дали, аккуратно взяли под руки и втолкнули в маленький кабинет. В кресле сидела женщина.

— Меня зовут Мария, — сказала она, кивнув на свободное кресло. — Вздохните глубже! Оглянитесь вокруг! Почувствуйте свободу — вы в полной безопасности!

— Антон. — Я сел в кресло.

— Я знаю, — просто сказала она. — Мы много лет готовились вас расколлапсировать. Вы из двадцать первого века, сейчас — тридцать второй. Это тяжелый стресс. Моя задача — помочь вам. Я психолог.

— А... — только и сказал я.

— Никого не осталось. — Она прочла мои мысли. — Позже вы ознакомитесь с биографиями родственников и друзей. А вам надо начать жизнь заново. Я помогу.

— Спасибо, — сказал я. — Истерик и суицидов не будет.

Мария удовлетворенно кивнула.

— Прежде всего, — сказала она, — нужно выбрать типовую конфигурацию. Ее выбирает ребенок в день совершеннолетия. Ваш случай — небывалый. Но Президент вам предлагает выбрать типовую конфигурацию на общих основаниях и стать полноправным гражданином.

— Спасибо.

— Типовая жизненная конфигурация — это образ жизни. Это порядок и распорядок. Это доступ. У вас было такое — документ?

— Да, конечно... — Я машинально полез в задний карман джинсов.

— Не надо! — махнула рукой Мария. — Типовая конфигурация — это наш документ человека. Учетная запись в Единой Базе Президента. Это пропуск на работу, и транспортный билет, и финансовый кредит. Без нее никуда, даже ни один ход вам не откроется.

— Ход?

— У вас называлось «дверь», да?

— Двери не будут меня пускать?

— Пока — да. Вы не можете самостоятельно выйти даже из моего кабинета — не опознав вашу личность, дверь не знает, есть ли у вас доступ на выход.

— А что делать?

— Выбрать типовую конфигурацию, — улыбнулась Мария. — Я помогу.

Она махнула рукой, и стенка напротив осветилась. Там появилось подобие комикса — три десятка картинок. Человек с дамой на фоне цветущего сада, улыбающийся человек раскинул руки в круговороте пестрых пятен, лыжник на фоне гор... Чего там только не было!

— Президент готов предложить тридцать три типовые конфигурации вашей жизни! — торжественно объявила Мария. — Я сейчас расскажу про каждую. Вот «Альфа». — Мария указала на парочку в саду. — Тихая семейная жизнь в загородном коттедже. В нерабочее время предусмотрены прогулки на природе, вечеринки с друзьями, работа в саду для удовольствия.

— Да, я люблю копаться на даче...

— Кстати, в какой области вы хотите работать? Если хотите работать вообще?

— Вообще... — Я чуть было не сказал «в прошлой жизни». — Вообще я занимался физикой полей, учился в аспирантуре. Ваша физика наверняка так шагнула, что хочется...

— Работа в теоретической науке подходит для конфигурации «Альфа», — перебила Мария. — Также в базовую комплектацию входит жена — скромная и хозяйственная.

— Жена — живая?.. — спросил я аккуратно.

— Разумеется! — удивилась Мария. — Жена тоже из типовой конфигурации «Альфа», она подбирается автоматически с учетом ваших общих особенностей.

— Как? — удивился я. — Жену мне кто-то подбирает?

— Вы же не специалист в семейной психологии? Как вы можете выбрать жену самостоятельно?

— В мое время люди сами выбирали спутника жизни...

— И к чему хорошему это приводило? — Мария сделала многозначительную паузу. — В древности люди и еду готовили сами, и одежду, и детей воспитывали. Сами и непрофессионально. Затем началось деление на профессионалов и пользователей. Насколько я знаю, уже в вашем веке одни профессионалы строили дома, другие создавали технику, третьи воспитывали детей.

— Детей мы воспитывали сами.

— Вы ничего не путаете? — удивилась Мария, — Разве не было профессии «учитель»?

Я не нашелся что ответить.

— Вы физик, — продолжала Мария. — Специалист в своей области. Во всех остальных областях вы — пользователь. Физик не может делать себе ботинки и строить жилище — у вас нет для этого ни времени, ни знаний, ни инструментов, ни опыта. А для настоящей жизни недостаточно иметь ботинки и жилище — нужен уютный дизайн, хорошая семейная атмосфера, комфортный распорядок дня. Здесь требуется помощь профессионалов.

— Распорядок дня у вас тоже планируют?

— Разумеется. График предстоящего дня мы получаем каждое утро. Но есть возможность ознакомиться с ним заранее и подать заявку на внесение изменений.

— А... мне запрещено планировать день самому?

— Зачем вам? — удивилась Мария. — Вы можете ошибиться, а профессионал распланирует ваши дни быстро и качественно. Но мы отвлеклись. Следующая конфигурация «Бета-экстремал», — она указала на лыжника, — типовая конфигурация человека, ведущего активный образ жизни. Предполагается ряд хобби — спорт, туризм, азартные игры...

— Жена-спортсменка? — пошутил я.

— Активный образ жизни предполагает частую смену партнеров. Президент выберет из Единой Базы подходящие кандидатуры и рассчитает оптимальный график личных перемен на всю жизнь.

— А если я хочу сад и жену?

— Типовая конфигурация «Альфа».

— А лыжи?

— «Бета-экстремал».

— А если и то, и другое?

— Есть «Эпсилон-плюс» — городская жизнь, дансинги, роликовые коньки до тридцати семи. Затем — удачная карьера, жена, дом, трое детей.

— Я не люблю ролики, я люблю дачу и лыжи!

Мария вздохнула.

— Антон, надо определиться. Типовая конфигурация выбирается раз на всю жизнь.

— И поменять нельзя?!

— Все можно. У нас полная свобода. Можно сменить типовую конфигурацию. Но это большие хлопоты. Нужно заключение врачей о том, что текущая типовая конфигурация не соответствует вашему психотипу. Нужно согласие всех близких и друзей, чьи судьбы оказались связаны с вашей. Сам этап смены конфигурации занимает шесть-десять лет. Это стресс, личность травмируется. В общем, крайняя мера. Метания по типовым конфигурациям не делают счастливым ни вас, ни социум, ни Президента.

— Но почему, черт побери, садовод не может кататься на горных лыжах?!

— Такой типовой конфигурации не предусмотрено, — пожала плечами Мария. — Обратитесь к разработчикам с предложением.

— Но я люблю горы!

— Для «Альфы» вообще не предусмотрены путешествия в морские и горные регионы. Любая конфигурация обладает своим доступом на перемещения, общение, рацион питания...

— Но это неправильно!

— Антон, — укоризненно сказала Мария, — что вы придираетесь? В конце концов, никто вам не мешает выбрать профессию разработчика типовых конфигураций. Разработайте новую и утвердите в совете профессионалов и Президента.

— А это долго?

— Над разработкой новой конфигурации трудятся миллионы психологов сотни лет. После оптимизации всех факторов на электронных моделях начинается проверка на добровольцах, и только затем конфигурацию запускают в серийное пользование.

— Зачем это? Я не понимаю.

— Я попробую объяснить. — Мария вздохнула. — Представьте, что вам надо пройти по природной местности из пункта А в пункт Б, представили?

— Допустим.

— Вы не знаете дороги. Не знаете, что вам понадобится в пути. Есть специальный... э-э-э... лесник? краевед?

— Проводник?

— Профессионал природной местности. Он посвятил жизнь изучению путей из А в Б. И выяснил, что есть тридцать три оптимальных типовых маршрута. Он предлагает их на выбор пользователям. Один маршрут пересекает реку, поэтому вас снабжают лодкой. Есть маршрут по болоту, в базовой комплектации предусмотрены сапоги. Горный путь предполагает альпинистское снаряжение и друзей-спутников. Разумеется, альпинисту запрещен доступ на болото в целях безопасности.

— А если я хочу сам искать дорогу?

— Становитесь профессиональным лесником, изучайте эту проблему.

— А если просто — по болоту, без подсказок?

— Дикость. Вы утонете!

— Но это мое личное дело!!!

— А вот тут, Антон, вы ошибаетесь. Это наше общее дело. Социум не может позволить людям тонуть в болоте. Более того, стихийная жизнь вне типовых конфигураций или просто отклонения от дневного графика — это угроза для окружающих.

— Каким образом?!

— Антон, — сказала Мария мягко, — если не ошибаюсь, в вашем веке был скоростной бензиновый транспорт и сложная система движения, так? Представьте, что к вам прибыл из прошлого дикарь на лошади и собирается скакать куда захочет по вашим трассам?

— При чем тут? Ведь это...

— То же самое, — сказала Мария твердо. — Нарушение правил типовой конфигурации создает аварийные ситуации для окружающих. Любая внештатная ситуация — незапланированные действия, перемещения, личные контакты — это сбивает графики окружающих и систему в целом. Это противоречит идеологии Президента, социума и...

— Так! — опомнился я наконец. — Идеология Президента?! А кто у нас нынче Президент? Кто этот человек?

— Человек? — удивилась Мария. — Ах, вы же не в курсе! В 2041 году электронный разум, разработанный знаменитой ведущей корпорацией программного обеспечения, был избран Президентом планеты и вычислительных ресурсов. Жизнь стала счастливой и стабильной под его управлением. С помощью Единой Базы всех объектов, субъектов и событий он чутко и безотказно руководит мировыми процессами вот уже больше тысячи лет.

— Ой! — вырвалось у меня. — Всеми?

— Буквально. От начисления зарплат до управления вентиляцией в жилищах. Хотите с ним поговорить?

— А... можно?

— Каждый может встречаться с Президентом сколько угодно! Телепортационный ход мгновенно перебросит вас в подпространство виртуальной приемной!

Она взмахнула рукой, и стена с картинками исчезла. За ней появилась небольшая комната, пустая и светлая.

— Прошу! — сказала Мария. — По окончании беседы попросите вернуть вас в кабинет 415 — ксенопсихолог Мария Парасюк. Я буду ждать! Не забудьте: 415, Мария Парасюк!

Я шагнул в комнатку, и стена бесшумно закрылась. Я остался один. Стало не по себе.

— Эй, Мария! — сказал я.

— Президент слушает вас! — загрохотало со всех сторон, и сразу же: — Личность не опознана! Покиньте приемную и войдите снова!

Я похлопал ладонью по стене. Стена не реагировала.

— Кабинет 415, Мария Парасюк? — произнес я.

— Президент слушает вас! — загрохотало снова. — Личность не опознана! Покиньте приемную и войдите снова!

По коже побежали ледяные мурашки.

— У меня еще не выбрана типовая конфигурация!!! — крикнул я в отчаянии.

— Подождите, — удивленно откликнулся Президент. — Идет сканирование базы...

Он молчал долго. И наконец объявил:

— Личная запись не найдена, создаю новую. Сообщите дату и место рождения.

— Новосибирск. Первое марта тысяча девятьсот семьдесят восьмого года.

— Какого-какого года? — удивился Президент.

— Одна тысяча девятьсот семьдесят восьмого...

Президент долго молчал. Мне показалось — целую вечность.

— Ошибка, — произнес он наконец. — Вычислен отрицательный возраст жизни... Единая База повреждена или отсутствует... Произвожу попытку восстановить Единую Базу... Единая База не найдена... Программа Президент выполнила недопусти...

И свет в комнатке начал медленно гаснуть.

29 февраля 2002

иллюстрации: Олег Окунев

Леонид Каганов, 2003

ПИСЬМО ПАУЛЕ

Стены кабинета были заставлены аппаратурой, колбами и клетками. В клетках ползали мыши. Время от времени поднимались на задние лапки и подозрительно косились на майора. В углу бурчал громадный технологический холодильник для образцов и препаратов. Майор знал, что профессор по большей части хранит там пиво, но ничего сделать не мог.

Профессор, как обычно, сидел за монитором, откинувшись на спинку кресла и заложив руки за голову. Он всегда брился наголо, и сейчас его пальцы были сцеплены на макушке, будто он сжимал футбольный мяч. «Такой молодой, а уже такая сволочь!» — подумал майор. Он еще раз вежливо постучал в дверной косяк, но профессор его не замечал. Тогда майор кашлянул.

— Добрый день, профессор. Не помешал?

— Помешал... — пробасил профессор, не оборачиваясь.

— Служба такая, — казенным тоном произнес майор и подошел ближе, настороженно разглядывая экран. — А чем заняты?

— Работаю, — отрезал профессор. — Или у вас сегодня отказали все камеры слежения?

— Как движется проект радиационной защиты кожи? — начал майор, подходя поближе.

— Движется, — поморщился профессор.

— Кто обещал закончить к концу месяца?

— Кто обещал устроить мне отпуск? — Профессор рывком повернул кресло и зыркнул на майора из-под насупленных бровей.

Майор приосанился и вздохнул.

— Профессор, вы же умный человек? — начал он.

— Можете не продолжать, я знаю, что вы скажете дальше, — кивнул профессор.

— Да, — сказал майор. — Вы сами себе портите жизнь! Не надо думать, будто кругом идиоты и мы ничего не знаем! Мы знаем все! Зачем вы это сделали?

Профессор удивленно замер, брови его поползли вверх, а лоб, плавно переходящий в бритую макушку, пошел складками. Наконец он ехидно прищурился:

— И что именно вы знаете?

— А то. Зачем вы снова отправили письмо Пауле?

— Снова отправил письмо Пауле... — понимающе усмехнулся профессор. — Зачем я снова отправил письмо Пауле... Я отправил письмо своей жене.

— Зачем вы отправили в письме научные материалы? — хмуро спросил майор, подойдя вплотную.

— Я отправил письмо своей коллеге. Почему вы можете перекидываться материалами со своими американскими коллегами, а я — нет? Ведь это ваши коллеги находят мои письма в компьютере Паулы и стучат вам?

— Здесь небольшая разница, профессор, — прищурился майор. — Наши коллеги передают нам оперативную информацию. Вы же передаете за границу секреты.

— Свои секреты! — Профессор угрожающе поднял палец. — Заметьте: свои! Своей жене!

— Я со своей женой не обсуждаю служебные вопросы... — веско сообщил майор.

— А вот я — обсуждаю со своей женой.

— Да с какой женой? — взорвался майор. — Кто вас венчал? Где вы расписаны?

— Для нас это не имеет значения!

— Да вы ни разу не встречались лично!

— Это тоже не имеет для нас никакого значения!

— Что, баб хороших мало в нашей стране?! Только в лаборатории НАТО?!

— А вот это не имеет никакого значения для вас, — холодно отрезал профессор.

— Имеет значение! — Майор топнул ботинком. — Потому что вы передаете материалы, которые представляют военную тайну!

— Чихать я хотел на вашу военную тайну! — произнес профессор с чувством и широко распахнул рот. — АПЧХИ!!!

Сжав челюсти, майор вынул из кителя носовой платок камуфляжной расцветки и демонстративно стер брызги с лица. Была б его воля — профессора следовало засадить в настоящий карцер на недельку. Но приказ запрещал даже грубить профессору. А разговор по душам снова не получался.

— Профессор... — опять начал майор.

— Не мешайте мне работать, — Профессор развернул кресло и показал майору свой блестящий затылок, давая понять, что разговор окончен.

Очень хотелось врезать по этому затылку. Ладонью, кратко, без размаха, с оттягом.

— Профессор... как вам удалось передать Пауле последнее письмо? — угрюмо повторил майор, глядя на свои ботинки.

— Последнее — это которое? — Профессор заинтересованно обернулся.

— Ну, где обозвали меня полицейским маразматиком... На режим ругались... На президента... И сорок страниц секретных исследований.

— Маразматиком? Так это не последнее, это предпоследнее... — скис профессор и задумался, глядя сквозь майора. — В последнем я про вашу контору матом, матом... Что ж, выходит, последнего она не получила?.. Да и по работе там было пятнадцать страниц...

Майор сжал зубы и мысленно досчитал до десяти.

— Профессор... — процедил он сквозь зубы еще утром заготовленные фразы. — Вы же русский человек... Вы же талантливый человек... Вы же двигаете вперед военную биологию нашей с вами Родины... У нас бы с вами не было никаких проблем, если бы вы не передавали свои наработки за границу Пауле. Зачем вы это делаете?

— Да чихать я хотел на ваши секреты! Апчхи!!!

На этот раз профессор даже перестарался. Но не смутился, достал клетчатый платок и натужно, с ревом, высморкался.

— Будут приняты меры, — угрожающе сказал майор.

— Какие меры? — глухо сказал профессор сквозь платок. — Какие еще, к чертям, меры? Вы поселили меня в закрытом корпусе. Отключили интернет. Поставили круглосуточную охрану. Я сижу в тюрьме!

— Не в тюрьме, а в лаборатории! В своей шикарной лаборатории! Лучшей в стране, между прочим! Среди своих, между прочим, учеников! Чего вам еще надо? А изолированы в целях пресечения утечки!

— Помогло? — прищурился профессор.

— Не помогло, — глухо сказал майор. — Как вы это делаете? Каким образом через океан идет переписка?

Профессор молчал.

— А меня из-за вас мое начальство знаете как... — неожиданно вырвалось у майора.

Профессор молчал.

— Хуже будет, — пообещал майор.

Он сам прекрасно понимал, что разговор безнадежный. И знал, что это понимает и профессор. Профессор аккуратно сложил платок и спрятал в карман.

— А что вы мне сделаете? Уволите? Пытать будете? Тогда кто вам будет двигать науку? Так что чихать я хотел на ваши угрозы... Апчхи!!!

Майор брезгливо отшатнулся.

— Я найду на вас управу! — сказал он. — Вы меня знаете! С завтрашнего дня вас перестанут выводить на прогулку!

— Что вам от меня надо? — спросил профессор устало.

— Мне надо знать, как вы передали последнюю шифровку.

— Так же, как и все предыдущие.

— Как?

— Очень просто. Телепатически. Усилием воли.

— Это в каком смысле? — нахмурился майор.

— В прямом смысле. — Профессор уставился ему в глаза. — Могу передать мысль на расстоянии. Могу вам внушить что угодно! Хотите головную боль? Вы чувствуете, как у вас болит голова! — Профессор театрально растопырил руки, выпучил глаза и зашипел. — Вы чувствуете, как вашу голову сдавливает обруч!

— Отставить паясничать!

— Ага, действует! — зашипел профессор, не переставая раскачивать руками. — У вас болит голова! У вас заложен нос! Вы это чувствуете! У вас поднимается температура! Вы чувствуете себя плохо!

— На себя посмотри! Весь в соплях! Сморчок лысый!

Профессор медленно отвернулся к монитору и застучал по клавишам. Майор постоял еще немного, а затем махнул рукой и вышел из лаборатории. Чеканя шаг, спустился по лестнице и вышел из корпуса. Часовой захлопнул за ним дверь и запер ее на два засова и один электронный замок.

* * *

Генерал расхаживал по кабинету, заложив за спину ладони — маленькие и красные. Наконец он остановился вплотную перед майором, приблизился к его лицу и начал сверлить глазами. Майор шмыгнул носом и вытянулся. Наконец генерал отвел взгляд, отошел к окну и постоял там немного, глядя, как внизу автомашины месят весеннюю слякоть.

— Где?! — воскликнул он, резко обернувшись. — Где факты? Завтра я встречаюсь с президентом. Если он опять спросит про их переписку, что я ему скажу?

— Работаем, товарищ генерал... — просипел майор.

— Где гарантия, что больше писем не будет?

— Он говорит, что усилием воли передает эту... как ее... телепатию.

— Всю телепатию, — генерал постучал костяшками пальцев по столу, — запеленговать. Расшифровать. Положить мне на стол. Ясно? Это приказ!

— Но...

— Без но! Или ты у меня поедешь прапорщиком на Камчатку!

— Прошу прощения, товарищ генерал... — шмыгнул носом майор. — Я всего лишь майор госбезопасности, а не экстрасенс. Какими средствами я запеленгую телепатию?

— Средства у нас не ограничены! — рявкнул генерал. — Нанять в консультанты экстрасенсов! Провести перехват! Выставить боевое охранение в окружающем интернете! Я что, сам этим должен заниматься?

Майор поморгал глазами и не нашелся что ответить.

— Какие меры приняты на сегодня? — смягчился генерал.

— Первое: я опять сменил персонал охраны... — просипел майор, но тут в горле у него щелкнуло, и он закашлялся.

Генерал брезгливо смотрел, как майор вытаскивает камуфляжный носовой платок, прикладывает к носу и трубно сморкается.

— Прошу прощения, товарищ генерал, — сказал наконец майор. — Весна. Простыл.

— Иди! — поморщился генерал и кивнул на дверь. — Выпей аспирину.

* * *

Встреча шла энергично и конструктивно. На этот раз президента больше всего интересовал ход весеннего призыва, а также почему-то вопросы снабжения военных частей на Камчатке. «Намекает... — думал генерал с тоской. — Ой, намекает... Ой, прости-прощай мои погоны...» И когда уже в самом конце разговора президент неожиданно спросил: «Что-нибудь там выяснилось с утечкой информации из научного корпуса?» — генерал от неожиданности закашлялся.

— Работаем... — прохрипел он. — Сменили охрану гарнизона, обслугу и поваров. Поставили радиосканеры вокруг здания. Усилили внешнее наблюдение. Привлекаем для консультаций экстрасенсов...

— Ну-ну, — рассеянно сказал президент. — Это правильно.

Генерал шмыгнул носом, вынул из кармана трехцветный бело-сине-красный платок и облегченно высморкался прямо в герб.

* * *

— Цель поездки? — спросил усатый таможенник, листая паспорт.

— Туризм! — гордо ответила дама, зябко кутаясь в норковый полушубок.

— Бывали уже в Японии? В каком году?

— Там все дописано... — раздраженно кивнула дама.

— Дописано? — Таможенник перелистнул последнюю страницу загранпаспорта, но никаких пометок не нашел. — Какую валюту везете?

— Даличные! — рявкнула дама на весь зал. — Вам де кажется, что это де ваше дело?!

Таможенник опешил, брови его съехались к переносице, и он открыл было рот, но тут его похлопали сзади по плечу. За спиной стоял начальник смены аэропорта. Он нагнулся к его уху и сквозь зубы произнес тихо и отчетливо:

— Двоюродная сестра жены президента. Пропустить.

* * *

Паула совсем не собиралась подъезжать к проходной. Да и зачем? Она просто ехала мимо, в бар. Проходная уже осталась позади, когда в зеркале заднего вида появилась скучающая фигурка сержанта на фоне шлагбаума. Паула, как обычно, проехала бы мимо, но именно в этот миг фигурка закрыла лицо руками, натужно согнулась и вновь распрямилась...

Это Пауле понравилось — она ждала этого давно, уже пару месяцев. Паула резко нажала на тормоз, включила заднюю передачу, вернулась к проходной и вышла из машины.

— Добрый день, мэм! — улыбнулся сержант, шмыгнул распухшим носом и снова чихнул, закрыв лицо ладонями.

— Мне бы хотелось съездить в город на полчасика. В интернет-кафе... — Паула очаровательно улыбнулась.

— Простите, мэм, — опешил сержант и развел руками. — Вы же знаете, вам нельзя покидать территорию базы... И вам категорически запрещен доступ в интернет!

— А если я вас поцелую? — Паула лукаво прищурилась.

— Право, не надо, мэм, — растерянно улыбнулся сержант. — К тому же я немного простужен.

Широко улыбаясь, Паула подошла к сержанту вплотную и чмокнула его в щеку.

— Простите, мэм, — виновато пробормотал красный сержант. — Но я никак не могу вас пропустить... Приказ, мэм...

— Сорри. Бай-бай! — взмахнула рукой Паула, садясь в машину.

Ехидно облизываясь, она нажала акселератор и унеслась в глубь территории — через парк, к высотке института военной биологии.

* * *

Наутро Паула проснулась с головной болью. Вставать не хотелось, горло словно протерли наждачной бумагой. Но за окнами было солнечно, и Паула отправилась в рабочий корпус пешком, оставив машину. И сразу пожалела об этом — головная боль только усилилась, а виски пульсировали в такт каждому шагу.

В лаборатории она первым делом послала одного своего ассистента за горячим чаем с ромом, а другого — за таблеткой от гриппа. Когда они вышли, Паула взяла чистое стеклышко, с чувством плюнула на него, бережно закрыла вторым стеклышком и укрепила в недрах лабораторного стенда.

Затем села за компьютер, вывела на экран картинку с электронного микроскопа и взялась за манипулятор. Вскоре она нашла то, что искала — теперь на весь экран пульсировала изогнутая бляшка, поросшая иголочками и от того напоминавшая кактус, — вирус сезонного гриппа.

Момент — и лазерный луч рассек поверхность бляшки, проник внутрь и начал сканировать спираль генокода. Компьютер пискнул, сообщая об успешном считывании. Паула запустила транскодер, и тут же по экрану поползли невнятные символы. Паула с замиранием сердца промотала громоздкий код вируса до конца, и наконец по экрану замелькали осмысленные строчки на английском: «Дорогая Паула! Если б ты знала, как я тебя люблю и как без тебя скучаю... Кстати, будь осторожна — твой компьютер все время просматривают... Из новостей: усилил стойкость клеток к радиации в девяносто раз, но пока только на мышах... Прилагаю выкладки и снимки...»

Потекла тушь. Паула достала платочек и прижала к глазам. Спешить было некуда, до следующего сезона месяца три. Но она все равно придвинула поближе клавиатуру и начала писать ответ.

«Милый Саша! — набирала Паула. — Я люблю тебя! Не теряю надежды тебя увидеть! С базы меня теперь тоже не выпускают. Исследования идут успешно, прилагаю подборку отчетов, снимки и графики. Насчет РНК митохондрий ты оказался прав! Теперь о главном — я твердо решила иметь от тебя ребенка. Пожалуйста, пришли мне свой генокод. Заархивируй, пронумеруй и шли частями, я буду здесь собирать потихоньку. Твоя Паула».

апрель 2003, Москва

Леонид Каганов, 2003

ФЛЭШМОБ-ТЕРРОР

На столе лежала маленькая хаба-хаба гражданского образца. Ваня вздохнул, обхватил ладонями стриженую макушку и вновь склонился над планшеткой, в который раз изучая личное дело Всеволода Петровича Трохина. Ване было понятно далеко не все, но блестящий выход он уже придумал, а значит, все должно получиться. Ваня перечитывал дело уже в шестой раз и чувствовал, что не зря выпросил Трохина себе, вызвав удивление начальства. Чутье Ваню подводило редко. Сейчас ему снова показалось, что на хабу-хабу брякнется долгожданное сообщение, и чутье не подвело — сверкнул огонек и включился динамик. «Извини, сегодня у меня флэшмоб», — на весь кабинет объявила хаба-хаба равнодушным голоском Инги.

Ваня покусал губу, вздохнул еще раз, а затем решительно хлопнул по столу обеими ладонями и объявил:

— Всеволода Трохина в кабинет!

Не прошло и пяти минут, как пара робокопов ввела Трохина. В реальности он оказался еще колоритнее, чем на голограмме, — седые волосы, горящий взгляд и хитрый прищур глаз, неожиданно синих для его возраста. Но довольно бодрый, пожалуй, даже чересчур. Робокопы козырнули и удалились. Ваня щелкнул пальцами, вызвав кресло, изящным жестом пригласил Трохина сесть и для приличия помолчал немного.

— Теперь все будет хорошо, гражданин Трохин! — сказал он. — Я ваш новый следователь. Не смотрите, что я такой молодой. Я действительно только из корпуса, и это мое первое дело. Но обещаю, что справлюсь и помогу вашей беде!

Трохин сидел хмуро и никак не реагировал на эту заготовленную речь. Но Ваня не терялся.

— У меня для вас прекрасная новость, гражданин Трохин. Дело в том, что я отыскал для вас лазейку в законодательстве и уже переговорил с кем надо. Если вы мне доверитесь, то наберете столько бонусов, сколько понадобится для погашения вашего долгового счета.

Трохин посмотрел на Ваню исподлобья и сжал челюсти.

— Выпустите меня немедленно и верните обратно! — рявкнул он и вскочил, сверкая глазами. — Вы не имеете права!

— Ну, ай-ай-ай... — печально произнес Ваня. — Что ж вы, гражданин Трохин?

— У вас отвратительное полицейское государство!!! — орал Трохин.

— Прямо уж полицейское? — удивлялся Ваня, задумчиво щелкая под столом клавишей детектора лжи, горевшей ровным зеленым светом.

— Вы не имеете права сажать в тюрьму чужих граждан!!! — орал Трохин.

— Прямо уж чужих? — удивлялся Ваня, задумчиво водя пальцем по планшетке с личным делом.

— Вы очень пожалеете, что держите меня в тюрьме ни за что!!! — орал Трохин.

— Прямо уж в тюрьме? Прямо уж ни за что?

Трохин выдохся и замолчал. Постоял еще немного и сел. Ваня задумчиво поправил светодиодик, торчащий из стола на гибкой проволочке.

— Вы ж у нас какого года рождения? — спросил он наконец.

— У вас все написано... — Трохин хмуро кивнул на планшетку и отвернулся.

— Верно, гражданин Трохин, написано! — улыбнулся Ваня, показав крепкие белые зубы. — Одна тысяча девятьсот восемьдесят третьего.

— Уберите этот диодик, раздражает, — поморщился Трохин и снова отвернулся.

— Положено по инструкции, — вздохнул Ваня, — Светить подследственному в лицо диодиком. Никто не помнит, откуда пошла эта традиция. Ну, вы уже успокоились?

— А я и не беспокоился! — заявил Трохин так уверенно, что даже клавиша детектора лжи не мигнула.

— А от чего ж вы так раскричались? Прямо как маленький?

Трохин повернулся к нему и оглядел стриженую голову с торчащими ушами, которые даже чуть зарумянились от смущения.

— А тебе-то сколько? — брезгливо процедил Трохин сквозь зубы.

— Скоро двадцать, — с достоинством кивнул Ваня, — Но к нашему с вами делу это...

Тут хаба-хаба подпрыгнула на столе, сверкнула огоньками и снова громко объявила на весь кабинет: «Извини, сегодня у меня флэшмоб». Ваня совершенно смутился, закусил губу и покраснел окончательно. Он быстро схватил хабу-хабу, отключил ее, спрятал в карман кителя, и только тогда поднял глаза на Трохина, ожидая новой волны презрения. Но Трохин улыбался.

— Поди, девушка твоя?

— Девушка, — уныло кивнул Ваня. — Дубль сообщения почему-то брякнулся...

— Поди, на свиданку не придет? — снова понимающе усмехнулся Трохин.

— Не придет... — вздохнул Ваня.

— Ну-ну, — подмигнул Трохин, — не расстраивайся так. Дело молодое.

— С чего же это вы взяли, что я расстраиваюсь? — спросил Ваня, чувствуя, как голос предательски дрожит.

— Да уж мне так показалось... — усмехнулся Трохин.

— Э нет! — запротестовал Ваня. — Вы только не думайте, будто у меня какая-то проблема с этой девушкой! И будто я вам жалуюсь на эту свою проблему!

— А я и не думаю.

— И не думайте! Никаких у меня проблем! И никаких жалоб, вот!

— Я вам завидую. Всем. Я уже понял, что в вашем мире нет проблем ни у кого. Кроме меня. У вас слишком легкая жизнь...

— Что? — Ваня вздрогнул и сурово взглянул на Трохина.

— Я опять сказал что-то не то? — насторожился Трохин.

— Да уж, — пробормотал Ваня. — Совсем не то. Вот это слово не надо было говорить.

— Какое слово?

— Вот это, на «ж»...

— Которое? Ах, на «ж»... — Трохин задумался. — Нет, не понимаю! Чем и оно вам не угодило?

— Я здесь для того, гражданин Трохин, чтоб помочь вам освоиться в нашем мире, — выдал Ваня еще одну заготовленную фразу. — Поэтому сцудиться с вами я не буду, в сцуд не подам.

Трохин уже привык, что слово «суд» на местном диалекте произносили через «ц». Ваня тем временем продолжал:

— Просто запомните: это слово на «ж» и похожие слова нельзя произносить никогда и нигде!

— Спам?

— Хуже. Моральный травматизм.

— Каким образом?!

— Э-э-э... — Ваня замялся. — Как бы так, попроще... Ну, вот если мы скажем: «утро». То это означает, что неизбежно наступит и вечер, правильно? А там уж, чего греха таить, и ночь... Так же и здесь: если произнести это слово...

— На «ж»?

— Да, на «ж»... То этим самым вы как бы намекаете собеседнику, что и для него когда-нибудь наступит вечер... Ну и... ночь.

— Пардон?

— Объясню. Если все, что с нами происходит, это «ж», то когда-нибудь это наше «ж» закончится, верно, гражданин Трохин?

— То есть слово «ж» намекает на слово... — начал Трохин, но Ваня замахал руками.

— То слово тем более произносить нельзя!!!

— Но почему? — искренне удивился Трохин, и его мохнатые брови полезли вверх.

— Есть проблема, которую человечество пока решать не научилось. Каждый человек несет в себе стресс осознания этой проблемы. Вечный страх перед...

— Не продолжайте, я понял, — кивнул Трохин. — Я как бы наступаю собеседнику на больную мозоль, напоминая о том, что его неизбежно ожидает?

— О! — обрадовался Ваня, — Кажется, мы с вами достигаем полного взаимопонимания! Остается лишь напомнить, что любой нормальный собеседник, услышав от вас подобное слово, непременно обратится в ближайший моральный травмпункт. Зарегистрирует травму и вместе со своим адвокатом-психоаналитиком подаст заявление в сцуд о причиненном ущербе. Меньше, чем полсотней бонусов, дело не кончится. Ну а если адвокату-психоаналитику удастся доказать, что клиент из-за ваших слов впал в депрессию, не смог работать и упустил выгоду...

— Вы на меня тоже подадите в суд? — сурово перебил Трохин.

— Что вы, гражданин Трохин! — покачал головой Ваня. — Я ж все понимаю, вы человек древний, ошибаетесь по незнанию. Но уж если вы второй раз это слово повторите — то нам придется с вами расстаться навсегда. Тогда, к моему глубокому сожалению, мне придется вернуть ваше дело прежнему следователю и...

— Ага, — сказал Трохин. — А с какой стати мое дело отбирают у моего следователя и передают следователю-мальчишке?

— Вы — сложный случай в нашей сцудебной практике, товарищ Трохин. Я сам вызвался работать с вами, а ваш следователь рад был от вас отделаться.

— Ага, — сказал Трохин. — Если ты вызвался работать со мной, значит, у тебя какие-то свои интересы? Или просто юношеское любопытство?

Ваня глубоко вздохнул.

— А вы не так уж просты, гражданин Трохин! — сказал он. — Буду честен. Вы меня интересуете по служебной линии. Если вы поможете мне — я помогу вам. Если нет — что ж, пусть ваше дело пытаются уладить другие.

— Чем я могу вам помочь? — удивился Трохин. — Я провел в вашем мире всего сутки и уже попал на восемьдесят тысяч бонусов!

— На сто двадцать тысяч... — потупился Ваня. — Инфоканал «Сурен» подал иск...

— Вы одурели? — разъярился Трохин и даже вскочил с кресла, — Я не выступал на канале «Сурен»! Я выступал на канале «ПТК»!!!

— Но вы же обещали затем выступить на «Сурене»? Это для них — упущенная выгода.

— Но как я мог выступить на «Сурене», если меня повязали прямо в студии «ПТК» по их команде?!! Пусть «Сурен» подает иск на «ПТК»!!!

— Он и подал иск на «ПТК», — терпеливо пояснил Ваня. — А «ПТК» добавило этот иск вам, потому что вы — причина скандала. Так что — плюс сорок тысяч.

Трохин схватился за голову и начал бегать по кабинету. Наконец подскочил к столу, нагнулся над Ваней и зашипел:

— Слушай, ты! Но если мое выступление на канале стоит сорок тысяч, почему мне ничего не заплатили? А?

— Как же вы не понимаете, гражданин Трохин? — удивился Ваня. — Я слышал, что в вашем далеком веке уже существовала юридическая наука? Постараюсь объяснить. Ваше выступление не стоит ничего. Напротив, это — чистая благотворительность канала, который дал вам, знаменитому писателю, слово в прямом эфире. Но вы занялись спамом, получился скандал, на этом скандале «ПТК» заработал огромное количество бонусов. Восемьдесят тысяч — это рекламный иск вам. Но куда больше «ПТК» получил за счет общественного внимания. Ведь скандал — прекрасная имиджевая реклама. Поэтому канал «Сурен» полагает, что и он тоже мог на вас заработать, если бы вы занялись спамом у них тоже. Но вам это не дали. Он подает иск на «ПТК» в размере половины той суммы, которую «ПТК» взыщет с вас. Что ж здесь непонятного?

Всеволод Трохин молча схватился за сердце, отступил назад и упал в кресло.

— Я ничего не понимаю... Я ничего не понимаю! — повторил он с отчаянием. — Сначала мне говорят, что канал потерпел убыток из-за моего спама в прямом эфире! Теперь оказывается, что он получил с меня такую прибыль, что всем прочим завидно? Так почему же я сижу в тюрьме, в немыслимом долгу, который мне никогда не погасить?!

— Успокойтесь, гражданин Трохин! — проникновенно сказал Ваня. — Я же вам обещал — погашу ваш долг и верну вас обратно в прошлое. А прибыль — что ж тут непонятного? Убыток от вашего спама потерпела рекламная служба канала, она и предъявила иск на основании действующих расценок. А прибыль от скандала получила имиджевая служба, но прибыль имиджевая точной оценке не поддается. И вы не сможете доказать, что она была получена, потому что заказать имиджевую экспертизу на всей территории мира обойдется во много раз дороже.

— Но как тогда «Сурен»... — начал Трохин, но Ваня его перебил.

— Гражданин Трохин! Вы скажите главное: вы верите, что хоть я и молод, и только окончил корпус, и впервые веду дело, но неплохо разбираюсь в тонкостях? И смогу вам помочь?

— Верю... — вздохнул Трохин. — А что мне остается делать? Как любил говорить мой коллега...

— Стоп! — сурово прервал Ваня и поднял ладонь. — Скандал на канале вас ничему не научил? Шаг первый: сразу и навсегда отучаемся спамить собеседника! Даже если это не прямой эфир, а приватная беседа! Не называйте никаких имен, товаров и услуг! Кроме собственных. Собственные — можно. Я вам помогу научиться свободно говорить. Давайте попробуем прямо сейчас. Кто вы?

— Меня зовут Всеволод Петрович Трохин, — хмуро начал Трохин.

— Пока все правильно, — одобрил Ваня.

— Я мужчина пож...

— Не касаемся половых различий, это дискриминация.

— Я человек пож...

— Дискриминация зверей. Этот закон введен лигой защиты зверей давным-давно.

— А кто же я?

— Вы — гражданин.

— Я гражданин уже пож...

— Внимательней! — одернул Ваня. — Избегаем запрещенных слов!

— Уже не молодой, — поправился Трохин.

— Тоже плохо, — вздохнул Ваня. — Дискриминация собеседника по возрастному признаку.

— Я гражданин, который провел всю свою ж...

— Я прибыл ненадолго из своего далекого века, — поправил Ваня.

— И оказался не знаком с местными обычаями, — поддержал Трохин. — У меня возникли большие проблемы...

— Слушать о чужих проблемах — работа адвоката-психоаналитика. Частный собеседник может потом выставить счет.

— А как сказать? — растерялся Трохин.

— Никак. Никогда и никому не говорите о своих проблемах. Говорите об успехах.

— Я гражданин из двадцать первого века... Писатель... Дискриминация по профессиональному признаку?

— Нет, пока такой закон не принят. Хотя вопрос уже не раз обсуждался в мировом парламенте.

— Меня зовут Всеволод Петрович Трохин. Я гражданин двадцать первого века, приглашенный на встречу с далекими потомками, известный писатель, автор таких книг, как...

— Вот, очень хорошо! Ведь можете, когда хотите! — улыбнулся Ваня. — А меня зовите просто Ваня. А дел у нас впереди много, дорогой товарищ, а времени мало. Возвращайтесь в камеру, соберите вещи, вас освобождают под мою ответственность, мы отправляемся осматривать наш свободный мир. Я пока переоденусь в штатское. Главное — ни с кем больше не общайтесь! Захотите что-то сказать — только мне на ухо.

— Я надеюсь на тебя, Ваня, — вздохнул Трохин.

— И я не подведу! Все будет просто сцупер!

* * *

Трохин думал, что Ваня повезет его в полицейском каре, но Ваня взял личный — невзрачную плоскую капсулу без полицейских знаков. Когда они уселись, прозрачный люк над головой упруго чавкнул, и Ваня стремительно повел кар вверх. Трохин почему-то подумал, что модель у Вани гоночная.

— Гоночная модель? — спросил он, чтобы начать разговор.

По лицу Вани проползла удовлетворенная улыбка, а уши чуть порозовели.

— Меня устраивает эта машина. Я счастлив! — произнес он наконец. — А более подробные описания будут спамом. Вот если бы я был рекламным агентом, имел лицензию на беседы с частными лицами и платил налог на рекламу, я бы рассказал больше.

— А мне и так все ясно, — кивнул Трохин.

— Посмотрите вниз, — предложил Ваня. — Все эти башни — это Новгород, столица Московской губернии.

— Очень красиво, — сказал Трохин.

— Вы представляете, в каком госцударстве мы находимся?

— В этом... Всемирном! — вспомнил Трохин. — Я уже слышал про Объединение!

— Плохо слышали, — нахмурился Ваня. — Последнее Великое Объединение, которого мы ждали так долго, состоится через трое суток на стадионе острова Пасхи. Мы сейчас туда летим.

— Зачем?

— Вы все поймете. Гражданин Трохин, у нас мало времени, не отвлекайтесь. Итак, мы находимся на территории свободного госцударства, которое называется Евро-индо-афро-китайский союз. Сокращенно: ЕИАК.

— Можно шепотом вопрос? — Трохин наклонился к Ване. — А вот было такое государство — Россия...

— Россия давно вошла в ЕИАК.

— А вот был такой язык — русский...

— Весь мир, да и мы с вами, говорим сегодня на лингвике, великом и могучем, седьмой версии. Когда вас вынимали из машины времени, его вписали прямо в мозг.

— Помню, — кивнул Трохин и нервно почесал виски.

— Вернемся к нашим делам. Существует второе госцударство, тоже совершенно свободное, оно называется СШП. Есть идеи?

— Соединенные штаты... э-э-э... политики?

— А еще писатель... — недоуменно поморщился Ваня, склонившись над штурвалом. — Чего вдруг политики? Соединенные Штаты Планеты!

— Очень разумно, — на всякий случай кивнул Трохин и начал глядеть вниз.

Внизу мелькали дороги, леса, поля и купола населенных полисов.

— Хотя постойте! — обернулся Трохин. — Какой планеты? А этот наш ЕИАК что, на другой планете?

— СШП называется так очень давно, с момента объединения с Австралией. Ну, захотелось им так. А по размеру территория СШП намного меньше, всего треть земного шара! — Ваня усмехнулся, но тут же спохватился. — Мы их очень, очень любим! Очень любим!

— А я в этом и не сомневался! — громко сказал Трохин.

— Не бойтесь, прослушивания здесь нет, — проворчал Ваня. — Но ход вашей мысли мне нравится.

— А я и не боюсь прослушивания! Да здравствует ЕИАК и СШП!

— Да! У нас с ними не может быть никаких разногласий! — подтвердил Ваня.

— Мир и дружба, — заявил Трохин. — Просто как родные братья! То есть... Я хочу сказать, конечно же, и сестры тоже! В том смысле, что независимо от пола...

— Абсолютно родные нам граждане и их звери! — облегченно закончил Ваня. — Наконец произойдет долгожданное Объединение.

— И как будет называться окончательное государство?

— Это пока госцударственная тайна. Но вам я по секрету скажу. Так и будет называться: Госцударство.

— Я счастлив! — сказал Трохин.

— А вы делаете неплохие успехи в общении! — улыбнулся Ваня.

— Тогда можно вопрос? А в СШП какие деньги?

— Деньги?

— Ну, вот у вас... то есть у нас — бонусы, а в СШП?

— Оба госцударства совершенно одинаковы во всем. И у нас единая система бонусов. Но бонусы — это не деньги. Деньги давно отменены на всей планете! Весь соцминимум бесплатен!

— Как это? — изумился Трохин. — Все бесплатно? Кушать бесплатно? Ходить в это... в гала-кино бесплатно?

— Так и есть. Свободный равноправный мир.

— И можно не работать? — удивился Трохин.

— Работает только шесть с половиной процентов людей.

— Ради чистого интереса? — восхитился Трохин.

— Ну, скорей ради персональных бонусов. Например, в гала-кино бесплатны только кресла задних рядов. А для передних кресел нужны персональные бонусы.

— Ага, то есть бонусы — это деньги? И сколько бонусов надо отдать за билет в гала-кино?

— Да нисколько! Почетные кресла резервируются для высокобонусных. Бонусы при этом не отнимаются.

— Тогда я ничего не понимаю, — вздохнул Трохин.

— Объясняю, — кивнул Ваня. — Бонусы можно приобрести: заработать или отсцудить. Количество бонусов определяет ваш уровень, бонусы при этом не тратятся. И наконец, бонусы можно потратить — купить на них VIP-услугу или VIP-товар, не соответствующий вашему уровню. Если у вас бонусов ноль — вы можете ходить в гала-кино на последние ряды. Если бонусов двести — можете сидеть в средних рядах и даже сажать рядом своего френда. А можете купить за пару бонусов место в первом ряду, хотя оно предназначено для тех, у кого бонусов двести тысяч.

— Все понятно, — грустно кивнул Трохин.

— Очень рекомендую книгу профессора Койло из СШП «Как стать счастливым» или отечественный справочник: Мишурко, Вальдер «Высокобонусность для чайников». Школьные азы, так сказать.

— Спасибо, обязательно прочту. Последний вопрос: а что с теми, у кого бонусов меньше нуля?

— Они поражены в правах. Чем меньше — тем глубже.

— А если, к примеру, минус сто двадцать тысяч ровно?

— Это у кого ровно?

— Это ж у меня.

— У вас, гражданин Трохин, уже минус сто двадцать три тысячи с мелочью.

— Что?!! — заорал Трохин. — Черт побери, да откуда взялись еще три тысячи?

— Частные иски, — пожал плечами Ваня.

— Что я еще такого натворил?! Когда?!

— Успокойтесь, гражданин Трохин! Помимо иска от инфоканала, в вашем деле фигурирует около сорока частных исков морально травмированных вами людей. Это ученые и лаборанты Института времени, работники канала «ПТК», транспортеры, экскурсоводы, зрители гала-кино, рядом с которыми вы вчера смотрели картину... Вы же с ними пообщались?

— Мы только перекинулись парой фраз! Я ничем их не оскорблял!

— Вот уж не знаю, как вы с ними говорили, — грустно покачал головой Ваня, — Но если как со мной, то ничего удивительного.

— Но никто мне не делал никаких замечаний!

— А вы как думали? Это чтобы потом подать больше исков. Кстати, больше всего исков подал ваш прежний следователь — тысячи на полторы бонусов, потому что он был при исполнении. С ним-то вы много говорили вчера?

— Ну, тварь! — возмутился Трохин.

— Тс-с-с!!! — округлил глаза Ваня. — Ни в коем случае не говорите таких слов!

— И ты на меня подашь кучу исков? — грустно вздохнул Трохин и отвернулся, глядя на ползущую внизу пелену облаков, между которыми изредка мелькал далекий океан.

— Нет, — убежденно сказал Ваня. — Ни одного! Обещаю! Там у вас и так около двадцати дискриминаций, десяток моральных травм, пять религиозных оскорблений, тринадцать домогательств сексуальных, восемь гомосексуальных...

— Что за бред?! — подпрыгнул Трохин. — Я никого пальцем не тронул!!!

— Иное слово трогает хуже пальца, гражданин Трохин! — сказал Ваня убежденно и проникновенно. — Стыдно не знать, а еще писатель... На сегодняшний день не все травмированные успели подать иск. Думаю, еще подадут. Так что в одиночную камеру, которую вы почему-то упорно называете тюрьмой, вас изолировали для вашего же блага.

— Господи! — всплеснул руками Трохин. — И это называется свободная страна?!

— Кстати, давно хотел спросить, но раз уж разговор сам зашел... Вы поминаете то Черта, то Бога, и я никак не могу понять — по вере вы сатанист, христианин или кто?

— Атеист, — мрачно сказал Трохин. — Опять оскорбил всех?

— Почему же? Это ваше право на веру, — задумчиво кивнул Ваня. — Атеист... Кто б мог подумать... Но тоже все будет хорошо! Наберитесь терпения. Мы, кстати, уже прилетели. Это пятно на горизонте — остров Пасхи, сейчас мы снизимся и увидим гигантский стадион. Он построен специально для церемонии Объединения.

* * *

Ваня умело посадил кар на площадку и повернулся к Трохину.

— Повторяю еще раз: никаких разговоров ни с кем, кроме меня. И запомните: здесь никто не должен знать, что я следователь! На худой конец, если зайдет разговор, то я — ваш близкий френд.

С этими словами Ваня приладил к правому уху небольшую сережку.

— В каком смысле френд? — насторожился Трохин. — Если нас спросят, я должен буду ответить, что мы геи?

— Я вижу, гражданин Трохин, вы еще слишком плохо понимаете законы свободы. Если кто-нибудь наберется наглости подойти и поинтересоваться, каковы наши отношения, то мы подадим иск и отсцудим прекрасные бонусы!

— Ах, ну да... — вспомнил Трохин.

— А серьга для маскировки надета, — пояснил Ваня. — Представьте: два гражданина с большой разницей в годах — не подумайте, что я вас оскорбляю, но года не скроешь, — появляются вдвоем в общественном месте. Кто это? Или отец с сыном — а многие смотрели вчера канал и знают, что вы прибыли из далекого века и сыновей у вас тут нет. Или же — гей-френды. Иначе, согласитесь, такая пара выглядит очень подозрительно и наводит на мысль о разных извращениях.

Трохин вздохнул и ничего не ответил. Ваня подмигнул ему, хлопнул по штурвалу, и люк кара распахнулся. Трохин неуклюже задрал ноги, перекинул их через бортик и спрыгнул на землю, выстланную зеленым податливым пластиком. Краем глаза он увидел, что Ваня шагнул прямо сквозь борт, который распахнулся перед ним непонятным образом.

Дул приятный ветерок, пахло океаном — солью, чайками, водорослями. Впереди возвышалась белая, совершенно гладкая стена. Ее верх терялся в небе, а края тянулись вдаль по обе стороны, насколько хватало глаз. Трохин оглянулся — сзади до самого горизонта простиралась пустыня, выстланная упругим пластиком, по ней кое-где бродили люди.

— Нравится, гражданин Трохин? — спросил Ваня.

— Красиво, — кивнул Трохин и поспешно добавил: — Я счастлив!

— Сейчас мы пойдем внутрь стадиона и посидим на трибунах. Просто чтобы иметь представление.

— Так это остров Пасхи? А знаменитые статуи убрали?

— Насчет статуй не скажу, не искусствовед я. Может, они на старом острове? А это новый остров Пасхи, — Ваня топнул ногой, — Искусственный. Сто двадцать километров в диаметре! Специально построен для Объединения.

Они зашагали вперед к стадиону. Людей вокруг почти не было, и Трохина это радовало. Зеленый пластик упруго гнулся под его подошвами, далекая стена приближалась неохотно.

— А ближе нельзя было подлететь? — спросил Трохин.

— Как же ближе, если это режимная зона? — удивился Ваня. — Через три дня здесь соберутся самые высокобонусные граждане мира! А остальные, кто захочет, будут толпиться здесь, на площадке перед входом. Поэтому режим, все оцеплено. Здесь под настилом, — Ваня на ходу подпрыгнул и топнул сразу обеими ногами, — сидят тысячи робокопов. Если что — вылезут. А сейчас мы подойдем ближе и увидим настоящие войска ООЦ... Ни слова им не говорите!

Действительно, вскоре Трохин разглядел под стеной парадную арку, а рядом — толпу людей в странных доспехах, закрывавших все тело и даже щеки. Рисунки на груди у них тоже были странные — у кого крест, у кого череп, у кого зеленый лист.

— Церковные войска, — пояснил Ваня. — Международные, всех конфессий.

Трохин внимательно разглядывал самого пузатого стражника, преграждающего путь ко входу, — рослого, с золотым крестом на выпуклом пузе и белой сверкающей дубинкой в руке.

— У него в лицевой щиток встроена хаба-хаба? — шепотом спросил Трохин.

— Нет, просто броня на правой щеке толще на сантиметр, — так же шепотом ответил Ваня. — В бою, на случай удара, устав велит подставить именно правую щеку. Традиция. Никто не помнит, откуда она пошла, видимо норма физиологии.

Ворота приближались. Ваня и Трохин спокойно подошли к ним и прошли сквозь строй, а пузатый стражник, хоть и глядел насупленно, в последний момент отступил в сторону, пропуская их к турникетам. Ваня поднял ладонь, и турникеты распахнулись.

Сразу же ковровая дорожка рванулась вперед из-под ног, и Трохин бы упал, если б Ваня не схватил его за руку. Дорожка вынесла их на открытое пространство и стремительно взмыла вверх так, что у Трохина екнуло внутри, как бывало в детстве на качелях. Быть может, Ваня как-то управлял дорожкой, а может, она сама знала, куда их нести, но вскоре они оказались посередине пустого и чистого сектора. Вокруг сверкали тысячи одинаковых кресел из белой искусственной кожи, они чем-то напоминали стройные ряды унитазов. Ваня сел, Трохин сел рядом. Пустые трибуны стадиона убегали вдаль, и теперь было понятно, что он совершенно гигантских размеров. Сотни рядов ниспадали вниз, сбегая к зеленому ковру сцены, который простирался до самого горизонта. Трохин обернулся. Еще сотня бесконечных рядов поднималась вверх, упираясь в ослепительно синее небо. Справа и слева полукруг стадиона уходил вдаль, и неясно было, смыкаются трибуны впереди за полем или там просто темная полоска горизонта. Стадион был пуст, но, приглядевшись, Трохин увидел кое-где крошечные точки. Несколько точек маячило далеко внизу, где начиналась сцена.

— Потрясающе! — сказал Трохин. — Но отсюда почти не видно людей. Кто будет на сцене?

— Здесь, перед нами, — Ваня протянул руку, — будет гигантская голограмма деятелей и ведущих церемонии. А кроме того, — Ваня хлопнул по спинке переднего кресла, и она засветилась, — здесь можно будет увидеть любой участок стадиона.

Ваня быстро поводил руками, на экране стремительно мелькнули белые ряды, резко приблизились, и вдруг Трохин увидел крупным планом свое лицо будто в зеркале.

— Потрясающе! — сказал он.

— То же самое может видеть любой гражданин из своего дома по сети. Вполне возможно, что на нас сейчас кто-то смотрит — предупреждаю сразу.

— Ясно, — сказал Трохин и сел прямее. — А нас прослушивают?

— Нет. Но когда захотите сообщить мне что-то приватное, заслоните губы ладонью и говорите сквозь зубы, чтоб не читалось. — Махнув рукой, Ваня отключил экран кресла и весело продолжил. — Вот таким вот образом, гражданин Трохин! Нашей планете давно не хватало такого стадиона!

— Но если все можно посмотреть из дома, зачем стадион?

— А как же эффект присутствия? — удивился Ваня. — Любой высокобонусный гражданин желает присутствовать лично на Великом Объединении!

— А у вас действительно все так хорошо решено с этим... с безопасностью, терроризмом? — спросил Трохин с сомнением.

— Вот! — кивнул Ваня. — Вот для того мы и здесь. Объясняю ситуацию кратко. Нынешний терроризм — не тот, что был в древности. Современные системы охраны не дадут принести сюда оружие. Бомбы, газы, ножи, вирусы — про это забудьте. Но есть в мире одна, самая опасная вещь, которую никакая система охраны не выявит...

Ваня сделал такую эффектную паузу, что Трохину показалось, будто он сейчас процитирует любимого преподавателя или начальника.

— И что это за вещь? — спросил Трохин.

— Вот она, — Ваня похлопал ладонью себе по лбу. — Голова. Что в ней творится — не знает никто. А через пару дней этот стадион будет полон. И над каждым креслом, — Ваня картинно простер руку, — будет своя голова. И какие идеи граждане принесут сюда в своих головах — этого сейчас никто не знает. А ведь не всем может нравиться идея Объединения, верно?

— Может, я чего-то не понимаю, — удивился Трохин. — Но что они смогут натворить?

— А они, гражданин Трохин, могут Объединение сорвать, — сухо сказал Ваня, прищурившись и глядя в пространство совсем взрослым, жестким взглядом. — Вы ничего не слышали про флэшмоб-террор?

— Про флэшмоб я что-то слышал... — нахмурился Трохин. — В нашем веке молодежь списывалась по интернету, собиралась в каком-то месте и разом открывала, например, зонтики... Массовое чудачество без смысла. Я, помнится, еще писал статью в журнал о том, что эти люди-машины, устав от труда в офисах, хотят почувствовать себя единым организмом и...

— Фи, какой зачаточный флэшмоб! — перебил Ваня. — Современный флэшмоб наполнен смыслом! Он продуман и давно взят под контроль каналами, ньюсами и рекламными агентствами. Флэшмобом занимаются у нас почти все. Например, моя знакомая... — Ваня замялся, что-то вспомнил, полез в карман и включил хабу-хабу. — Она увлекается спортивно-паззловым флэшмобом. Есть еще сотни видов. Но дело не в этом. Кроме мирного флэшмоба, существует флэшмоб-террор. Что ужаснее всего, им поражено огромное количество высокобонусных во всем мире. И мы не можем знать заранее, кто и что принесет сюда в своей голове.

— Но я не понимаю, в чем опасность? Что они могут сделать? Зонтики открыть?

Ваня нарочито зевнул и прикрыл рот ладонью.

— А вы представьте себе, гражданин Трохин, что половина стадиона во время церемонии вскочит и покажет «ж»? — процедил он.

— Как? — растерялся Трохин. — Наше запретное слово?

— Отнюдь, гражданин Трохин, отнюдь! — с горечью отозвался Ваня, не отрывая ладони ото рта. — Самую свою обычную голую «ж» они покажут! Снимут штаны и повернутся вон туда, в сторону Запада, к трибунам СШП! Это будет неслыханное оскорбление дружеского госцударства, это увидит весь мир, главы госцударств оскорбятся, и Объединение будет сорвано.

— Из-за чьей-то «ж» сорвется Объединение? — удивился Трохин.

— Не из-за чьей-то «ж», гражданин Трохин, а из-за чьих-то трибун, покрытых голыми «ж». Это — оскорбление. А в руководстве СШП в отличие от нашего ЕИАК сидят, между нами говоря, не самые умные и разборчивые граждане... — Ваня осекся. — То есть мы их очень любим! Очень, очень!

— Это... про «ж»... точная информация? — серьезно спросил Трохин, поставив локоть на ручку кресла, чтобы невзначай упереться в ладонь подбородком и тоже прикрыть рот от нескромных взглядов.

— Увы, — вздохнул Ваня. — Таков настрой умов.

— Но можно это предотвратить? Найти главного?

— У флэшмоб-террористов нет главного.

— Но кто дает команду?

— Это происходит стихийно. Никто не знает заранее, кто спровоцирует акцию.

— А если проследить за их общением... Они же как-то общаются?

— Хаба-хабами. Подписываются друг на друга, а потом рассылают по каналам массовые касты. Но есть закон о свободе переписки, поэтому прослушать их нельзя...

— Но кто ими управляет? Кто рассылает эти, как их... касты?

— Любой гражданин, имеющий свой авторитет и рейтинг, способен послать по касту сообщение, которое поднимет толпу на акцию.

— А если отключить связь над островом?

— Нереально.

— А если внедрить к ним своих агентов?

Ваня замер, отнял ладонь ото рта и поднялся с кресла. Глаза его блестели.

— Я очень рад, гражданин Трохин, что не ошибся в вас! — сказал он облегченно и торжественно. — Пойдемте отсюда скорее! У нас мало времени, детали обсцудим в пути! У вас уже есть своя хаба-хаба?

* * *

Дождя не было, но Трохин уже третий час стоял под зонтом в самом центре площади Победы. Кроме зонта, на нем были сандалии и алые трусы, слегка напоминавшие привычные плавки двадцать первого века. Другой одежды на нем не было. Перед Трохиным стояла табличка с надписью. «Писатель-путешественник Трохин. Частный флэшмоб протеста против всего!» Эту надпись Трохин придумал накануне, а Ваня одобрил.

Воздух был свеж и прохладен, поэтому Ваня заранее накормил Трохина таблетками от простуды, а под табличкой уложил маленький портативный обогреватель, который незаметно дул теплым воздухом на голые ноги Трохина.

Вначале люди не замечали акции, и Трохину это казалось странным. Но к концу первого часа самые любопытные начали подходить, рассматривать табличку и задавать вопросы. Естественно, Трохин ничего им не отвечал, а только изредка кивал на табличку, внизу которой была ссылка на пресс-релиз акции в сети. Тогда любопытные доставали свою хабу-хабу и на время погружались в изучение сетевого релиза. Он был составлен грамотно: Ваня с помощью Трохина так элегантно описал все его несчастья, что они теперь сильно смахивали на приключения знаменитого путешественника в диких джунглях и вызывали искреннее восхищение на грани зависти. В самом деле, кому еще доводилось прибыть из прошлого, выступить на канале перед всей страной, произвести череду крупного спама, после чего стать обладателем колоссального бонусного минуса, попасть в тюрьму и на передовицы ведущих ньюсов? Теперь этот немолодой человек зачем-то стоял на свежем воздухе голый, в алых трусах и под зонтом. Не чудо ли? Толпа зевак стремительно росла. Изредка подбегали дети и пытались потрогать Трохина руками, чтобы выяснить, не робот ли он. В такие моменты Трохин стоял неподвижно, хотя очень хотелось лягаться.

Изучившие релиз отрывались от своей хабы-хабы и пытались уточнить детали. Но Трохин упорно молчал. Ваня особо настаивал, чтобы Трохин не произнес ни слова во избежание новых исков. Но были в молчании и другие преимущества. О них Трохин знал по своему былому опыту, а сейчас ощутил особенно ярко. Ведь любой разговор уравнивает собеседников и приближает их друг к другу. И наоборот, человек, не вступающий в беседу, всегда кажется несравненно более далеким и величественным, занятым важными и таинственными делами. Поэтому толпа вокруг все росла и росла, а круг, в котором стоял Трохин, все расширялся — передние ряды невольно теснились назад, отступая перед величием голого человека из древнего мира, который твердо знает, что делает.

К концу второго часа начали прибывать корреспонденты ньюсов. Они пытались взять у Трохина интервью, получали молчаливый отказ и недоуменно оставались наблюдать за развитием событий. А чтобы не терять времени, брали интервью у присутствующих или занимались рекламным делом, пытаясь вполголоса агитировать за свой ньюс. К концу третьего часа Трохин совершенно замерз и начал постукивать зубами. Площадь уже вся заполнилась любопытным народом, а корреспонденты вытеснили праздных зевак из первых рядов и заняли их место. Они все еще вполголоса бормотали что-то рекламное, но ни к кому уже конкретно не обращались.

Наконец три часа истекли. Сверху спикировал гоночный кар Вани. Люк распахнулся, и толпа увидела Ваню в маске и плаще супермена. Ваня предупредил заранее, чтобы Трохин не пугался маскарада: так было надо, чтобы Ваню никто не узнал. Трохин проворно залез в кар, бросив зонт и потеряв левую сандалию. Ваня рывком потянул штурвал, и кар взмыл в небо, уходя от погони. Но погони не было.

На всякий случай Ваня покружил над Евразией, чтобы сбить след, а затем приземлился около своего коттеджа под Новгородом. Остаток вечера Трохин и Ваня провели у сетевого экрана, щелкая каналами, — собирали отклики об акции. По мнению Вани, рейтинг акции оказался так высок, что кое-где затмил передачи о завтрашнем Объединении. Единственное, о чем Ваня пожалел, — что они не догадались заключить договор с производителями антикварных зонтов и сандалий и взять лицензию на рекламу — после акции спрос на эти товары взлетел в тысячи раз.

До полуночи Ваня трудился над новым релизом, где от имени Трохина писал отчет об акции и тонко намекал на завтрашнее продолжение. Трохину Ваня посоветовал лечь поспать перед боем.

Ожидая, пока неторопливый домашний робот застелит диван в гостиной, Трохин разглядывал портреты, развешенные на стенах. Портреты были выполнены под старину — в массивных рамах и, кажется, даже написаны настоящими красками на холстах. Вот только изображение изредка двигалось. Один совершенно лысый дядька то хмурился, то хитро подмигивал. Дама на соседнем портрете периодически строила ему глазки. Плечистый парень с угловатой родинкой на виске и в разноцветном скафандре простецки ухмылялся и цыкал острым зубом. Трохин переходил от одного портрета к другому, не переставая удивляться.

— Моя семья, — с тихой гордостью произнес Ваня за его спиной.

Трохин обернулся.

— Это мой пра-прадед, — продолжил Ваня. — Известный военный генетик Егор Руженко, это пра-прабабушка Паула. Она, кстати, была американкой, так что я американец на одну шестнадцатую. Это их сын Филипп, разведчик, контрабандист и хакер, уж извините. Рядом мой дед Станислав и бабушка Анна-Мария. Вот это мой папа, полковник космофлота Хома Руженко, это моя первая мама, это вторая, а это тетя Элизабет с мужем. Это мой старший брат, ну а это — я...

Ванин портрет вдруг выпучил глаза и на миг высунул язык, причем наружу, из холста. Ваня смутился, и уши его снова стали малиновыми.

— Давно не обновлялся... — пробормотал он и смущенно ретировался из гостиной.

Робот к тому времени тоже куда-то подевался. Диван — больше всего эта штука напоминала именно диван — был расстелен, и очень хотелось спать. Поначалу заснуть не давала новенькая хаба-хаба — она уже была известна каждому, и со всего мира Трохину непрерывно приходили сообщения — и текстом, и голосом, и даже мультиками. Трохин долго вертел ее в руках, пока сообразил, как отключить.

* * *

Теперь стадион острова Пасхи был полон. Трохин и Ваня сидели на тех же местах, а рядом с Ваней сидела скучающая девица, которая представилась Ингой. Ваня хоть и был собран, но уделял девице, по мнению Трохина, слишком много внимания — интересовался, видно ли ей сцену, не холодно ли, не жарко ли, а разок даже заказал из воздуха кулек с конфетами, которые девица даже не стала пробовать. Зато конфеты неожиданно понравились Трохину, и он довольно быстро сжевал весь кулек.

Наконец со всех сторон заухали аккорды, сразу напомнившие Трохину молодость — свои первые школьные пати под музыку в стиле рейв. Но оказалось, что это звучал гимн ЕИАК, а его заглушал гимн СШП, звучащий на противоположном конце стадиона. Ваня объяснил, что оба государства так и не смогли решить, чей гимн будет звучать первым, а кидать жребий запретила Всемирная ассоциация фаталистов. Поэтому церемонию решено было начать с гимнов, звучащих одновременно, чтоб не было ни малейшей дискриминации.

Самым неприятным было то, что ни Ваня, ни Трохин пока не представляли себе плана действий. Ясно было одно — авторитет Трохина после скандала на канале и вчерашней акции очень велик, уже сейчас на Трохина оборачивались с окрестных трибун. А поэтому очень многие подписались на его хабу-хабу и услышат любые его слова, брошенные по всеобщему касту. Но вот что это должны быть за слова, которые остановят террор? Трохин надеялся на Ванину осведомленность. Ваня полагал, что Трохин сам придумает, что именно сказать и в какой момент.

В том, что террористический флэшмоб намечается, не было сомнений уже ни у кого. Трохину, как известному теперь деятелю оппозиции, еще ночью пришло с полсотни загадочных приглашений от неизвестных, предлагавших ждать сигнала и выступить вместе. Причем, в одном сообщении даже конкретно предлагалось снять штаны и развернуться задом к СШП ровно на сто восьмой минуте церемонии, а другое сообщение советовало показать зад в тот миг, когда на подиум выйдут оба президента и стихнет музыка. Ваня объяснил, что ж-террор применяется в большинстве террористических акций, лишь о точном времени террористы договориться не могут, и все решится в последний момент, с появлением первых задниц. Нужна была идея. Но вот какая?

Тем временем позади них на соседнем ряду разместилась кучка молодых людей в полосатых шарфах со звездами. Настроены они были агрессивно — громко смеялись и махали руками.

— Осторожно! — прошептал Ваня на ухо Трохину. — Видите этих, сзади? Это граждане СШП, посольские... Они могут нам помешать... Наверно, для того и выторговали эти места...

— Понял, — сказал Трохин.

Церемония шла полным ходом. Пространство над полем заполнила гигантская голографическая фигура. Она возвышалась до небес и казалась могучим джинном, явившимся перед крохотными людишками. Хотя это был всего-навсего губернатор Канадо-Чукотского штата, стоявший где-то в центре поля и лишь увеличенный мощными голографическими проекторами. Его голос гремел, стадион удовлетворенно урчал, а на заднем ряду хихикали. Как и предшествующие ораторы, губернатор тоже говорил что-то про Объединение и дружбу, и снова настолько гладко и правильно, что смысл речи ускользал, оставался лишь дружелюбный мотив.

— А вот еще, короче! — громко заявил голос с заднего ряда. — Сколько надо евро-индо-афро-китайцев, чтобы обновить просроченный свич?

Раздался приглушенный хохот, а голос радостно продолжил:

— Тридцать три! Один вводит пин-код, а остальные...

Голос потонул в ржании сразу нескольких глоток. Краем глаза Трохин увидел, как Инга начала возмущенно озираться, а Ваня сжал кулаки и его уши стали малиновыми.

— Этот анекдот был про штатовцев на самом деле, — процедил Ваня сквозь зубы.

— А что, разве нельзя подать за такое в суд? — удивился Трохин.

— Теоретически — да... — поморщился Ваня — Но не сейчас же? Все травмпункты по всему миру переполнены... — Ваня устало махнул рукой. — Короче, это вам не к лаборанту домогаться.

— Я не домогался к лаборанту! — возмутился Трохин. — Я только пожал ему руку и поблагодарил за...

— Я эту историю уже слышал сто раз, — прервал Ваня. — Нашли чего пожимать! Сейчас наша с вами задача — сидеть и напряженно думать, как предотвратить терроризм.

Тем временем мерзкий голос на заднем ряду не умолкал.

— Скажиттте, горячччие евро-индо-афро-китайские гражданееее... Далллеко ли до Сузззздаллля? — громко спросил шутник, нарочито растягивая слова, и сам себе ответил: — Теперь — даллллекоооо...

— Вы меня уже задискриминировали!!! — громко сказала Инга, но в ответ ей снова раздался смех.

Ваня побледнел и наклонился к Инге:

— Инга! Они это делают специально! Они нас провоцируют!!!

— Сделай что-нибудь, ты гражданин или нет? — возмущенно завизжала Инга.

С заднего ряда снова раздался хохот.

— Почему евро-индо-афро-китайские космонавты не питаются тюбиками? — вопросил голос.

— Голова в тюбик не лезет!!! — хором отозвались его дружки. — От фольги изжога!!!

Инга не выдержала, вскочила с кресла и возмущенно развернулась.

— А можно подумать, у вас, у штатовцев, голова в тюбик лезет!!! — закричала она, но ее слова потонули в громовом хохоте — теперь ржала вся компания в шарфах.

— Во баба дура! — нагло заявил парень, который сидел прямо за Трохиным. — Эй, подонки на соседнем ряду! Ты, мальчишка! И ты, козел из древнего мира! Может, вы в сцуд на нас подадите, а?

— В сцуд! — подпрыгнул Ваня. — В сцуд!!! Иск!!!

— А я человек немолодой, — встал Трохин, — обычаев местных не знаю. Долг у меня огромный, домой мне не вернуться, и терять мне уже нечего. Но за козла ответишь! Я тебе сейчас дам в глаз!

— Это что значит? — удивленно повернулся Ваня. — Что именно вы ему дадите?

— А вот увидишь, — сказал Трохин и перекинул ноги через спинку кресла.

Парень в шарфе сидел неподвижно и смотрел на Трохина пустыми глазами — удивленно и недоумевающе, словно и не понимал, что сейчас будет. Похоже, этого не понимали и окружающие. Трохин размахнулся, так что заныло плечо, и вломил ему кулаком по челюсти. Окружающие изумленно ахнули. А дальше произошло непонятное — голова парня щелкнула, оторвалась и упала на колени дружка.

— Робот! — заорал Ваня. — Засланные роботы-провокаторы! Вот почему они не боятся сцуда!

Теперь уже весь сектор смотрел на них. Трохину ничего не оставалось, как пожать плечами и сесть на место.

— Кажется, первую атаку мы отбили... — пробормотал Ваня.

Но тут двумя рядами ниже вскочил полный гражданин, быстро сдернул с себя штаны и развернулся спиной к площадке. Рядом вскочили еще трое. Началось движение и на соседних рядах. Трохин понял, что флэшмоб-террор начался, и спровоцировал его он сам. И процесс уже никак не остановить. Решение пришло в голову само собой. Трохин вскочил и поднял руку.

— Рано!!! — гаркнул он на весь сектор и снова сел.

Как ни странно, это подействовало. Трибуны успокоились, граждане поспешно натянули штаны. Остался сверкать задом лишь полный гражданин — он знал, что вскочил первым, его засекли, в общей массе уже не затеряться и от ответственности не уйти.

Трохин посмотрел на Ваню и поймал его восхищенный взгляд.

— Отлично! — сказал Ваня. — Мы остановили террор! Нас провоцировали! Нам мешали! Но мы его остановили!

— Рано радоваться, — пробормотал Трохин. — Сколько до конца церемонии?

— Достаточно продержаться полчаса... — вздохнул Ваня. — Когда будет подписан пакт и разорвана карта мира, террор потеряет смысл.

— Мы не продержимся столько, — вздохнул Трохин.

— Мы должны, — вздохнул Ваня. — Это задача всех подразделений БЕЗНАЗа. Если я с вашей помощью выполню задание, сразу пойду на повышение.

— Как звучит задание?

— Не допустить терроризма со стороны ЕИАК, — грустно сказал Ваня. — Любыми способами. Но при этом надо помнить, что здесь каждый был бы готов что-нибудь устроить, если бы не боялся, что его вычислят.

И тут Трохин все понял.

— Ваня, я придумал, — сказал он. — Я готов разослать каст!

— Диктуй! — Ваня схватил его хабу-хабу.

— Диктую! — крикнул Трохин. — «Граждане! Соотечественники! Окатим штатовцев ледяной волной презрения! Ни звука врагам! Ни шороха мерзавцам! Наша сила и наше презрение — в тишине и неподвижности!»

— Бесподобно!!! — восхитился Ваня. — Недоказуемо!!! Просто, как все гениальное! Почему мы сами не догадались?!

— Допиши, чтоб каждый разослал своим соседям! — добавил Трохин.

— Это само собой, каст от такого знаменитого гражданина распространят моментально! — кивнул Ваня, сжал хабу-хабу, и она ярко блеснула в его руке.

* * *

Ждать пришлось недолго. Трохин рассеянно смотрел вдаль, на нижние ряды, на гражданина со снятыми штанами. Гражданин ворочался в своей неудобной позе, разглядывая хабу-хабу. Наконец он развернулся, выпрямился, натянул штаны, сел в кресло ровно-ровно и сложил руки на коленках. По рядам шла цепная реакция. Гул стремительно умолкал. Сидящие на трибунах торжествующе закрывали рты. Где-то вдалеке над креслами вскочила женщина и заверещала: «Это провокация!!! Не молчите!!! Кричите!!!», но ее не поддержали, и она умолкла.

Над секторами стадиона воцарилась зловещая тишина. И чем тише становился стадион, тем больше хотелось пропитаться этой тишиной. Каждый замер и чувствовал себя творцом тишины, и это ощущение было куда приятнее, чем чувствовать себя источником шума или непристойных поз. Тишина становилась зловещей, Трохину начало казаться, что сейчас грянет буря. И буря действительно грянула. Откуда не ждали.

Трохин сперва не понял, что случилось, но Ваня быстро сориентировался — включил экран кресла и вывел крупным планом трибуны штатовцев. Трохин обмер — именно там сейчас повисли сплошные ряды голых задниц. А трибуны ЕИАК молчали.

Очередной ведущий, который все это время что-то бубнил, осекся и ойкнул.

— Ах вот как? — зловеще произнес ведущий, и его гигантская голографическая фигура взмахнула руками. — Я вижу, наши штатовские друзья не хотят Объединения?!

Трибуны штатовцев заорали на горизонте. Трибуны евро-индо-афро-китайцев торжествующе молчали, продолжая окатывать их волнами презрения.

— Тогда об Объединении не может быть и речи! — подытожил выступающий, и голограмма исчезла.

Тут же со всех сторон навалился шум, все деловито вскочили с кресел, будто закончился сеанс гала-кино или трудный рабочий день. Только роботы в синих шарфах сидели неподвижно, словно выключенные.

— Ну, вот и все! — радостно сказал Ваня. — ЕИАК снова победил!

— В каком смысле? — удивился Трохин.

— Штатовцы опять показали себя террористами, и Объединение не состоялось! — объяснил Ваня, широко улыбаясь. — А мы как бы опять ни при чем! Куда лучше, чем в прошлый раз, верно, Инга?

— Какой прошлый раз? — ахнул Трохин.

— Церемония Объединения проводится каждый год уже много лет, — объяснила неразговорчивая Инга.

— Окончательно объединиться нам каждый раз мешает терроризм с обеих сторон! — закончил довольный Ваня.

— А чему вы рады-то? — изумился Трохин. — Вы что, тоже не хотели Объединения?

— На этот вопрос, — строго произнесла Инга, — мы отвечать отказываемся. Тем более в публичном месте.

— Я ничего не понимаю! — повторил Трохин.

— Все прошло великолепно! Мы гордимся вами, товарищ Трохин! — сказал Ваня, направляясь вдоль ряда к выходу. — Я выполнил с вашей помощью задание! Вы не только предотвратили террор со стороны ЕИАК, но и блестяще провели его!

— Как же это? — растерялся Трохин.

— Ваше имя войдет в учебники! — кивнула Инга.

— А метод ледяного презрения, который вы изобрели, откроет новую эру флэшмоб-террора! — подытожил Ваня. — Эра недоказуемости!

— Я вообще ничего не понимаю! — закричал Трохин. — Что теперь будет со мной?!

— Через полчаса вы расплатитесь с долгами и вернетесь в свой век, — серьезно кивнул Ваня. — Но для этого нам надо поспешить. — Он повернулся к Инге. — Инга, у нас с Трохиным последнее дело, нам надо срочно лететь. Что ты делаешь сегодня вечером? Может быть, мы...

— У меня болит голова, а завтра тренировка по флэшмобу, — сухо сказала Инга.

Ваня сжал зубы, развернулся и двинулся вперед сквозь толпу. Трохин схватил его за край плаща, чтобы не потеряться в толчее.

* * *

Внизу мелькали облака, а под ними — океан. Ваня уверенно вел кар на самой высокой скорости. По крайней мере так казалось Трохину.

— Как ты меня собираешься отправить обратно? — спросил, наконец, Трохин.

— В каком смысле? — обернулся Ваня.

— Ну, ты договорился с Институтом времени?

— В каком смысле?! — удивился Ваня еще больше.

— Я что, не смогу вернуться в свое время?!! Мне же обещали, что я выступлю на инофоканалах и сразу вернусь!!! Это что, была ложь? Вернуться невозможно?!

— А, так вот вы про что, гражданин Трохин, — расслабился Ваня. — Ну у вас же чека висит?

— Какая чека?!

— Ну, вот же, цепочка на шее. Она появилась, когда вас перенесли в наш мир. Когда вы ее разорвете — перенесетесь обратно.

— Что?! — изумился Трохин, нащупывая цепочку. — То есть я в любой момент, даже в камере, мог разорвать эту штуку и вернуться?!

— Осторожно, осторожно! — предупредил Ваня, поднимая ладонь. — Сначала надо покрыть бонусный долг, иначе долговые службы вас могут найти и в вашем веке.

— Но могут и не найти? — сурово спросил Трохин, сжимая цепочку.

— Могут и не найти, — кивнул Ваня. — Скорее всего даже искать не станут. Но почему не сделать все по закону? Вдруг вы к нам не последний раз?

— Последний, — твердо сказал Трохин.

— Доверьтесь мне, я, между прочим, иду на большой риск, чтобы сделать все законно. Через двадцать минут вы будете дома.

— Куда мы летим? — сурово спросил Трохин.

— В церковь, — просто ответил Ваня.

— Зачем?

— Там вы примете сан.

— Зачем?!

— Я нашел хитрую лазейку в законе. Вы примете сан и сразу вернетесь в свое прошлое. И начнете там вести религиозную пропаганду.

— Никогда!

— А никто и не заставит, все равно недоказуемо. Но вы уже в сане, и за религиозную деятельность ежегодно начисляются бонусы, даже больше, чем за труд. Ежегодно! Поэтому из глубины прошлого к нашей эре у вас накопится бонусов столько, что хватит покрыть долг. А может, и купить весь канал «Сурен» с «ПТК». Шучу.

— К вашей эре? — усмехнулся Трохин. — Своим ходом? Боюсь, не дотяну.

— Тем более какие проблемы? Схема понятна?

— И не подумаю! — разозлился Трохин. — Какой сан? Какая пропаганда? Я атеист!

— Вы уже говорили, — кивнул Ваня. — Именно поэтому мы, гражданин Трохин, летим в атеистическую церковь, я уже договорился с ее Батей, он ждет нас.

— Какая еще атеистическая церковь? — возмутился Трохин. — Что за бред?!!

— А как же вы себе мыслите, гражданин Трохин? — удивился Ваня. — Все верующие мира будут зарабатывать законные бонусы за свою веру, а атеисты не смогут? Дискриминация по религиозному признаку. Атеисты тоже граждане! Они имеют такое же право на свою веру и на свои храмы, как и прочие верующие!

— Но они же неверующие?!

— Разумеется. Это основное положение всех атеистических конфессий — отрицание Бога.

— Конфессий?!

— У атеистов много конфессий, все различаются, и не все хорошо меж собой ладят. Старообрядцы на своих иконах изображают Шимпанзе. Раскольники — Орангутанга-самку с детенышем. Реформисты Новой школы поклоняются лику Австралопитека, а на шее носят цепочку с подвеской в виде крошечного каменного топорика.

— У меня нет слов, — сказал Трохин.

— Кстати о словах. — Ваня внимательно глянул на него. — Сразу предупреждаю: не вздумайте где-нибудь написать «Обезьяна» с маленькой буквы.

Трохин промолчал.

— Так о чем я? — продолжил Ваня. — У Гагарианцев вообще нет икон, в их храмах лишь статуи: Дарвин верхом на пальме и Гагарин верхом на ракете. У Гагарианцев сохранился обряд жертвоприношения — в канун Небесной пасхи двенадцатого апреля они сжигают свою любимую книгу или одежду, символически принося ее в жертву науке. Очень красивый старинный обряд.

— А мы в какую церковь летим? — устало вздохнул Трохин.

— Я решил, что вам это без разницы, — кивнул Ваня. — И мы летим в филиал Славной церкви. Это самая крупная атеистическая церковь на территории свободного Евро-индо-афро-китая.

Трохин замолчал и долго смотрел вниз, на серую пелену облаков. Облака были темными и беспросветными. Разрывов не было. Океан не мелькал.

— Могу я напоследок позадавать тебе пару вопросов, какие захочу? — спросил Трохин неожиданно для себя самого.

— Любые! — кивнул Ваня. — Нас никто не слышит.

— Любые? — ехидно улыбнулся Трохин. — Ты спишь со своей Ингой?

— Что? — Ваня дернулся и чуть не выпустил из рук штурвал.

— Ты сказал, что могу задавать любые вопросы. А до этого обещал не подавать на меня в суд. Я спросил: ты спишь со своей Ингой? Ну, трахаешься? Секс? Или как у вас называется?

Ваня долго молчал. Затем вздохнул и ответил:

— Мы занимались несколько раз киберсцексом. А настоящим сцексом не занимается никто. Или почти никто.

— А откуда дети?!

— Искусственное оплодотворение. Чтобы заниматься сцексом, надо бесконечно доверять партнеру. Надо быть уверенным, что наутро никто не побежит подавать в сцуд за моральный ущерб. А моральный ущерб в этом случае будет круче, чем даже иск инфоканалов...

— Ужасный век, ужасные сердца, — пробормотал Трохин. — Но тогда последний вопрос: а в чем заключается ваша свобода? Если вы ничего не можете ни сказать, ни сделать? Ни трахнуть?

— Основное право гражданина — это право на свободу от проявлений чужих свобод! — бойко протараторил Ваня как по учебнику. — Это главный закон, других законов нет. Гражданин свободен. Он может творить все, что захочет.

— Это как? — не понял Трохин. — Все? И убить человека?

— Да, — кивнул Ваня, — Свобода безгранична. Вы свободны даже убивать людей. Но! — Ваня поднял палец, — Только так, чтобы это никому не мешало. Вы сможете убить человека так, чтобы это ему не помешало? Нет. Потому что он имеет право на свободу от проявлений вашей свободы его убивать. Неужели это так трудно понять?

— Черт побери! Господи! Как мне надоел этот свободный мир! — всплеснул руками Трохин. — Извини, Ваня, ничего личного... Как мне надоели все эти граждане, готовые судиться по каждому пустяку! Как мне надоели эти ваши законы! Эти толпы зевак! Флэшмобщиков! Невеж из ньюсов!

— Плохо расслышал последнюю фразу, — насторожился Ваня. — Мне показалось, или вы опять произнесли наше запрещенное слово?

— Показалось, — сухо бросил Трохин.

— Мы уже подлетаем, гражданин Трохин, — кивнул Ваня, — Я понимаю, вы многого натерпелись. Потерпите еще чуть-чуть, и скоро будете дома... Если не начнете в церкви говорить все то, что говорите при мне...

— Я понимаю, — кивнул Трохин. — Не дурак.

* * *

Ваня умело посадил кар, распахнул люк, выглянул, замер и присвистнул. Трохин тоже выглянул и увидел большой купол церкви и ворота с длиннющей витиеватой надписью «Храм великонаучников Фиана и Иофана физической близости». Но перед воротами шеренгой стояли стражники.

— Вот те на, гражданин Трохин... — пробормотал Ваня. — Вас хотят остановить. Но это не войска ООЦ, это стражники инфоканала «Сурен»...

— Все пропало? — безнадежно спросил Трохин.

— Отчего же, — вздохнул Ваня, вынимая свою хабу-хабу. — Раз я обещал, все будет хорошо. Вылезаем и медленно идем к воротам. Ох какие у меня будут потом неприятности...

Трохин неуклюже выбрался из кара, но Ваня обогнал его и зашагал впереди. Шеренга стражников стояла молча. Все они были рослыми, в их руках поблескивали белые дубинки. Когда оставалась пара шагов, Ваня вдруг остановился, и Трохин чуть не налетел на него.

— Я из БЕЗНАЗа!!! Всем оставаться на местах!!! — рявкнул Ваня и угрожающе выставил вперед свою хабу-хабу, как пульт телевизора.

Стражники испуганно расступились. Ваня грубо толкнул Трохина вперед, а сам тревожно водил хабой-хабой по сторонам. Стражники пятились, пряча белые дубинки, словно знали, на что способна хаба-хаба работника БЕЗНАЗа. Трохин оглянулся на Ваню. Хаба-хаба в его руке светилась ярким рубиновым светом, и из нее полз широкий луч-клинок. Ваня взмахнул им пару раз, со свистом рассекая пространство, и стражники расступились окончательно.

Трохин попятился, ткнулся спиной в двери, они распахнулись, и он оказался в сумраке церкви. Ваня вбежал следом, и створки ворот захлопнулись. Хаба-хаба потухла, и Ваня убрал ее.

— В церкви нас не тронут, если не придут официальные войска, — пояснил он. — Поспешите, вас ждут!

Трохин обернулся и остолбенел. Внутри церковь напоминала джунгли. Над головой смыкались ветви громадных пальм, повсюду раскачивались лианы и щебетали птицы. В глубине, на небольшом возвышении из камней и листьев, в полном молчании стояла группа голых людей с каменными топорами, на бедрах у них висели повязки из шкур и перьев.

А навстречу гостям из чащи уже шагал рослый бородач в плаще и колпаке звездочета. В одной руке у него была длинная металлическая линейка, в другой — громадная лупа с массивной ручкой, хотя, кажется, без стекла.

— Дай вам природа, Батя! — поклонился Ваня.

— Дай вам природа, Батя! — повторил Трохин.

— Иди уж сюда, сын мой! — нетерпеливо откликнулся бородач и махнул линейкой. — Заждались!

— Заждали-и-и-и-ись! — в один голос пропели голые люди в глубине зарослей, и Трохин понял, что это церковный хор.

В дверь церкви глухо застучали снаружи.

— Идите, идите, гражданин Трохин! — прошептал сзади Ваня, — Как вас ударят линейкой — рвите чеку! Но не раньше! Удачи!

— Спасибо, Ваня! — обернулся Трохин. — Спасибо тебе за все! Прощай!

Он шагнул вперед и оказался перед бородачом.

— Веруешь ли ты?! — вдруг воскликнул бородач, срываясь с баса на визг.

Ловким движением он вынул из-за пазухи спелый банан и протянул его Трохину.

— Верую! — кивнул Трохин и осторожно взял банан.

— Крепка ли твоя вера? — снова крикнул бородач. — Веруешь, что произошел от Обезьяны?

— Крепка! Я верую! Верую, что действительно произошел от Обезьяны!

— Жри! — кивнул священник на банан.

Трохин начал снимать кожуру, и тут грянул хор.

— О чудо! Чудо! — повторял хор сочным многоголосьем. — Он верует! Верует, что произошел от Обезьяны!

Певцы все более входили в раж, некоторые уже начали подпрыгивать, вертеться на месте, гримасничать, размахивать руками, почесываться и повисать на ближайших лианах. А самый толстый солист, присев на корточки, уперся одной рукой в настил, а другой энергично чесал под мышкой, выводя сочным басом:

— Так было и будет во веки веков! Да хранят тебя Фиан и Иофан! Аминь!

И почему-то Трохин, впервые за эти три безумных дня, почувствовал себя в полной безопасности и гармонии с окружающей средой. Он куснул банан, облегченно закрыл глаза, склонил голову, взялся рукой за цепочку на шее и стал терпеливо ждать удара линейкой.

октябрь 2003, Москва

КОНЕЦ СБОРНИКА