Леонид Каганов: дневник

Сразу скажу, что этот пост только для тех моих читателей, кому действительно интересно, как движется работа над книгой и все, что с этим связано. Всем остальным советую сразу закрыть этот лист, а лучше пойти пофлеймить во вчерашнюю провокацию или дождаться отжига завтрашнего дня, где будет феерически увлекательный даже по масштабам интернета отчет об установке видеонаблюдения в лифте с целью выяснить, кто в нем ссыт. На этом откланиваюсь.

 

 

 

Для тех же, кто решил остаться, продолжим. Как вы, наверно, заметили, я привинтил на титул сайта и в дневник (внизу левой колонки) штуку под рабочим названием «автоматическая стыдилка». Это автоматический прибор, который показывает в реальном времени, насколько роман «Лена Сквоттер», который я сдаю к 31 мая, сделан, а также насколько он идет по графику. Зеленый цвет означает опережение (например, весь февраль я опережал график), синий — позорное отставание. Увидев синий процент отставания, вы можете смело начинать меня стыдить, гнобить, чморить и гнать работать — так мне и надо. Не знаю, сколько я сделаю работы к утру, но сегодня в стыдилке пойдут в минус еще процента 4 — это тот кусок, который был готов еще несколько лет назад, но не пойдет в роман.

Вообще, наверно, надо наконец рассказать историю Лены Сквоттер. Лет пять назад, если не больше, проводилась очередная закрытая «Грелка-мини» — для 20 приглашенных, в числе которых были мэтры — Лукьяненко, по-моему Громов, Дивов, плюс молодые ветераны Грелок, и я. Цель конкурса была необычная. В нашей тусовке был некто Звездочет, который реально занимается астрономией и почти не занимается литературой, а зря — он участвовал в конкурсе только раз и занял какое-то неплохое место в первой десятке. В общем, Звездочет парень мозговитый, но главное — обладает удивительным даром отгадывать имя автора по тексту. Кто думает, что это легко — удавитесь. Это вообще никому не удается на Грелках за исключением отгадывания таких авторов, чей стиль и характерные словечки уж очень узнаваемы. Безошибочно отгадать одного автора — подвиг, который редко кому удается повторить дважды. Звездочет же отгадывал всех. И вот в этот раз мы решили провести эксперимент: Звездочет должен был отгадать максимальное число авторов. Забегая вперед, скажу, что отгадал он 20 из 20. Тему конкурса тоже задал Звездочет, она называлась «Перекресток семи дорог» — такая ему вспомнилась песня Макаревича.

Итак, мне надо было написать рассказик. У меня была в загашнике некая интересная философская идея (о которой я не скажу), плюс я придумал сюжет о перекрестке семи дорог, плюс у меня была задача обмануть Звездочета, написав что-то в стиле, совсем нетипичном для меня (не в смысле, подделаться под кого-то другого, а просто создать текст, не похожий на то, что пишу обычно). Так родилась история о приключениях Лены Сквоттер. Увы, все вместе оказалось мне не по зубам — масштаб задумки вышел огромным. То, что я написал за положенные 48 часов, было не рассказом, а первыми двумя главами большой повести. В конкурсе я не поучаствовал, и начал неспешно писать повесть. Повесть развивалась, сюжет становился все интереснее, а героиня приобретала характер все ярче и ярче. Число точек на глобусе я сократил до пяти. Шли годы, повесть двигалась медленно — мне для работы необходим стимул, жесткий срок, а желательно еще и онлайн-стыдилка. Наконец в этом году нам с родным издательством АСТ удалось слиться в контрактном экстазе: я взял на себя обязательство не собирать раз в два года сборник из накопившихся рассказов, а писать полноценные романы каждые полгода (что позволило бы мне, наконец, состояться как писателю), а издательство пообещало снабдить меня гонораром, который позволит эти полгода реально жить и не пытаться подработать где-то на стороне. Первой книгой была назначена, конечно, Лена Сквоттер в качестве полноценного романа — на тот момент ее объем составлял 1/5 стандартной книги. (Идея быстро дописать ее как повесть и добить рассказиками до объема книги была, не сговариваясь, отвергнута и мной, и издателем — только роман.)

Переделка повести в роман требовала большого переосмысления — и жизни, и графика, и способа планирования труда, и сюжета. Поэтому работа началась с «психотерапевтического выговаривания», как любит выражаться Березин. Так появились в моем дневнике две статьи о работе над сюжетами — мне нужно было их написать, чтобы разобраться и наставить себя на верный курс. Вскоре сюжетная конструкция была расписана и сбалансирована, и началась работа, которая движется в хорошем ритме.

И лишь один кусок в 22 тыс. знаков (мне удобнее считать знаки без пробелов) оказался за бортом. Эта была та самая вторая глава, написанная в те далекие 48 часов и получившаяся скучнее первой (первую «Меня зовут Лена Сквоттер...» вы могли видеть когда-то в дневнике). Сильно изменилась сама Лена — в романе это уже не девочка с претензиями, а молодая, чертовски обаятельная авантюристка — «офисная сука». Изменился и эпизодический попутчик Макар: за прошедшие 5 лет все так устали от модной когда-то темы «блатняка» в литературе, что вид этого Макара вызывает у меня откровенную тошноту, хотя я понимаю, что делал его образ таким для того, чтобы Макара не было жалко.

Иными словами, это самая неудачная часть романа — она давно не вписывается в сюжет, она неправильно подает героев, да и написана откровенно халтурно. И потому она сейчас переписана полностью, и летит из файла в мусорную корзину. То есть — сюда:

---

* * *

Глава 2.

Попутчик

Скатерть покрывала столик неуклюжей коркой и сияла при этом неестественной белизной, призванной, очевидно, задать тон этого гламурного кабинета в полтора квадратных метра. Но ощущение гламура не появлялось. Наоборот, мне подумалось, что скатерть здесь не стирают, а лишь всякий раз покрывают побелкой для быстроты. И пока я запихивала сумку под сидение, заметила за собой, что стараюсь не касаться скатерти из опасения испачкаться. На скатерти стояла пара пластиковых бутылок с минеральной водой, наверняка такой же пластмассовой на вкус, и два стакана. А посередине — ваза с ромашками. Настоящими живыми ромашками. Я представила себе проводников, которым строгие должностные rules приказывают наравне с растопкой печки собирать ромашки на полустанках в казахских степях, а затем расставлять в каждом купе вагона-люкс. Мне стало смешно.

Поезд все не ехал, хотя вокзальные часы уже показывали лишние десять минут. Все-таки есть что-то унизительное в самой идее общественного транспорта, будь то трамвай, набитый гегемоном, вагон-люкс в поезде дальнего следования или самолет, набитый, впрочем, тем же гегемоном. А именно — полная невозможность повлиять на процесс движения и полная необходимость строго следовать режиму, не отставая от распорядка даже морально. От этого пассажир всю дорогу живет с подсознательным ощущением, что в любой момент может явиться погонщик каравана и ударить хлыстом за нарушение какого-то пункта неведомой инструкции. И будет в своем праве. Пока что транспортный деспотизм проявился всего лишь в запертом клозете, но я знала, что впереди меня ожидают побудки, таможни, централизованное выключение света в вагоне и прочие атрибуты типично армейского графика, о котором мне часто рассказывали отслужившие friends с плохо скрываемой nostalgie.

Мой идеологический базис всегда основывался на идее, что все люди делятся на два типа: дураки и сволочи. Третьего не дано. Сволочью быть неприятно, но дурой — несравненно хуже. Мысль отнести себя в отдельную третью категорию являлась безусловно заманчивой. Но феерически неоригинальной, поскольку носителей этой мысли на планете насчитывается шесть миллиардов. Да, сволочи и дураки населяют мир, они же делают все открытия и свершения. Я еще раз глянула на вокзальные часы, где стрелка нехотя перевалила рубеж пятнадцатиминутного опоздания, сверила с часами своего мобильника, и решила, что общественный транспорт и армию изобрели сволочи. Не дураки.

Так, сидя у окна, я задумчиво смотрела в окошко на вокзальные корпуса и соседнюю платформу, пока там не появился долговязый dad с портфелем и бутылкой водки. Он остановился и приветливо взмахнул бутылкой. Дурак, решила я сперва. Что он сволочь, я поняла намного позже. А пока стала глядеть в низкое вечернее небо, больше похожее на брезентовую крышу в маскировочных пятнах облаков, растянутую над всей Алма-Атой. Крыша держалась прочно, а затем поехала, все ускоряясь. Вскоре под полом начали вызывающе лязгать колеса — им было все равно, где лязгать, хоть в сидячем вагоне, хоть в «люксе».

Раздражение по поводу задержки сразу улетучилось, вот только очень хотелось переодеться, причесаться и умыться. Скорее даже в обратном порядке. Я прошла по вагону из конца в конец, но клозеты все еще были заперты. Поинтересовавшись у скуластой проводницы, когда они откроются, я получила равнодушный взгляд и процеженное сквозь зубы «ждите...» Ничего иного я и не ждала. Вернувшись к себе, закрыла дверь, стянула майку, расстегнула лифчик, но тут в дверь постучали.

— Минуту! — крикнула я, застегнула лифчик, натянула обратно майку и открыла.

Но вместо проводницы, проверяющей билеты, на пороге купе стоял долговязый dad с платформы и улыбался. От него несло потом и спиртом.

— В чем дело? — я постаралась произнести это как можно суше.

— Седьмое здесь?

— Седьмое купе дальше по проходу... — я официально улыбнулась и собралась закрыть дверь, но dad просунул носок ботинка.

— Место седьмое, — быстро уточнил он, — место седьмое здесь?

Седьмое место натурально было здесь. Напротив восьмого. Наверно на моем лице отразилась такая досада, что долговязый dad хохотнул и добавил:

— Да вы не волнуйтесь, девушка, я смирный и храплю тихо!

— Проходи... — выдавила я упавшим голосом и отступила с дороги, но тут же спохватилась: — Билет только покажи!

— Де-е-евушка! — протянул долговязый, укоризненно улыбаясь. — Вы что ж, мне не верите?

— А почему я должна верить? Я взяла дорогущий билет в «люкс» чтобы побыть одной. Alone!!! В кассе меня уверяли, что «люксы» идут пустыми, и ко мне никого не подселят.

— Ну что ж теперь... — развел руками долговязый и ухмыльнулся.

— Билет покажи! — строго повторила я.

— А если покажу, поцелуешь? — ухмыльнулся dad.

— Покажи сначала!

— Целуй! — Dad засунул руку за отворот пиджака и вручил мне бумажку.

А пока я вертела ее со всех сторон, он протиснулся в купе и сел. Билет действительно был на седьмое место.

Я решительно направилась к проводнице и попросила перевести меня в свободное купе, но та лишь покачала головой, заявив, что свободных нет. Да весь вагон свободный, как же нет?! — возмутилась я и дернула дверь ближайшего купе. И остолбенела — там сидели друг напротив друга две оцепеневшие туши в серых пиджаках при галстуках. Сперва я увидала только их бритые головы со вздувшимися венами и бешеными азиатскими глазами, и лишь затем поняла, что они борются на локотках. Головы не повернулись, лишь скосили глаза. Пришлось извиниться и закрыть дверь. Под пустым взглядом проводницы я вернулась в свое купе.

Долговязый уже устроился: повесил пиджак на вешалку и закатал рукава зелененькой рубашки, которая без пиджака уже совсем не смотрелась как парагон стиля. Он выставил по центру стола свою ужасную бутылку и теперь пытался растерзать кусок колбасы. Терзал он ее неумело — крошечным ножиком-брелком. Со связки ключей он его не снял, поэтому каждый проезд тупого лезвия по бывшему коню сопровождался мелодичным звоном.

— Будешь? — кивнул он мне.

— Не ем мяса.

— А водочки?

— Не пью водку.

— Н-да... — разочарованно протянул он, и снова принялся терзать усопшую конину с тихим похоронным звоном.

Что мне мешало взять билет в плацкартный? Там точно не надо ни с кем разговаривать, кроме запаха. Можно было взять и купе — забраться на верхнюю полку и поспать. Но нет, захотелось тишины и покоя. И вот тебе покой: всю ночь над твоей головой будут лить водку и резать колбасу.

— Не волнуйся, я только до Нижневартовска! — хохотнул dad, словно услышав мои мысли.

— Спасибо.

— А сама откуда? Из Москвы?

Я промолчала.

— Точно не будешь рюмочку?

Я промолчала.

— А пивка? А чем вообще по жизни занимаешься? Не хочешь говорить? Понимаю. Не замужем? Молчу, молчу. Твое здоровье! К родственникам ездила или по работе? Молчишь? Учишься где-нибудь? Что там в окне интересного? Из города уже выехали? Я не надоел вопросами?

— Надоел.

— Извини. Не надумала рюмочку? Нет? Ну, за встречу! Эх... А я вот еду, и поговорить не с кем. Я ведь знаешь кто? Бизнесмен! Сейчас еще рюмочку — и расскажу... Точно не будешь? Ну, хоть минералочки своей выпей!

Я вздохнула и потянулась за казенной минералкой. Долговязый проворно выхватил минералку из моих рук, свернул крышку, словно открывал все ту же водку, налил в стаканчик и подал мне.

Я пригубила минералку. Как и ожидалось, она была теплой, а на вкус — соленый пластик. Я поморщилась и отставила стакан.

— Пакость? — сочувствующе спросил долговязый, неожиданно накрыл стакан руками и подмигнул: — Хочешь в пиво превращу?

Он на секунду напрягся, а затем поднял руки.

В свои восемнадцать я повидала много. Я видела, как эффектно растворяется в стакане какой-нибудь «Мегасупергриппин», сваренный из парацетамола и аспирина заморскими деятелями аптечного шоу-бизнеса, безусловно относящимися к классу сволочей. Я прекрасно варила бульон из кубика. Пару раз я даже разводила концентрат кваса и получала в кастрюле жидкую разводку концентрата, призванную заменить квас по идее создателей, которые, возможно, были просто дураками. Но такого я не видела никогда. В стакане пузырилось пиво.

— Что за фокусы? — насторожилась я.

Долговязый косо улыбнулся и налил себе еще водки.

Я аккуратно взяла свой стакан и понюхала. Теперь там несомненно было пиво. Хотя минуту назад плескалась минералка.

— Пей, пей, отличное, свежее пиво! — кивнул долговязый. — «Макарденгер».

— И в чем тут point? — удивилась я.

— Че? Умею превращать воду в пиво.

— А если серьезно?

— Вот оно, серьезно, — он махнул рукой в сторону стакана.

— Объясни! — потребовала я.

Незнакомец действительно вдруг сделался серьезным, пьяная улыбочка стерлась с его лица.

— Вот этого, подруга, я тебе не объясню. Извини.

— Секрет?

Он не ответил.

— Прямо тайна?

Он снова не ответил, и мне стало обидно.

— Ладно, давай выпьем... — я подняла стакан и чокнулась с ним. — Prosit!

Пиво оказалось действительно приятным, только слегка горчило и отдавало пряным сеном.

— Горчит.

— «Макардингер» — кивнул незнакомец. — Горькое с мятой.

— А нет нормального?

— Нету. Я такое люблю.

Он вытряс из своего стакана последние капли водки и налил туда минералки. Закрыл стакан руками и немного посидел так. Я не сводила глаз со стакана и его ладоней, и прекрасно видела, что делается внутри — ничего. Могу поклясться, что его ладони не двигались и никакого пивного кубика он туда не бросал. Но когда снял руки, в его стакане тоже было пиво.

— После водки нехорошо... — напомнила я.

— Плавали, умеем, — сдержанно кивнул он и поднял стакан. — За присутствующих здесь прекрасных дам!

Он выпил, а я снова чуть пригубила пиво. Подождала, пока он поставил стакан и игриво ткнула его в локоть.

— Ну! Научи меня превращать воду в пиво!

— Этому не научишь, это получить надо...

— А где получают?

— Вот этого я тебе не скажу.

— А хоть примерно?

— Есть одно фашистское место на Земле... — он потупился и замолчал.

— Nazi Ort, — сказала я, чтобы как-то поддержать разговор, который с моей стороны поддержке не поддавался.

— Что?

— Фашистское место, в переводе на немецкий.

— Да. Там есть одна... штука. Эта штука может сделать тебе все, что захочешь. Я попросил сделать меня, чтобы это... воду в пиво превращал.

— Тяжелое наследие христианского багажа? — фыркнула я.

Шутки он не понял, и пару секунд напряженно хлопал глазами, пытаясь сообразить, не было ли это кощунством, но, видимо, слово «багаж» в контексте купе его успокоило.

— А ты бы что попросила? — поинтересовался dad.

— Да что угодно! Например, талант...

— Вот у меня талант — воду в пиво превращать...

— Хм... Ладно, а что надо сделать, чтобы попасть в то место? — я улыбнулась и на всякий случай стрельнула глазами.

Это не сработало.

— Кому как, — глухо произнес незнакомец. — Мне пришлось человека убить...

К такому откровению я оказалась не готова.

— Что, прямо так, убить?!

— Зачем прямо так? Сначала цепью по ребрам... Потом утюг на грудь и паяльник в задницу... Потом электропровод на яйца, и ток... Тогда заговорил... Потом я еще проверил, правду ли он говорит. И тогда уже убил. — Он поднял на меня мутные глаза. — Да ты не ссы, это был очень плохой человек. Он сам убил много. Такого грех не убить.

— Думаешь, отпустится?

— Уничтожить убийцу — не преступление. Санитарная акция, — процитировал он чьи-то слова.

Я глотнула и уставилась в окно. Наваливалась тяжелая пауза. Надо было что-то сказать, но не хотелось.

— О чем задумалась, киса? — спросил dad, откинувшись на спинку сиденья так резко, что под зелененькой рубашкой глухо колыхнулся контур нательного креста.

— Думаю, что когда-нибудь природа возьмет свое, и наша страна облегченно сменит на ислам опостылевшее христианство...

— В смысле? — Было видно, что он ни слова не понял.

— В ментальности. — Я пожала плечами. — Красное Солнышко промахнулось.

— Эт верно, — икнул он. — От всех красных России только вред.

— Вообще-то я про Владимира.

— А че, Владимир не из красных что ли? — оживился dad. — В одной руке кобура, в другой — заточка. Орел двухглавый! С зэками зэк, с вертухаями — вертухай, вот лохи и ведутся. А вот я так считаю: все красное из России надо вымести! Потому что это цвет крови, а не нормальной жизни. А начать с Кремля и Красной площади!

Вместе с трезвостью он теперь окончательно утратил напускную интеллигентность со всеми этими «ложечка», «минералочка», «рюмочка», передо мной сидела босая блатная душа.

— Чем же тебе Красная площадь не угодила? — я изогнула бровь. — Ты вообще хоть был в Москве?

— Был, — жестко прищурился dad. — И видал я эту Красную площадь, видал, не забуду. Вышел на нее, остановился — куда идти? И понял: вот она, Россия, так и живем. Некуда идти. И на месте стоять нельзя, потому что, как ты остановился, — сразу менты. Документы, млять, а где паспорт, а почему справка, а где регистрация, и пошли разбираться... А площадь — я те расскажу, что там за площадь, я успел рассмотреть.

— Да я, в общем-то, в курсе, москвичка...

— Так ты слушай, москвичка, слушай. Вот ты туда вышла, на площадь, да? Не важно откуда. Вышла. Главное — вышла. И всё! И куда теперь? Обернулась — сзади у тебя все загораживает красный Музей революции...

— Исторический музей, — поправила я.

— Один хрен. Че там за история у нас, революция одна. Короче, сзади — революция. Направо рванулся — Куранты и Ленин, пути нет, стена. Налево рванулся — ГУМ, распродажа и барыги, че мне с барыгами? Ладно, думаю, пойду вперед, прямо по площади. И че? — dad возбужденно развел руки. — Смотрю прямо: булыжник, булыжник, булыжник, поднимаю глаза — и на полнеба вот такая цветная татуха, куполов на десять лет отсидки!

— Это храм Василия Блаженного, дубина.

Но он меня уже давно не слышал.

— Вот, млять, надо было в Москву ехать, чтоб там еще раз увидеть? И че ты хочешь от страны, где над главной площадью — такое?

Разговор не клеился. Нужен был толчок.

— Так, значит, ты любишь пиво? — решила я strongly уйти от темы.

— Я люблю водку, — охотно переключился dad. — Но водка — личное, а бизнес — отдельно. Закатываешь воду в бутылки, превращаешь в пиво и наклеиваешь этикетку «Макардингер».

— А почему именно «Макардингер»?

— Придумалось так... — уклончиво ответил он и добавил: — меня зовут Макар.

— Илена... — представилась я, хоть это звучало уже глупо.

Макар промолчал, глядя в пространство. Лицо его тускнело и уголки губ печально вытягивались. Глаза становились пустыми, словно спирт смыл со зрачков все отпечатки мыслей, на долгие часы призвав Макара в многомиллионную армию пьяных големов с одинаковыми голосами, позами, взглядами и поступками. Я изучала его с печальным любопытством. Человеческое существо, вырвавшее свой разум из небытия на какие-нибудь жалкие шестьдесят лет, двадцать из которых проводит в сонной отключке, всегда удивляло меня своим стремлением загнать свой разум обратно в небытие при каждом удобном случае, будь то праздник, поминки или просто выдался свободный часок. Если взять на вооружение гипотезу, будто после смерти разум заблокированного на Земле абонента попадает к Богу, то в российском алкоголизме есть что-то божественное.

Макар взял бутылку с водкой и перевернул, вытряхнув на скатерть две капли. Затем рука его безвольно разжалась, бутылка грохнулась и покатилась по полу. Минералка кончилась.

— Ленка, а ну дуй за водкой! — вдруг сказал он. — Или за водой.

Големы стереотипны.

— Есть такая модель русской женщины, — усмехнулась я. — Посланная в разгар пьянки за водкой, на обратном пути остановившая на скаку коня и вошедшая в горящую избу за миг перед обвалом перекрытия. Но это не я.

— Я сказал!!! — Макар с размаху ударил кулаком по столу так, что стаканы подпрыгнули.

— Держи себя в руках, Макар, — я спокойно отвернулась к окну.

— Ты че, не поняла?!

Я молчала.

— Эй, киса! Ты че сказала? А? Че, не поняла?!

Он потянул ко мне руку, но я ошпарила его взглядом, и рука повисла над столиком, не дойдя до моего плеча. Макар опустил руку, грузно поднялся и навис надо мной.

— Макар! — капризно протянула я. — Сходи за водочкой, я так устала, что встать не могу...

Некоторое время он недоуменно тряс головой, переваривая этот неожиданный поворот дискурса.

— Сиди здесь! — решил он, наконец, то ли одобряюще, то ли с угрозой, затем мотнул головой и зашипел: — Щас я схожу за водкой и поговорим, что тут за проблемы, с-с-с...

Он покачнулся и шагнул к двери, неловко стукнувшись плечом. Долго дергал ручку двери, схватившись за нее обеими руками, но все время терял равновесие и повисал на ней, бормоча «с-с-сука... ну, с-с-с-сука... я те покажу, с-с-с-сука...» Я демонстративно смотрела в окно, делая вид, что все происходящее относится исключительно к двери. Похоже, так оно и было. Наконец Макар вывалился в коридор, повертелся там и двинулся к тамбуру.

— А ты че тут встал? — донесся из коридора его рык. — С дороги, сказал! Я иду!

В ответ послышалась недовольное бурчание на казахском, что-то про льва... Если не знать, что у казахов лев — символ уродства и неуклюжести, то, в общем, безобидно. Ругань в коридоре стихла, и я сделала вывод, что Макар казахского не понимает. Тихо выскользнув из-за столика, я аккуратно закрыла дверь, повернула щеколду, а затем еще выдвинула ступор. Пожалуй, перед Нижневартовском я пущу Макара за вещами, зато ночь проведу спокойно. Я переоделась, расстелила кровать, легла, и не заметила, как заснула.

* * *

Дед дад и перекресток семи дорог. Павлики.

Проснулась от яростного стука в дверь. Пробормотав «блажен, кто верует, тепло ему на свете...», я перевернулась на другой бок. Но стук не прекращался. Я посмотрела на часы, затем в окно. Поезд стоял на полустанке посреди бескрайней степи. «Откройте, милиция!» — произнес голос с казахским акцентом. Даже сквозь сон я высоко оценила тактический ход вызвать милицию, чтобы попасть в свое купе. Но решила, что это ему не поможет — в глазах закона пассажирствующая гёл имеет право на свой глубокий сон до самого Нижневартовска или хотя бы до границы. До границы было далеко. Стук умолк. Я снова посмотрела в окно, и вдруг там появилось лицо казаха в милицейской форме. Некоторое время мы недоуменно глядели друг на друга через стекло — я сверху, он снизу. Наконец казах строго помахал кулаком, сделал зверское лицо и изобразил обеими руками странный жест — то ли открывал два замка, то ли массировал женские груди, то ли распахивал паспорт.

После чего исчез. Вскоре в замке заворочался ключ проводницы, и дверь откатилась в сторону на несколько сантиметров — насколько позволял ступор. Ссоры с пограничниками не входили в число моих хобби. Я поправила прическу, сняла ступор и присела на постель, изобразив заспанную невинность.

В купе ворвались два казахских милиционера. Тот, которого я видела в окне, бегло осмотрелся, увидел пиджак Макара и стал рыться в карманах. Второй косолапо козырнул мне и предложил пройти. На всякий случай я напомнила, что являюсь гражданкой России. Это ты в Росси гражьданк, — ответил он с акцентом и по-восточному назидательно вздернул палец, — а здесь ты пиздозреваемый.

Я накинула на плечо свою сумочку, нащупав там мобильник, и пошла. Шли мы долго, я впереди, он — сзади. Заходя в новый вагон, я оборачивалась, но он кивал, мол, дальше. И мы шли дальше. Наконец дошли до вагона-ресторана, перед которым стоял еще один милиционер.

В ресторане было пусто и непривычно пахло. Сбоку за столиком задумчиво сидел еще один толстый казах в милицейской форме и листал папку. Я сделала еще пару шагов, и замерла. В проходе лежал Макар. Слева на его груди торчал столбик из обрубка козлиного рога, и я не сразу поняла, что это рукоять кинжала. А затем увидела огромную лужу крови, которая тянулась до моих ног...

Очнулась я от того, что казах хлопал меня по щекам и зачем-то пытался влить мне в рот воду из стакана. Вода пахла железом и хлоркой, плескалась, текла по щекам и за воротник, а там расползалась на спине.

Потом был пятиминутный допрос, который я помню смутно, хотя допрашивающий мент прекрасно владел русским. Да, вот мой паспорт. Да, ехали в одном купе. Нет, раньше не встречались. Нет, вместе не пили, он один пил. Да, выпил и ушел за добавкой. А я уснула. Нет, не помню, в котором часу. Почему заперлась? Ну, я же одна осталась в купе. Его боялась? Не знаю. Как вел себя? Пил и вел. Нет, никто не заходил, знакомых не вспоминал.

Конечно, я хотела сказать, что и боялась, и был он мне неприятен, но врожденный такт перед мертвыми запрещал говорить о нем плохо, и я ничего не могла с собой поделать. Хотя меня всегда удивляло, что мы относимся к мертвым лучше, чем к живым — я чувствовала, что этот обычай диктуется не самой лучшей стороной нашей психики. Объяснение феномену у меня было лишь одно: любой живой, даже из самых порядочных, теоретически еще имеет capability совершать зверства и подлости немыслимого коварства и неограниченной мерзости. Мертвый, сколь бы гнусным ни был его жизненный путь, отныне безобиден для общественного порядка и божественно доброжелателен даже к лютым врагам. Сравнить его можно лишь с грешником, который полностью раскаялся и навечно постригся в монахи, зацементировав себя в подземной келье. Причем сравнение это, как нетрудно догадаться, будет не в пользу монаха, поскольку capability еще при нем.

Я почему-то была уверена, что меня ссадят с поезда и повезут в местную прокуратуру чтобы, как минимум, снять отпечатки пальцев. Но то ли казахские милиционеры справедливо сочли меня бестолковой свидетельницей, то ли пьяная поножовщина в местных поездах была обычным делом, но меня проводили до купе, на моих глазах собрали в полиэтиленовый мешок вещи Макара, включая пустую водочную бутылку, и, ушли, не козырнув.

И лишь намного позже я обнаружила на полу под столиком связку предметов: крошечный ножик с открытым лезвием, обляпанным мертвой кониной, пара ключей и продолговатые часики из черного пластика, напоминавшие memory-stiсk для компьютера. На часах было две кнопки, я рассеянно потыкала в них, и вдруг прибор пискнул и высветил цифры, которые говорили мне лишь о том, что это совсем не часы. Скорее — термометр, потому что одна из цифр показывала температуру. Возможно, вторая — это влажность? Естественно, мне сразу подумалось, что это и есть тот загадочный прибор, который помогал Макару превращать воду в пиво. Быть может, температура и влажность играли роль в этом процессе? Я погоняла кнопками стайки цифр, и вскоре заметила, что стаек всего восемь, и их можно листать по кругу. Где же я видела похожие цифры? Градусы и... Градусы? Господи, да это же спутниковый измеритель земных координат! А в нем — координаты восьми точек планеты, которые для чего-то зафиксировал владелец брелка. Точнее семь точек — восьмую я, похоже, зафиксировала только что.

Идея была безумной, но ведь безумием было и превращение воды в пиво, а это я видела собственными глазами. Мне оставалось либо самозабвенно отдаться безумию, либо выкинуть брелок и постараться внушить себе, что превращение воды в пиво и dead dad мне приснились.

Я выбрала первое. А значит, имело смысл искать то самое Nazi Ort, которое, по словам Макара, может сделать тебе все, что захочешь. И я была уверена на все сто, что эти координаты — ни что иное, как путь в то самое Nazi Ort. Отцепив брелок со связки, я бросила ее под столик, на всякий случай стерев скатертью свои отпечатки. И вынула свой мобильник. Несмотря на бескрайнюю степь за окном, сеть ловилась, и я набрала номер своего верного павлика.

У каждой женщины есть собственный павлик, готовый в любое время суток выслушать, пожалеть, а то и прискакать на помощь со всех четырех лап, радуясь самой возможности встречи. Павлики застенчивы и полностью лишены намеков на мужскую привлекательность, зато их преданность не знает границ. Ухаживать за павликами несложно — они питаются надеждой. Как именно питается павлик, никто не видел, но известно, что телефонный разговор в духе «привет, как поживаешь?» делает его сытым на неделю. Раз в месяц павликов следует выгуливать, но не далеко от дома, потому что в приличное место с павликами нельзя. Секс с павликом возможен, но я считаю это извращением, вроде поцелуя с попугаем. Лично я с павликами не сплю. Этот павлик у меня пятый по счету, первым я обзавелась еще в школе, и его действительно звали Павликом. В то время я сильно переживала, втайне раскладывала на павлика пасьянсы и чувствовала себя самой последней сукой планеты. Однажды я пришла за советом к наиболее опытному человеку двора — старой девятнадцатилетней Насте. Она выслушала мой лепет о том, что он-то от меня без ума, но я-то его совсем не люблю, но как же мне ему об этом... Настя затянулась ментоловой сигаретой, выпустила свое фирменное кольцо дыма и хрипло отрезала: «расслабься, предохраняйся, получай удовольствие», давая понять, что аудиенция закончена. Сперва я была в недоумении, поскольку мои отношения не только с павликами, но и мужчинами были одинаково далеки от расслабления, предохранения и удовольствия. Но, обдумав резюме Насти дня три, я постигла его скрытый message: беспокойство павлика по моему поводу вполне сравнимо с моим беспокойством по поводу его беспокойства. И значит, мне действительно следует, как минимум, расслабиться. С тех пор я стала относиться к павликам философски, усвоив, что они не жертвы, а полноценные участники симбиоза. Ну а когда мне однажды довелось услышать, как чужой павлик покровительственно рассуждал о своей хозяйке за ее спиной, я перестала верить в извечный женский миф, будто павлики готовы тащить нас в ЗАГС с радостным визгом, как только им будет позволено об этом заикнуться.

— Леночка, ты? — хрюкнула трубка. — А я как чувствовал, что ты позвонишь! Как твоя командировка? Ты уже дома? Позвонить тебе на городской?

— Привет, Костя! Слушай, мой хороший, я еду домой, я в поезде. Костя, ты мне друг? Спасай. Просьба срочная: у меня тут приборчик, который земные координаты меряет, GPRS...

— GPS, Леночка. GPRS — это другое. Это когда мобильный телефон....

— Не важно. Погляди, my baby, где-нибудь в интернете — что это за точки на глобусе? Ты у компьютера? А, ну ты у меня всегда у компьютера... Нет? Я тогда перезвоню, не могу долго разговаривать, деньги кончатся...

— Я тебе вчера немного положил... — смущенно пробасила трубка.

— Спасибо... Сколько я тебе должна?

— Да, брось...

— Ладно, разберемся. Пиши точки, диктую. Их тут восемь...

Через пятнадцать минут павлик перезвонил и доложил о результатах. Восьмая точка действительно терялась в степях центрального Казахстана, где мчался мой поезд. А вот остальные семь... Если я хоть немного понимала в географии, то на путь к цели это было совсем не похоже, скорее — семь дорог, одна из которых приведет меня... Впрочем, почему я так уверена, что Макар хранил в карманном гаджете координаты своего Nazi Ort? Да и какое из этих мест можно назвать фашистским? Нижневартовск, Ланьчжоу, Дубаи, Москва, Анталия, Иркутск, Катманду?

* * *