Леонид Каганов: дневник

Михалков завел ЖеЖе,
но не весь, конечно же.

©A.Young

Копошились шмели, зеленели колосья, в палисадник роняли свой пух тополя, и скрипело своею небесною осью православное тело планеты Земля. Копошились в стогах крепостные крестьяне. Долетал из конюшен трезвон бубенцов. Догорал уголек в золоченом кальяне. Растопырясь усами, лоснилось лицо. И ложились лучи из проемов оконных на паркет из любимых карельских берез. И висели по стенам большие иконы. И стояли матрешки везде и всерьез. И как будто свеча из оплывшего воска, с верхней полки буфета, как маленький бог, золотился андроид по имени Оскар, закрывая локтями живот и пупок.

В соболиной толстовке на голом на теле, завернувшись в шелка и шиншилловый мех, посреди хохломы, самоцветов и гжели восседал человек, что достойнее всех. Восседал человек, чья открыта дорога, чей затылок сиял благородством седин, чей талант уникален, поскольку от бога, да и сам он у бога единственный сын. Автор кинокартин, председатель союзов, вождь бюджетов, которыми руководит, в общем — гений эпохи, к которому муза прилетает всегда по звонку и в кредит. Он сидел на веранде — великий, красивый — и мизинцем в бокале давил ананас. И катилась из глаза печаль за Россию, и тоска за никчемных беспомощных нас. Он сидел на веранде с сигарой на ухе, и молился Отцу, и летали над ним — над его головой — золотистые мухи, образуя по кругу светящийся нимб. Он сидел здесь с обеда и прямо до ночи, он молился усердно с полудня до двух, он шептал исступленно: «О господи! Отче! Я прошу, испытай мою веру и дух! Испытай мою твердость! Мечтаю об этом! Неземное страдание в душу посей! Всю духовность России контрольным пакетом я давно положил в свое сердце как в сейф! Я давно безразличен к нападкам и лести, надоел государственный звон орденов, у меня столько личных земель и поместий, что за тысячу лет не отснять для кино. Я не знаю ни бед, ни лишений, ни боли, я купаюсь в потоках вселенских щедрот. Мой народ меня любит. И даже поболе, чем люблю я в ответ этот самый народ. Всемогущий отец! Испытай мою веру! И тебе докажу я, что вера крепка! Ты отправь меня, скажем... на крест, для примера! Или, скажем, в кровавый концлагерь ЦК! Или в рубище рваном холодной зимою, я, покинутый всеми, в военном дыму, так и вижу себя с переплетной сумою... Или как там у них называют суму? Так и вижу себя изможденным и бледным: я сижу на коне, благороден и крут, и вовсю раздаю все имущество бедным... Но они же его за неделю просрут? Или вот я в грязи, исцарапан, изодран, и с простреленной грудью качусь в лопухи... Я согласен по этим по всем эпизодам отыграть, искупая людские грехи. Что ж ты, Господи боже, молчишь предо мною? Я сказал же: пошли испытание мне! Мне уж кажется, я говорю со стеною и с камином, устроенным в этой стене!»

Вдруг как гром, как удар разорвавшейся мины, потонула веранда в огне и дыму, и Всевышний, как Санта, из недр камина вдруг с отеческой лаской ответил ему: «Сын мой верный, любимый! Твое благородство не нуждается в тестах! Но раз уж просил, раз уж рвешься на подвиг... То подвиг юродства соверши, не жалея ни веры, ни сил! Притворись, будто совесть, и скромность, и разум ты давно потерял, как теряют ключи. Притворись, будто всех ненавидишь. И разом — всех вокруг оскорби, обхами, обкричи! Плюй в лицо журналистам, гони пресс-релизы! Выстрой имидж такой, чтоб ни шагу назад! Пусть твоим языком будет вечно облизан представителям власти начальственный зад. Сделай вид, что забыл все азы этикета, что в кино ты и совесть и стыд потерял, и снимаешь такое, что нужно пакеты выдавать без попкорна садящимся в зал. Позлорадствуй стране, пережившей цунами, сообщи интернету, что каждый — урод... Быть любимым не трудно. А ты, между нами, сделай так, чтоб тебя ненавидел народ... И когда, словно беса, тебя в интернете разопнут фарисеи, измазав в говне, я поверю, что свят ты на этой планете, и тверда твоя вера и преданность мне!»

Человек у камина с сияющим взглядом так и прыгнул на кресле, воскликнув: «О, да! Уж об этом просить меня дважды не надо! Эту роль я охотно сыграю всегда!» И понесся во двор, и увидел вот эти полевые цветы меж колосьев и трав. И летали шмели, беззаботны, как дети, и садились ему на рукав.