Леонид Каганов: дневник

Луна – это оборотень, сродни волкам.
Они поднимают морды и говорят «вэлкам».
И оборачиваются враз
в дни полнолунных фаз.
А я просыпаюсь в других краях
утром, развешенным на воробьях,
луч прицельно стреляет в окно –
лучше бы было темно.
Лучше бы месяц на небе горел
буквой «С» или буквой «Р»,
и волки лохматые морды свои
прятали как могли.
Но я засыпаю при полной луне
и обернусь на другой стороне.

— Ах, зима, поторопись,
                надоело
с ветром лужи измерять
                каждый метр.
Ночью снится муми-тролль
                белый-белый...
— Я забыла свой пароль:
                Donnerwetter?

В нереальности ли, в метро ли
промелькнут подземные камни:
я ступлю на дорогу троллей
и дойду до тяжёлых скал.
И когда подойду к подножью,
разотрётся в крупицы прошлого
всё что мучило и казалось мне,
всё что ты мне в ответ сказал.
И вернусь я той же дорогой,
но сомненья теперь не тронут,
потому что пройду я верхом
и вдохну аромат цветов.
В глубине, где стояли скалы,
ничего-то мне не осталось,
только гул невесомого эха
расходящихся поездов.

От Щелчка до Курка электричья нога
донесёт, укачая слегка.
От Курка на юга – провода, как нуга,
точки-лампочки впились в бока.
Удивительный Ной не придумал такой
быстрошумный для тварей приют:
эй, держись за рога, мы несёмся туда,
где подземные духи снуют!
От Курка до Щелчка,
от Конька до Цветка,
через кольца ветров, по хвостам,
от Китая к Кузьме,
от зимы и к весне –
провода по пятам, по пятам...

Я жду какого-то знака, а может чуда –
я точно такая, какие живут повсюду.
Дуняша в цирюльне с серпом стоит наготове,
Татьяна пишет письмо на французской мове,
валькирия прочь супруга уносит с битвы,
вакханка, танцуя, зайдётся в хмельной молитве;
жена Кюри погрузилась в свою науку,
жена Ёсицунэ свершает обряд сэппуку,
Эвита Перрон в толпу разбросала книжки,
мать в «Терминаторе» снова спасёт мальчишку...
Женщины заняты делом своим, однако.
Лишь я ожидаю чуда, а может знака.

Лети, лети на другой континент —
Красной горе передай поклон,
стой, обернись, завертись крылом,
не возвращайся, нет.
Там, где следы удлинённых лап
древней, чем звон кандалов;
там, где каждый портовый паб
был полон морских волков;
где странного зверя ехиден смех
и рыбы с других планет —
самое время вспомнить о тех,
кто жил здесь сто тысяч лет.

Красная пыль оседает вдали,
птица хохочет в кустах.
Плюшевый мишка ест эвкалипт,
рифы внушают страх.
Всего только шаг от сумы до тюрьмы
И от тюрьмы — до сумы.
Об этой земле и не знали мы
от носа и до кормы.
Смотри: превращаюсь и бью хвостом,
цепями веков звеня,
давай, возвращайся, крутись хлыстом,
в прыжке догони меня!

Прекрасен, вероятно, зимний Таллин:
там Старый Томас с Толстой Маргаритой;
там ангелы летают по орбитам,
сбивая в стаи гадких лебедей...
Я, глупый Нильс, гляжу в иллюминатор
как толстый гусь с крылами в три обхвата
врывается в рассеянную вату,
где не видать ни башен, ни людей.
Что расскажу я, Нильс, своим собратьям?
Уж полночь близится. Проснулся Длинный Герман.
Зима-старушка спит в хмельной таверне,
уткнувшись носом в пудинг золотой.
И видит сказочное таллинское лето:
булыжники, пропитанные светом,
и ангела с мечом, в тяжёлых гэта,
хранящего покой.

Ты друг мой, и нам интересно едва ли
стареть, наблюдая какими мы стали,
толочь этот бисер в жестяной коробке –
какие-то шутки, намёки, намётки.
Мы слишком боимся, мы знаем друг друга
так долго, что слово нам кажется мукой –
слова бесполезные лепим и крутим,
мы близкие люди, далёкие люди.