Леонид Каганов: дневник

Что-то нынче не писалось. Что-то одно должно закончиться: либо ремонт, либо жара. И тогда начнется настоящая работа над Леной Сквоттер. Пока выбрасываю еще кусок, где Лена снова всем подряд дает пизды (те, кто читали первые два отрывка, уже понимают, что так и будет). Отрывок тоже не имеет никакого отношения ни к основному сюжету, ни к жизни. И тоже датируется декабрем прошлого года. Пожалуй, это последнее вольное отступление, и больше глав выкладывать не буду долгое время.

---

Лена Сквоттер: История моего замужества.

История моего замужества не так интересна, как его предыстория. Предыстория же была следующей. Мне было шестнадцать, мой тогдашний friend только закончил Литературный институт по классу поэзии и, благодаря своему отцу, имел неплохие связи в столичной богеме литературно-фестивального профиля. Эту породу не следует путать с бизнес-богемой, клубной богемой, богемой музыкальной, художественной и прочими столичными разновидностями богемы, способной прокормить себя самостоятельно. Позже я познакомилась с киношной и литературной богемой, не имеющей ничего общего с фестивальной, и тогда поняла, что фестивальные виды — будь то литературная, театральная или киношная — являются в своей сути клошарами, живущими на бюджетные подаяния государства (пенсия по творческой инвалидности) и социальные гранты частных лиц и организаций (подаяния прохожих спонсоров). Философия деятелей фестивального искусства проста: они занимаются истинным высоким искусством и не гонятся за монетой, поэтому бедны как папа Карло и постоянно нуждаются в поддержке. Я полагаю, не надо быть слишком умным, чтобы сообразить, кто убедил население считать высоким искусством то, что никому на Земном шаре не придет в голову приобрести, потратив хоть копейку. Но бездарям удалось возвести уровень своей никчемности в культ, подобно тому, как в древней Бухаре количество вшей считалось показателем святости бродячего дервиша.

Как и положено профессиональным клошарам, деятели фестивального искусства в совершенстве владеют лишь одним искусством — искусством попрошайничества, которое заключается в умелом оформлении прошений, заявок и синопсисов. Но если фестивальные театралы и киношники, выпускающие свой нехитрый продукт для закрытых фестивалей, еще обязаны по роду деятельности хранить лицо бритым, то богемоны литературного фронта имеют вид вконец опустившийся: мятые пиджаки, серые лица со следами застарелого алкоголизма, потухшие глаза и жиденькие томики прозы и стихов, опубликованных на собственные средства или в очередном бюджетно-фестивальном альманахе, тираж которого не сильно превышает количество букв русского алфавита.

Однако в то время на мою неокрепшую психику еще оказывали магическое влияние черствые корочки Союзов всех мастей. Вместе с отпрыском фестивального клана я охотно посещала их сходки и мероприятия, стараясь не морщить нос от вида дешевой водки и соевой колбасы, являющейся симулякром пышного фуршета на этом очередном party для пятидесятилеток.

 

Friend был от меня без ума с самого первого дня нашего знакомства, когда я вскользь заявила, что симулякр, гештальт и гнозис — это три кита, на которых зиждется современный дискурс. Честно говоря, даже в то время подобный trash я выдавала не рефлексируя, и даже не запомнила бы той мимолетной фразы, но мой восторженный инфант ее записал, показал отцу, неоднократно и гордо цитировал в своей компании (не уточняя, между прочим, авторства), распечатал и повесил на стенке у себя в детской. Некоторое время он был для меня сносным гендерным партнером, хотя обладал патологическим отсутствием фантазии во всех жизненных сферах, от стихосложения и выноса мусора — до постели. Его дипломной специальностью были хокку — жанр для поэтов с тремя извилинами. Работать, тем более, зарабатывать деньги, он не хотел и не умел, и для меня до сих пор загадка, каким образом он получил заказ на перевод зонга «Mungojerrie and Ramplteazer» из мюзикла «Cats». Но пока friend медитировал над переводом чудовищных саксонских фонем на язык Пушкина, Тютчева и Баркова, я выяснила, что постановка планируется отнюдь не во МХАТе, и будет более чем респектабельной. Несмотря на свои юные годы, я уже знала, что в мире нет вещи более дешевой, чем дорогой бродвейский мюзикл. Но ведь это только лишнее свидетельство тому, что проект обещает быть успешным коммерчески. И я предложила коварный бизнес-план. Состоял он в том, чтобы перевести имена героев как Yandexjerrie и Rablertizzer. При этом я планировала промыть мозги заказчику насчет современного дискурса, а с Яндекса и Рамблера получить денег за пиар. Этот план был так далек от моих обычных сквоттерских мыслей, что идея регистрировать какие-то домены на эту тему мне в голову не приходила.

Мой юный инфант горячо поддержал идею. Впрочем, он поддерживал любые мои идеи, даже когда я в шутку предложила выкрасить унитаз оранжевой краской. Беседу с заказчиком я отложила напоследок, а пока провела переговоры с корпорациями Yandex и Rambler. С Google мне по понятным причинам общаться не хотелось. Сейчас я не вижу ничего удивительного в том, что пиар-служба и той и другой фирмы не сочла нужным даже ответить на мои неоднократные письма.

Но история получила неожиданное продолжение. Как выяснилось, некий хакер уже давно запустил в наш с инфантом компьютер вирус, который позволял ему читать всю переписку. По совместительству хакер оказался и сквоттером: абсолютно не разобравшись, в чем дело, он решил, что речь идет об интернет-проектах, для которых вопрос названия решен, поэтому быстро купил домены yandexjerrie.ru и ramblerteazer.ru, а также все их клоны: .org .net .com и даже .to — видно, у него были связи среди российских провайдеров, запустивших свои оптоволосатые руки в кормушку крохотного государства Тонго. После этого не нашел ничего умнее, как написать постановщику мюзикла (и где он только нашел его адрес?) ультиматум, в котором упоминал меня, моего инфанта, и требовал двадцать тысяч долларов за каждое из имен. Продюсеры мюзикла тоже толком ничего не поняли, но с гневом отстранили моего инфанта от работ над переводом зонга, что повергло его в жуткую депрессию и недельный марихуанный запой.

К стыду своему, я не сразу догадалась, что все дело в вирусе, сделавшем прозрачным мой компьютер. Но когда догадалась, решила жестоко отомстить. Для этого я симулировала переписку с вымышленным директором сети салонов «МОДА-К», который, якобы, просил меня придумать имя для их корпоративного сайта. Подумав, я, естественно, предложила moda-k.ru. Как ни странно, это сработало. Через час после отправки письма парень оплатил годовую регистрацию moda-k.ru, moda-k.org, moda-k.com, moda-k.net и зачем-то moda-k.to, что меня особо порадовало.

Наученный горьким опытом, он уже не стал просить денег сам, а тихо повесил на этих сайтах объявления о продаже — как водится, лаконичные и с пунктуационными ошибками. Я решила продолжить экзекуцию. Сочинила ответ директора самой себе о том, что имена неожиданно оказались заняты, и сама же директору ответила в том духе, что это не проблема, а мы сейчас придумаем другие.

На этот раз я предложила убрать черточку, слив буквы названия в «modak». Директор охотно согласился, а парень стал обладателем modak.ru, modak.org, modak.com, modak.net и, что меня снова порадовало, modak.to. Покупка стоила ему уже ощутимой суммы денег, а месседж все еще оставался непонятым.

Я изобразила следующий раунд беседы с заказчиком, предложив свой коронный удар — удвоение буквы «о». Так парень стал обладателем moodak.ru, moodak.org, moodak.com, moodak.net и, только зарегистрировав moodak.to, начал о чем-то догадываться. Наконец, он прозрел, все понял и начал писать мне гадости лично. Я тут же вычистила вирус и провела пару душеспасительных бесед по переписке, называя его отныне исключительно Moodak. Затем наш дискурс, к моему удивлению, перешел в неожиданное русло.

Все мы делаем в молодости ошибки. Проходят годы, и уже не понять, как нам пришло в голову сделать что-то подобное. Даже умнейшая женщина вроде меня, имеет право на ошибку, особенно в сфере гендерных отношений. Для чего? Зачем? Была ли к тому хоть малейшая причина? Я до сих пор не могу понять, как получилось, что через месяц я вышла за него замуж, выгнав своего поэтического инфанта. Pardonne moi ce caprice d'enfant...

Фамилию этот Moodak, учащийся на последнем курсе Бауманского, носил самую заурядную — Петров, и я охотно поменяла на нее опостылевший Гугель.

 

Моя жизнь с Петровым была не настолько длинной, чтобы теперь казаться обременительной. И в быту, и в общении, и на диване, который заменял в моем доме постель, сквоттер Петров был клинически зауряден. Сам же себя он считал личностью крайне неоднозначной, и эта убежденность была так сильна, что проецировалась наружу, начав действовать на меня гипнотическим образом еще во время нашего сетевого общения. Петров слушал неоднозначную музыку, читал неоднозначные книги и смотрел неоднозначные фильмы. Часть фаворитов Петрова и впрямь казалась мне шедевральной, другая — полной безвкусицей, но беда была в том, что я не могла нащупать критерион. Мне ни разу не удавалось предположить заранее, что именно ему понравится. Это крайне возбуждало. Непредсказуемый, но убежденный эстетический выбор казался подчиненным высокой железной логике, находящейся за гранью понимания юной московской блондинки, и от того душа Петрова выглядела самой бездонной и непостижимой среди душ всех остальных людей, которые были для меня в общих чертах предсказуемы вне зависимости от их возраста, ума и благородства. Эта моральная пощечина тянула меня к Петрову с той же неумолимостью, с какой windows тянет апдейты всякий раз, стоит ему подключиться к сети.

Я медитировала над тайной неоднозначного искусства. Я могла часами гадать, почему группу «Манго-Манго» он назвал серым отстоем, а «Ногу свело» — альтернативной. Я искала принципиальное отличие в текстах, музыке и манере исполнения, пытаясь вслепую нащупать ту пропасть, которая с железной убедительностью разносит их по разным полюсам в его голове. Тщетно. Я знавала одного низкорослого бизнесмена, который раз за разом перечитывал сначала Столыпина, а затем Сорокина, но лишь потому, что испытывал большие личные симпатии к числу 140. Ненавидел он число 103, а кончил тем, что влетел на любимой скорости в столб на Третьем транспортном, в чем я тоже склонна видеть своего рода символизм. Но там, по крайней мере, была своя система. Петров же мог часами рассуждать о философских глубинах, спрятанных в шедевре «А» для истинных исполинов духа, а затем ругать вторичность и примитивизм шедевра «Б», созданного дебилами и для дебилов. Его аргументы звучали в меру убедительно, и я была готова согласиться с любым из них по отдельности, но они одинаково хорошо подходили и для «А» и для «Б». Принять их одновременно было так же немыслимо, как понять, отчего хлопок левой руки — шедевр красоты, а хлопок правой — парагон уродства.

Загадка открылась случайно. Через полгода, когда творческий бардак в нашем доме стал превышать threshold выживаемости, я устроила генеральную уборку. Для дисков и книг давно были куплены и свалены под диваном специальные полочки. Взяв в руки дрель и отвертку, я приделала полочки к стене и поставила в один ряд любимые книги Петрова. Окинув взглядом серию всей так называемой альтернативной литературы, я увидела: «Порно» Уэллша, «На игле», «Удушье», «Гондон», «Отсос», «Сатана! Сатана! Сатана!», «Гомосек», «Героин», «Хуй в жопу», "69 мест, где надо побывать с мертвой принцессой», «Сперма», «Кишки наружу», «Дневник киллера» и «Ебать минотавра». Являясь в какой-то мере шедеврами мировой литературы и будучи в каком-то смысле напичканы идеями, все вместе они ясно вычерчивали ту idea fix, которая железной рукой складывала их в стопку фаворитов.

Нет, Петров не был любителем порнографии, насилия и пороков, что, кстати, крайне обедняло нашу сексуальную жизнь. Он был неисправимым романтиком, которого манили исключительно высокие гуманитарные идеи и нравственная чистота. Но, в силу своей исключительной примитивности, к любому произведению он подходил с одномерной линейкой, из всех параметров искусства оценивая лишь наличие говна. На одном полюсе линейки теснилась бульварная дешевка, напрочь лишенная идейного содержания, на другом — весь гуманистический багаж классического искусства, стерильный от говна и потому воспеваемый пенсионерами канала «Культура», радеющими за нравственность подрастающего поколения. И то и другое было Петрову одинаково отвратительно. Его манила золотая середина линейки, а верхом мечтаний была истинная добродетель, спрятанная в обертку из полнейшей дряни. Расковыривая навозные кучи в поисках зерна истины, Петров получал невыразимое наслаждение, знакомое только любителям кроссвордов и диггерам времен Золотой лихорадки. Этот романтик всеми фибрами души жаждал красоты симфонической скрипки, но мог себе ее позволить только если скрипка звучала в рок-группе с шокирующим названием «Крематорий». Он был готов принять даже идею непротивления злу, но только если ее излагали матом, а иллюстрировали, как водится, яркими картинами смерти и насилия.

Тайна неоднозначного искусства оказалась более чем однозначной. Я всегда с брезгливым уважением относилась к авторам, которые тратят силы на то, чтобы смешать философский коктейль и обманом заставить его всосать тех распоследних отморозков, которые вообще не способны потреблять никакие идеи, если те не маскируются в ярком трэш-гештальте. Но мне хотелось бы надеяться, что авторы подобных произведений задумывали их как временный human traffic для вывода дебилов со дна жизни на орибиту высокого духа. Не их вина, что созданная ими говногуманистическая среда, не вызвав никакого интереса у дебильной target group, оказалась сама по себе достаточно питательной, чтобы во множестве расплодить духовные микроорганизмы особой породы, которым для существования требуются плоды и отходы культурной жизнедеятельности человечества в равной доле.

Вряд ли ветераны канала «Культура» догадываются, что пресловутое потерянное поколение — вовсе не звероподобные дебилы из подворотен. Потерянный кошелек человечества — это как раз та миллионная прослойка тупых романтиков, которая и на дне жизни никогда не была, и взлетать на орбиты духа не собирается. Таким был и Петров — потребитель альтернативного. Впрочем, вся русская интеллигенция отличалась стремлением искать потерянный кошелек где светлее, а сакральную истину — где хуже пахнет.

Моя догадка не нуждалась в проверке. Но для чистоты эксперимента я заказала по интернету два запечатанных диска и подарила Петрову нежно любимые мной «Edipov Complex» и «The Tigger Lillies». Как я и рассчитывала, познания Петрова в устном английском не позволяли разобрать ни слова, зато познания в письменном помогли с трудом осознать названия групп. После чего наспех промотанный «The Tigger Lillies» был отложен в сторону, зато «Edipov Complex» заботливо перегнан в mp3, закачан в плеер и наутро увезен на лекции в Бауманский. Домой Петров вернулся тоже в наушниках, однако к тому времени все его крупные вещи были запакованы в чистые черные мешки для мусора и грудились в прихожей, мелкие уже были спущены в облупившийся оранжевый унитаз, а в лотке принтера лежал бланк заявления о разводе, скачанный мною из интернета.

Так мой Moodak вернулся к себе в общагу, а вскоре получил диплом и уехал в родной Казахстан. Я же осталась Петровой. Но нет в жизни непоправимых поступков. Мне понадобилась пара сотен долларов и грамотно составленное заявление, чтобы паспортный стол разрешил сменить фамилию на Сквоттер. В заявлении я писала, что мне, приличной девушке, стыдно одновременно носить фамилию Петрова и отчество Петровна, поскольку это слишком грубый намек на инцест.

---