Леонид Каганов: дневник

Сгорбившись, оглядываясь хмуро, остро ощущая грех и срам, председатель Избиркома Чуров шел пешком в центральный Божий Храм. Топал по заснеженной дорожке, сохраняя неприступный вид. В бороде седой засели крошки, в роговых очках — тоска и стыд. Под ногами рассыпались льдины, тяготили долгие года. Пахла хлебом и «Валокордином» Чурова седая борода. «Хватит психовать и пить микстуры, нервы расшалились — не уснуть. Чур меня, — с тоскою думал Чуров, — в храме исповедают чуть-чуть. Если доверять совету мамы, в церкви мне помогут, как нигде. Мы же их на то и держим, храмы, чтоб пойти, когда душа в беде. Наберусь душевного покоя, чтоб душа опять была чиста...» Чуров шел туда, где над рекою гордо возвышался Храм Христа.

Там на колокольне в позе цапли, словно обнимая все ветра, протоиерей товарищ Чаплин в рясе медитировал с утра. Чувствуя отсюда близость к Богу — в центре мира, наверху, в Москве — Чаплин ощущал, насколько много мыслей поселилось в голове. Прямо хоть садись пиши декреты, всё понятно острому уму! Все открыл Господь ему секреты, все доверил таинства ему. Видел Чаплин, как роятся бесы, замыслы врагов читал во тьме. Пару свежих тезисов для прессы Чаплин сочинил уже в уме. Мыслей, как обычно, было много: нынче подарил ему Господь три доклада в форме монолога, горсть задумок да идей щепоть.

Мысли небывалого масштаба шли толпой сквозь чаплиновский мозг: думалось о долларе, о бабах, о Луне, о пользе школьных розг, о брехне в законах дарвинизма, о реформе сил ГИБДД, о рыбалке в космосе, о клизмах, о свечах (церковных и т.д.) Думалось про зимнюю резину, божий план, кармический закон, про иконку с подписью «Корзина» (непристойным словом для икон), думалось о свальном грехе в бане, о постах в Фейсбуке и ЖЖ, о кредитах, о марихуане, не достать которую уже, о монастырях, церквях и лаврах, о монашках, молодых совсем, о покупке пары сотен «мавро» в новой пирамиде «МММ», об иконе «Троица» Рублева, о Рублевке с пробками на въезд — в общем, говоря единым словом, сочинял свой новый манифест. И на пике творческого взлета, говоря церковным языком, Чаплин вдруг услышал стук в ворота красной папкой «Центризбирком». Он сейчас готов конечно не был с кем-то там беседовать пока. Но ему раздался голос с неба: «Чаплин, исповедуй мужика!»

В это утро в самом крупном храме, как на сцене перед всей страной, встретились два брата: лед и пламя — пара членов партии одной. Свечи от стыда роняли капли, наблюдая эти чудеса: Чуров говорил, и слушал Чаплин, как в стране считают голоса. Сидя перед протоиереем, честно излагал, как было, он. И глаза круглее и круглее становились в храме у икон.

Лишь под вечер изможденный Чуров наконец рассказ закончил свой. Чаплин осуждающе и хмуро повздыхал, качая головой. И сказал: грехов, конечно, много. Грубо говоря — огромный ком. Но по воле, что дана мне Богом, я тебя прощаю, Избирком! Хоть ты все нарушил процедуры, я снимаю грех с твоей души! Бог тебя простил, Владимир Чуров! Но теперь не лги и не греши!

Чуров уходил с душою чистой и почти без крошек в бороде. А его встречали журналисты — как всегда, пронюхав, что и где. Прямо окружили и вопили: «Уделите ровно пять минут! О каких грехах вы говорили? В чем вы исповедовались тут?» И ответил Чуров им привычно: «Это клевета и чепуха! Исповедь у нас прошла отлично — не было ни одного греха!»