Леонид Каганов: дневник

Теоретически я сейчас под мобилизацию не попадаю. Это я просто так выгляжу, а мне, вы не поверите, я сам не верю, уже 50. Возраст не призывной для моей военной специальности 999000 — рядовой, тупой, необученный, не служивший. Но если будут облавы на улицах, я точно решил, что воевать с Украиной не пойду и никаких повесток даже брать в руки не стану — лучше уж отсидеть 10 лет: совесть и честь перед своими читателями дороже.

Мысленно я себе уже вручил медаль за то, что когда-то плохо вел себя на военной кафедре Горного института — ржал на занятиях, прогуливал, стебался над военной наукой, носил панковский гребень с бритыми висками, а также играл во время караульной службы на флейте «Зеленые рукава». Я тогда думал, что зеленые рукава — это имеются в виду военные мундиры, а не средневековые бляди. Хотя...

Говорят, сапёр ошибается только один раз. Я не ошибся. Я добился-таки, что меня с позором отчислили с военной кафедры буквально за месяц до сборов. А иначе числился бы отслужившим лейтенантом запаса с крайне полезной сегодня специальностью «сапёр», и за мной бы уже вчера выслали отдельный УАЗ. Отслужившим я бы стал, потому что в тот год правила в очередной раз поменялись. Когда я поступал, военная кафедра заменяла службу. Теперь же вышло постановление, что выпускники ВУЗов после военной кафедры все равно пойдут служить — только уже лейтенантами. И, насколько сейчас помню, даже два года, а не полтора, как рядовые. Так что отчисления с военной кафедры я добивался вполне сознательно, хотя несколько лет ее посещал.

Призыв мне теперь светил в любом случае. Но он совершенно не входил в мои жизненные планы. Во-первых, я был пацифистом и терпеть не мог армию и военных, искренне полагая, что в наше мирное время, когда кончается ужасный XX век, все войны остались в варварском прошлом и отечеству не угрожает никакой Гитлер, это варварский пережиток и пустая трата времени. Кроме того, я учился — заканчивал Горный, а параллельно учился на вечернем психфаке МГУ на третьем курсе и собирался заниматься там серьезной наукой. Кроме того, у меня намечалась свадьба и семья. Поэтому от армии я решил косить. Обдумал все болезни, включая психические, и выбрал эпилепсию. Я вам еще не рассказывал эту смешную историю? 25 лет прошло, уже можно.

Дело в том, что моей специальностью на факультете психологии стала энцефалография — биотоки мозга. Это был идеальный стык моей электронно-программистской профессии с психологией. На психфаке у нас даже был собственный аппарат ЭЭГ в лаборатории Хомской, с которым никто из студентов не умел и не хотел работать, и я стал у Хомской лаборантом. Диплом я должен был писать у Хомской и ее коллеги Чаянова. Хомская была ученица самого Лурии, знаменитая звезда теории. А Чаянов был крутой нейрофизик, даже не с психфака, — он хотел, чтобы я повторил его старую разработку, которую он делал на транзисторах. Чтобы я повторил это на современном микропроцессоре — аппарат, который мониторил возникновение сонного веретена ЭЭГ в височной доле и подавал громкий сигнал, спасая водителя от засыпания, а газетную хронику от фоток жутких аварий. Старый аппарат Чаянова, который он делал в восьмидесятых, представлял собой здоровенный ящик. И мы хотели теперь сделать маленькую шапочку на голову дальнобойщикам. Потом правда прилетел кризис 1998 года, Чаянов бросил медицинский НИИ, ушел в коммерцию, чтобы кормить семью, и закрыл мой дипломный проект, извинившись за обстоятельства. Процессорная плата, на которой я его моделил, втыкая электроды в картофелину, до сих пор лежит в старой коробке, ностальгия не позволяет выкинуть. Диплом я в итоге писал у Хомской, но уже банальный: разница ЭЭГ у правшей-левшей. Но речь не о том.

Короче, у меня были неплохие знания и отличные преподаватели, я знал множество нюансов ЭЭГ. И умел, в частности, изображать признаки эпилепсии. Сам генерализованный припадок не сможет изобразить ни один актер мира, даже Камбербэтч, но это и не требовалось — припадок случается редко, иногда пару раз в жизни, а вот характерные штрихи ЭЭГ будут присутствовать и в нормальном состоянии. Собственно, только по ЭЭГ и ставят диагноз. Который является противопоказанием для воинской службы: припадок во время стрельбищ может обернуться автоматной очередью по всей роте. Говорят, такое было когда-то в СССР.

Изображать эпи-активность во время измерения ЭЭГ было легко. В те годы вам надевали на голову датчики, запирали в бронированную клетку Фарадея и выходили, велев не шевелиться. Потому что никаких помех быть не должно. Готовиться к процедуре я начинал уже во время укрепления датчиков. Задача проста — дышать. Ты незаметно дышишь с максимальной интенсивностью — медленно делаешь очень глубокий вдох и тут же очень глубокий выдох. И без всякой паузы — снова глубокий вдох. Механизм прост: кровь перенасыщается кислородом и организм в ответ включает, наоборот, кислородную блокировку. Уровень кислорода в мозгу падает, как это ни парадоксально. Начинает сильно кружиться голова, бегать мурашки, неметь кончики пальцев. А нам того и надо, потому что в этот момент мозг показывает аппарату ЭЭГ картинку как у склонного к эпи-припадкам. Хотя биологически тут связи никакой нет, просто совпадение по картинке.

Но на всякий случай я еще и перестраховался: за серьезные деньги договорился с врачами больницы, которые меня как будто подобрали на улице в разгар припадка и неделю в больнице лечили. У них работа с такими призывниками была поставлена на поток, осечек, как мне объяснили, не случалось. Лежать в больнице было дико скучно, но я тогда писал свою первую книгу и взял с собой ноутбук. Единственная проблема возникла на больничных исследованиях. Я, разумеется, там честно отработал свою картину ЭЭГ, чем дико потряс врача кабинета. Он отзывал меня в сторону, показывал кривульки моего графика и шептал: «Послушайте, это не шутка, у вас РЕАЛЬНЫЕ проблемы...» Судя по всему, он был в курсе, что я не пациент, а кошу здесь от армии. Но я договаривался не с ним, внутренней больничной субординации не знал и подставлять никого не мог. Поэтому на всякий случай делал дебильное лицо и отвечал: «Шо да, то да... Проблемы есть, потому я и здесь, вы уж меня как-нибудь полечите, таблеточек что ли дайте каких...» Кончилось тем, что уже мои врачи при выписке, одновременно с карточкой, богатой на недомогания, дали мне совет больше не выкидывать в сортир выписанный клоназепам, а реально пить его по графику, и вообще лечь к ним в ближайшее время уже по-настоящему, для лечения... А задолго до той больницы я еще раз в неделю начал ходить в районную поликлинику, где делал дебильное лицо и просил невропатолога выписать мне «каких-нибудь таблеточек, а то учусь в институте и не могу сосредоточиться...» Чем вызывал у него богатые записи в карточке и сложную смесь сострадания с омерзением — в роли хмурого дебила я был неприятен, тягучий разговор со мной был для него мучением. Невропатолог в итоге даже вызывал моих родителей, объясняя, как сильно болен сын, хотя, может, на первый взгляд и кажется вам здоровым... В общем, ЭЭГ было моей темой. А специальностью — клиническая психология и психиатрия. А троллинг и актерская импровизация были любимым хобби.

К чему я это всё рассказываю? К осеннему призыву у меня было вообще всё, что только можно представить: история в районной поликлинике, документы скорой помощи и больницы, глубокое знание предмета, а также способность обмануть любого профессионального врача и пройти все мыслимые перепроверки на любом аппарате ЭЭГ. Я был абсолютно неуязвим — как никто другой, косивший от армии в тот год.

С пухлой папкой я пришел в военкомат по повестке на медкомиссию. В толпе раздетых до трусов перепуганных призывников я без проблем прошел почти всех врачей. Из них запомнилась мне лишь дама-дерматолог, которая произнесла с торжественной интонацией, словно диктор Левитан: «Залупи головку полового члена!» «Что вы сказали?!» — опешил я. «Залупи головку полового члена!» — повторила она строго и торжественно. И я понял, что это медицинский термин. Наверно, латынь.

Наконец настал миг триумфа — долгожданный кабинет невропатолога. Там сидела сухенькая старушенция с лицом желчным как у Шапокляк. «Жалобы есть?» — пробурчала она, не глядя на меня. «Есть!» — выдохнул я и положил на стол огромную папку с бумагами, диагнозами и лентами ЭЭГ. «Что ты мне приволок?» — брезгливо поморщилась старуха. «У меня есть проблемы!» — с достоинством объяснил я. «Твои проблемы, — перебила старуха, — что ты от армии решил закосить! Я вас насквозь вижу! Все у меня пойдете служить!» Я растерялся: «Но вы хоть посмотрите...» Старуха наугад приоткрыла папку. «Выписали тебя из больницы весной... — бормотала она, что-то подсчитывая в уме, — Сколько месяцев прошло? Ну хорошооо, два месяца отсрочки я тебе дам. И пойдешь служить как миленький!» «Но эпилептический...» — начал я. Старуха меня перебила: «Разговор окончен, вон из кабинета! И папку свою забери! Следующий!»

Вышел я в коридор совсем другим человеком — уже не было прежней гордой осанки, лишь груз навалившихся проблем. Я сел на казенную скамейку, положил на колени свою ненужную больше папку и сгорбился. Полтора года армии. Свадьбы с Вероникой не будет. Или будет, но совсем грустная. Учеба на психфаке накрылась медным тазом. О проекте шапочки для дальнобойщиков можно забыть... Работа на ТВ в команде ОСП-студии...

«Тебе что, особое приглашение нужно?» — вдруг услышал я окрик и очнулся. Все призывники давно ушли, я был в коридоре один. Мне оставался последний кабинет — какого-то хирурга я еще, оказывается, не прошел. Я поплелся туда. «Встаньте прямо!» — скомандовал хирург. Я встал. «Я сказал, прямо! Распрямитесь!» Я лишь грустно вздохнул. Какое это теперь имело значение? «Что-то у вас позвоночник кривоват... Жалобы есть? Спина не болит?» Я замер. Спина у меня никогда не болела. «Болит!!! — воскликнул я. — О, вы бы знали, как она болит!!!» Хирург мне назначил рентген позвоночника в какой-то военной клинике через три дня. Все три дня я ходил скрючившись. Сделал рентген, и — о, чудо — вскоре получил военный билет, где было написано, что я к службе не годен.

На память о том времени у меня остался юношеский стишок «Поэма о двадцатилетнем хиппи», датированный 12 ноября 1997 года. Он, прямо скажем, плоховат — кое-где неуклюж, кое-где с глагольными рифмами. Но его почему-то стали цитировать в тогдашних сетях, перепечатывать в каких-то студенческих газетах, и я впервые оказался автором текста, который считается народным. Мне потом рассказывали, как минимум, о трех людях, называвших себя его авторами. Один, говорят, даже таким образом пытался знакомиться с девушками, зачитывая наизусть свое произведение, но не преуспел — девушки читали ФИДО и уже были в курсе. Стих я назвал «очень современная баллада», видимо, имея в виду, что это новое прочтение наследия Маршака. Но прошло 25 лет, а баллада всё еще очень современная.