Леонид Каганов: дневник

Сперва я, как обычно, спою песню о том, как я люблю Стругацких. Люблю я их не так как вы, которые прочли в детстве, и воспоминания об этом поблекли под грузом 3000 книг, которые вы прочли с тех пор. А я читаю вообще мало, потому что не люблю читать. Но люблю размышлять. Среди тех 4-6 книг, что я прочитываю за год, обычно бывает томик Стругацких, которых я регулярно перечитываю. В этом году я стал больше ездить в метро и перечитал сразу несколько любимых книг. И, как обычно, на что-то взглянул по-новому. И об этом расскажу.

Честно сказать, мир «Трудно быть богом» никогда не был мне близок, и книга эта не являлась моей любимой, в отличие, скажем, от шедеврального «Обитаемого острова». Я знаю, что «Трудно быть богом» — знаменитый роман, который обожает поколение, чьи симпатии разрываются между НФ и фэнтези. Но лишь теперь я для себя сформулировал все то, что не дало мне, как читателю, почувствовать себя родным и желанным гостем в пространстве этого романа.

Когда-то прочитал в серьезной критической статье, что Остап Бендер как герой — это идеал советского интеллигента, каким его хотели бы видеть авторы. Ведь литераторы — они вообще, как правило, интеллигентны. И на долю литератора-интеллигента выпадает больше всего страданий и гонений. По крайней мере чисто субъективно — ведь интеллигентные литераторы в силу тонкой нервной организации переживают происходящее с ними и в обществе гораздо тяжелее и громче, чем какой-нибудь раскулаченный крестьянин. Хотя объективно он, может, и пострадал больше. Но дело не в этом. Соответственно, классический идеальный герой, которого рисуют литераторы, — это интеллигент, что обладает не только качествами, которые у автора есть (тонкая душевная организация, начитанность, нравственный закон внутри и прочая фигня), но также — силой и возможностями для всяческой борьбы со злом. Чего у литератора конечно нет и никогда не было, и об этом приходится только мечтать.

Именно поэтому тонкий, остроумный и начитанный Остап Бендер делает как маленьких все бюрократические инстанции, всех чиновников, всех тунеядцев, мерзавцев, воров, бандитов и взяточников. И он — не неудачник, целей своих добиваться умеет. А герои «Мастера и Маргариты» с помощью потусторонних сил ловко расправляются с рядом мерзавцев, а заодно (видимо, по личной просьбе автора) бьют стекла в квартире литературного критика Латунского.

Уже понятно, к чему я веду?

Румата Эсторский — это идеал интеллигента. Он читает книги — редкое качество, присущее, как мы видим из повествования, только интеллигентам. Так что он умен и начитан, он поэт, музыкант и корифей всех наук. Его заявленная нравственность столь высока, что уклад жизни окружающего быдла доставляет ему истинную боль и страдания. А также, разумеется, он снабжен и теми качествами, которых так мучительно недостает интеллигенции в привычном нам мире.

Во-первых, он, сами понимаете, неубиваемый. У него вечная жизнь и бесконечные патроны. Одной левой рукой он расшвыривает сотни ментов стражников и бандитов, не глядя. А уж если его сила включится на полную мощность... О! Разозленный Румата Эсторский в силах уничтожить всю страну быдла! Вот как он силен!

Во-вторых, он сказочно богат. В том смысле, что у него даже теоретически не может быть проблем с деньгами. У него специальная тумбочка, которая выдаст сколько надо. Кстати, тут есть крайне любопытная деталь, на которую я раньше никогда не обращал внимания. «Румата носком ботфорта придвинул к выходному желобу ржавое ведро. И сейчас же — дзинь, дзинь, дзинь! — посыпались на мятое жестяное дно золотые кружочки с аристократическим профилем Пица Шестого, короля Арканарского.» Вдумаемся: наш герой — фальшивомонетчик. Ведь если у тебя есть золотоносная тумбочка, что тебе мешает обменивать на деньги свое волшебное золото, не совершая преступления против государства? Зачем же подделывать валюту короля Арканарского? А вот зачем.

Ведь, в-третьих, как любому интеллигенту, ему абсолютно плевать на действующее государство. Он выше этого. И потому считает себя вправе нарушать любые государственные законы. Кроме того, у него есть поддержка — тайное сообщество таких же интеллигентов, с тайными сходками и перепиской. Которые, если чего, пришлют вертолет.

Ну и, наконец, ему не надо работать. Просто не надо. В нынешнем прочтении я честно пытался найти намеки на какой-то труд. Труда нет. Румата Эсторский пьет, тусуется с друзьями, раскланивается с прохожими и знакомыми, туманно намекает, как кого-то когда-то спас, и с неприятным постоянством доверительно рассказывает читателю о глупости и нечистоплотности женщин. Перефразируя на современный лад его собственное признание, Румата — праздно шатающийся штатив для вмонтированной в лоб вебкамеры. Ходит, смотрит, и поворачивает голову. Говоря сегодняшним языком, он блоггер. Блоггер будущего, видеоблоггер экзотического мира. Нам доподлинно не известно, куда именно идут его трансляции. Что там за «Институт экспериментальной истории», загадочная помесь КГБ и Центра управления космическими полетами? Версия о вольном журналисте-блоггере полностью объясняет и праздный образ жизни и умение появляться в самых горячих точках, транслируя самые остросюжетные события и мерзости, и подавая себя при этом героем. Но это так, к слову.

Дело не в этом. Да, мне не симпатичен мир, как не симпатично любое средневековье. И мне почему-то не симпатичен герой. Но есть еще одна вещь — глубокий философский смысл произведения. Как мне казалось раньше, грязный мир и запачкавшийся бог были изображены именно такими, чтобы правильно подать замысел романа. А сейчас мне показалось, что замысел подан неудачно. Сейчас объясню.

Смысл, вынесенный в название, и раскрытый на страницах романа, если сильно упрощать, состоит в том, что даже богу сложно не чувствовать бессилия и не оскотиниться в мире такого быдла. Все мудрые учителя и наставники герою с первых страниц твердят: ты должен остаться человеком, ты здесь выше всех, ты пришел чтобы спасти, а не навредить, и не имеешь права обидеть неразумных детей. А герой в итоге — не смог, и оступился. Так я с юности понимал эту книгу. Но при этом захлопывал ее с двойственным ощущением. Это — самый важный момент. Сейчас объясню.

Если вы читали «Трудно быть богом», то поймете, о чем я. Потому что вы точно так же закрывали последнюю страницу книги со странным двойственным ощущением хэппи-энда. Которое двойственным совершенно не казалось, поскольку каждая из двух частей была сама по себе хэппи-эндом и оставляла в душе несомненный позитив. Обе части позитива казались неделимым монолитом. А ведь это не монолит, это жуть до чего варварский антагонизм!

Итак, читатель, закрывающий книгу, во-первых, ощущает себя причастным к высокой гуманистической культуре. Потому что он полностью согласен с авторами в том, что Румата Эсторский не справился и слегка приопозорил миссию бога. Как его и предупреждали с самого начала мудрые наставники. И руки у него в крови, и всем нам, умным и цивилизованным людям-читателям, конечно стыдно за него. И мы готовы за него извиниться перед жителями той несчастной планеты — с большим удовольствием извинимся. И удовольствие наше великое проистекает от осознания, какие мы мудрые и высоконравственные. Это одна сторона позитива — назовем ее «новозаветной».

Другая же сторона позитива состоит в том, что читателю (только не говорите, будто я один такой ненормальный) совершенно за Румату не стыдно! Ну ведь правда же, ну не стыдно ни капельки! Читатель остается в полной уверенности, что Румата поступил правильно! Ведь он совершенно справедливо наказал всех подонков! Это «ветхозаветный» позитив — око за око. И это очень греет душу. И читатель, мягко выражаясь, сильно не понял бы дона Румату, если бы тот поступил как-то более новозаветно вместо того, чтоб порубать всех злодеев в капусту и доказать, кто тут тля позорная неграмотная, а кто настоящий интеллигент со стальными яйцами. Поэтому поступок Руматы мы, если честно признаться, одобряем. Верно?

Но при этом — нам конечно за него от имени Земли стыдно, что руки в крови, и сок земляники, и все дела. Осуждаем.

Но при этом — пацан нормально всем вломил. Так и надо, мля.

Но при этом — конечно мы согласны с авторами, что как-то не очень красиво вышло.

Но при этом — будут, мля, знать, в следующий раз, сцуки. Поняли? То-то!

Этот потрясающий двойственый позитив сродни чувствам владельца бульдога, который жалуется друзьям, как его бульдог такой-сякой мерзавец грызет во дворе всех кобелей и валяет всех сук. И скольких он уже до смерти загрыз, подлец, и сколько приходилось извиняться перед хозяевами... Но видно по лицу: он и осуждает своего бульдога, и одновременно хвастается, что пес у него такой мощный.

Поскольку речь идет о произведении литературном, у Стругацких были неограниченные возможности продемонстрировать, что они не одобряют поступок Руматы. Согласитесь, достаточно было Румате в пылу военного психоза убить по чистой случайности свою Киру или барона Пампу или Пашку или отца Кабани или кого-то из немногочисленных симпатичных персонажей — и всё, ни у кого бы уже не возникло чувства глубокого удовлетворения поступком крутого парня, который круто надрал задницу всем этим намозолившим глаза подонкам, когда его совсем допекли.

С другой стороны — если убрать все эти конфуцианские морали о сдержанности, добродетели, милосердии, культуре, чистоте души и рук, то это был бы классический голливудский сюжет «когда его достали, он им показал» без претензий.

Но у нас одновременно и крутой пацан и крутые морали. И большой грех и храбрый подвиг. И как с этим двоемыслием жить читателю — неясно.

Вы скажете — мол, именно так и было задумано? Мол, именно такой вопрос и ставили Стругацкие перед читателем? Именно такого противоречивого бога и имели в виду — который сперва по-новозаветному подставляет левую щеку, а затем по-ветхозаветному вырывает глаз за глаз и око за око? И лишь я, тормоз, эту глубину понял только с пятого прочтения? Не знаю. А может, я и вовсе неправильно понял текст. Согласен. Я знаю только, что вместе с авторами испытал неловкость за убийцу Румату за то, что он сделал с убогими жителями той отсталой планеты, и также я испытал большую радость за убийцу Румату, что он так классно всех отметелил, наказал и разобрался. Оба эти чувства возникли у меня в голове одновременно. Как любит со значением произносить Гришковец: "И ЭТО МНЕ — НЕ ПОНРАВИЛОСЬ