Леонид Каганов: дневник

Да, птицелов, сегодня последний рейс.
Не позовут птенцы, не загонят псы
к небу, где сердце мерно колотит в рельс —
там, на конце посадочной полосы.

Там, где моя земля. И по всей земле —
змеи. На каждый шаг по одной змее.

Помнишь узор на коже? В узоре тлел
воздух, струилась кобра, ползла гюрза,
властно текли тугие спирали тел
вверх по рукам. И выше — глаза в глаза.

Верь им. Люби их гнёзда. Корми с утра
кровью и тихим золотом изо рта.

Видишь плечо? Ложись на него и спи.
Кожа крепка. Узоры подобны снам.
Я помогу, не бойся. В моей степи
можно начать со смерти. Но дальше — сам.

Спи, змеелов. Иди к девяти кругам.
К небу, по пояс вкопанному в курган.

В теле, холодном, как утро над Андами. Или
в мокрых осенних проулках под сетью брусчатки.
Или в подлеченной лаймом дешёвой текиле,
высохшей годы назад на беспалой перчатке.

В гонке по горному городу. В памяти. Вроде,
ты и не ищешь его, наглеца, самозванца,
лживого, точно чужие стихи в переводе
на торопливый жаргон поцелуев и танца.

Длинный, в нелепой одежде из мятого блеска,
ливень как ливень. Единственный. Бывший однажды.
Вроде, и ты для него — не скользящая леска
ниже щетины на горле. Лекарство от жажды.

Вы не вернётесь. Но здесь, над жаровней с углями,
в байкерском баре на всё ещё юном востоке,
светит квадратное солнце с кривыми углами —
ваш амулетик, случайно забытый на стойке.

Рогатый череп бога. По рогам
расселись птицы. В горло по горам
проникла осень. Стиснула. Сковала.
«Ты станешь нем. Ты слышишь, мой поэт»?
Молчание – осенний пируэт
бельканто. Каллиграфия вокала.

Опять учусь безмолвию. Опять
боюсь, что не успею опоздать
не к танцу, но к усталости от танца.
Белеет кость. Кончается коньяк.
Вот только эта осень всё никак
не кончится. «Я ухожу». «Останься».

Июнь. Зима. Проходит немота,
слова не уплывают мимо рта,
и снова голос ясен и певуч. Но –
кому теперь нужны мои слова?
Я крикну. Хлопнув крыльями, сова
взлетит и расхохочется. Беззвучно.

В порту, на бумажных фонариках этой страны –
нелепые буквы, подобные скудным нарядам
туземок, которые, впрочем, не так уж страшны,
как мнится Гогену, а просто – чужие. Не рядом.

Не пахнут, как люди. Не севером. Мой адмирал,
вы помните свадьбу. Жена, сорванец, недотрога –
она прижималась, мурлыкнув, и я замирал
от запаха женщины, точно от голоса бога.

В служебной депеше нет места амурам. Засим
закончу. Простите мне вывод, но наше либидо
зависит от нюха, а весь пресловутый расизм –
вопрос остроты обоняния. Как ни обидно.

У крейсера течь. У мартышек веселье. Они
разят ароматами спермы и свежего пота.
Мы – пахнем унылой капустой, и клочья брони
шлифуем, сто лет дожидаясь резервного флота.

Сознание молится запахам. Где-то во мне
шевелится ужас, что я ни в одном ритуале
не чувствую запаха родины. В этой войне,
отец, мы уже проиграли.

Войди. Возьми меня губами,
неси, тоскливо и смешно,
как будто клетку с голубями
за полицейское окно,

где я, уставший горлопанить,
стрелять, кусаться, биться лбом,
тебя, беспомощная память,
с собою уложу в альбом,

разглажу временем, укрою
паучьим шёлком, покажу,
как тают кольца под корою
и сок стекает по ножу,

как тлеют в сумрачных архивах
глаза цветочниц и портних –
от удивительно красивых
до удивительно пустых,

как ищет звука пантомима,
и я, отмытый добела,
смотрю, как ты неумолимо
меня уводишь от стола,

от блюдца с крошками печенья,
от розы, вклеенной в тетрадь,
от женщин, ищущих прощенья,
но не умеющих прощать,

от слов и слёз, размывших берег,
от набегающих в проём
мужских невидимых истерик,
постыдных будущим враньём,

от легкомысленной виньетки,
от мух над рыбьей чешуёй,
от голубей, сидящих в клетке,
и от себя – почти чужой,

пустячной, вычурной, незваной –
в альбом, туда, где я и ты
для новых разочарований –
страницы новой пустоты.

Пчела, прости, я снова о зиме.
Об улье на покинутой земле.
О корке наста на границах тела.
О нас. О наступившем феврале.
О том, как неожиданно стемнело,
и август в каплях оловянной стужи
прошёл. О том, что выглянуть в окно
тебе, живущей вечно и снаружи
любого дома, к счастью, не дано.

Твоя невинность – не твоя вина.
Ты так очаровательно верна
родным шестиугольникам, как будто
в садах не шла гражданская война,
и я, садовник маленького бунта,
не подавился предпоследней пулей,
опавшей в пруд и сгинувшей в пруду.
Не бойся. Новый рой покинет улей –
и я уйду.

Осенний хор. В ночной гостинице свирепея
от немоты, созвать контральто и баритоны
в единый сон – и завернуться в сухие перья
попутных птиц, везущих к Риму от Барселоны.

Качнуться в такт её веленью, его влеченью,
взойти на холм капитолийских интриг и слухов,
крутить любовь, сплетаясь телом с виолончелью,
играть в огне – и не бояться ни снов, ни духов.

Не доверяй истёртым лицам на соверенах,
беги от них в остывший дворик, и близоруко
прими букет цветов – последних и совершенных,
как чистый тон, как тишина за границей звука.

И новый бог. И новый город за вечной сценой.
А где-то там, наполнив чашку осенним дымом,
глядит в окно сосед по этой пустой Вселенной,
пока ещё не населённой никем любимым.

Сегодня в пропотевшем Вавилоне
докрасили полы и потолки,
проткнули небо, сели у реки
с прокисшим пивом, серые ладони
отёрли о лохматый поролон,
продавленный кирпичными задами,
припудрились, тряхнули бородами,
заговорили разом. Вавилон.

Дымятся рифмы. Варятся коренья.
Зима и мухи в зеркале кривом.
И тянет пустотой и воровством
от вавилонского стихотворенья.
Столоверченья. Выхода в альков,
как на арену траурного цирка,
где в клоуне уже протёрта дырка
смещением шершавых языков.

В задумке архитектора – кавычки
вокруг любого слова. На столе
рисует вилкой Франсуа Рабле
недолгих нас. Портрет последней спички.
По искре всем, кто помнит, что словарь
был создан, пусть и не прошёл контроля.
Покоя нет. Есть интеллект и воля.
И рюмка свежей водки. И сухарь.