Леонид Каганов: дневник

Бабушка была удивительно сильным, добрым и любящим человеком. Она всё умела, всё могла, и с одинаковой энергией строила фабрики с заводами, и порядок с уютом в доме. Я не знаю, бывают ли сейчас вообще такие люди. 22-летней девчонкой сразу после нефтяного института она в первые недели войны догадалась выхлопотать какие-то справки, сумела метнуться обратно в родную Полтаву и вывезти в эвакуацию своих упрямых упирающихся родителей и младшего братишку, чем спасла их от концлагеря. В эвакуации в Омске энергично приступила к работе на нефтяном заводе, позже возглавляла отделы, проектировала нефтяные и сахарные заводы. А потом достаточно рано ушла на пенсию — в 52 года: родился внук, позже внучка, мама с нами не всегда справлялась, и бабушка с той же энергией бросилась помогать. В ту эпоху 50-летнего пенсионного возраста было абсолютно нормальным, если женщина становилась пенсионеркой в 52. Но пенсионеркой она прожила ровно полжизни: умерла, не дотянув трех месяцев до 104-летия.

На пенсии бабушка не скучала: ее дни постоянно были заняты делами и заботами. «Я не могу ничего не делать, если я однажды лягу, я уже не встану», — объясняла она. Бабушка была требовательна к себе и окружающим, и постоянно тревожилась, как многие бабушки. Но одновременно излучала чистую любовь. Пока мы с сестрой были маленькими, в любой сложной ситуации нас отвозили к бабушке, и там всегда находился позитив и решение. Любые детские болезни, простуды, проблемы немедленно растворялись, столкнувшись с бабушкиной энергией и оптимизмом. Как только я обрел студенческую самостоятельность, то перебрался из Чертаново к бабушке на Новокузнецкую и прожил там несколько лет, пока учился в институте. Когда с бабушкой случился микроинсульт 20 лет назад, я настоял, чтобы она переехала в Чертаново и нам было удобнее за ней ухаживать. Но в остальное время, мы просто постоянно ездили в гости друг к другу.

Фактически, во многом меня воспитала именно бабушка, особенно в раннем детстве — гуляла со мной, кормила, читала книжки, вывозила летом на дачи. Одно из самых первых детских воспоминаний — я шагаю с бабушкой от станции «Зосимова пустынь» через пустырь заселяться на снятую дачу, которую я ещё не видел. Идет дождь, бабушка держит над нами зонтик, а я спрашиваю, что такое Зосимова пустынь, а она объясняет понятным детским языком, что когда-то тут жил старичок Зосим, и место так назвали... Потом я выяснял: дачу в «Зосимовой пустыни» семья снимала, когда мне было полтора года, позже я там никогда не бывал.

Многие важные истины бабушка мне твердила с детства, но учеником я был нерадивым. «Леня, запомни главное — учи иностранный язык. Сколько языков ты знаешь, столько раз ты человек...» Я отмахивался: пустая трата времени, когда вырасту, ученые изобретут карманный говорящий переводчик... «Леня, запомни: проснулся — не лежи, сразу вставай!» А я до сих пор, проснувшись, не встаю, пока не прочту весь мобильник...

О том, что я любил свою бабушку, читатели моего дневника знают — она нередко фигурировала на семейных фотографиях, в упоминаниях и цитатах. Бабушка делилась рецептами — рассказывала на камеру секреты засолки огурцов. Или объясняла мне рецепт блинчиков, который я потом превращал в стихи, подражая Маяковскому: «Я сам не мастер рецептов еды, у бабки пропорции выведал: стакан молока, стакан воды, и муки полтора выбери...» Одно из наших с ней последних интервью — бабушке 101 год, и она на даче рассказывает, как ей это удалось: каким занималась спортом, какую соблюдала диету (спойлер: никаким, никакую): 101 год: спорт, диета, вегетарианство Иными словами, мне сейчас нечего рассказать вам о бабушке, потому что всё, что мог о ней сказать, я рассказывал, пока она была с нами.

Поэтому наверно надо рассказать о своих переживаниях — о том, о чем я никому никогда не рассказывал, даже ей. Никто в мире никогда не знал, какая это для меня проблема — смерть бабушки. Хорошо помню этот момент — когда я осознал, что каждая жизнь, включая мою, имеет конец и обязательно закончится. Мне было пять лет. В маленькой комнате в Чертаново работал телевизор, и я что-то оттуда услышал такое, что вдруг сразу всё понял. И на меня обрушилось экзистенциальное понимание смертности, которое оказалось несоразмерно большим для пятилетнего малыша. Со мной случились слезы и детская истерика. Домашние не могли понять, что со мной происходит, мама тоже не понимала, как меня утешить. Положение спасла бабушка. «К тому времени, как ты вырастешь, — строго сказала она, — ученые уже что-нибудь придумают!» Я был ребенком сообразительным, и этот простой ответ настолько совпал с моими личными представлениями о науке и прогрессе, что я немедленно успокоился и понял: спасён. Но в этой сцене осталась нерешенной небольшая проблема: я-то спасён, но как же бабушка? Успеют ли ученые? Надо сказать, что персонажи моей шумной, но дружной семьи никогда мною не делились на более или менее дорогих: я одинаково бесконечно любил сестру, маму, папу, бабушку, дедушку, и деда Абрама из Воронежа, который приезжал редко, но был столь же прекрасен, как и остальные. Мысль когда-нибудь в будущем потерять кого-то из них была одинаково нестерпимой. Но после того эпизода она материализовалась в фобию именно по поводу бабушки.

Это, собственно, не было фобией и не изменило моего поведения или отношения к бабушке — я по-прежнему был непослушным ребенком, по-прежнему ее не слушался и расстраивал. Но игры разума у малышей причудливы и забавны. И это была скорее мистическая игра, которая сохранилась на долгие годы: у меня появились свои детские ритуалы по спасению бабушки. Заходя в бабушкину парадную, я распахивал входную дверь и бросался бегом по ступенькам до лифта, загадав, что если не успею добежать, пока дверь за спиной захлопнется, бабушка умрет. Тут всё зависело от меня. И я ни разу не промахнулся. Эта игра сохранилась у меня и до студенческого возраста. Если надо было поклясться в своей правоте, я клялся здоровьем бабушки. До последних лет, когда куда-то далеко уезжал из города, всегда из поезда или самолета в последний миг кратко звонил бабушке сообщить, что я поехал в дальнюю поездку. Бабушка знала и всегда ждала моего звонка. Особенное значение для меня имел праздник Нового года. Повторю: будучи принципиально нерелигиозным человеком, я всегда охотно интересовался красивыми ритуалами. Новый год — праздник семейный, и я ни разу за всю жизнь не встретил Новый год где-то вне дома с друзьями, для меня было важно, чтобы в Новый год рядом со мной были все родные и близкие — включая жён, разумеется. Я настаивал, чтобы в новогоднюю ночь все близкие были собраны в едином месте за одним праздничным столом, пусть даже вперемешку с моими друзьями. Но чтобы в момент боя курантов я снова мысленно загадал свое одно стереотипное желание: чтобы весь год мои близкие по-прежнему были живы, здоровы и веселы, как в эту секунду, когда мы слушаем часы за одним столом. Поэтому когда бабушке стало тяжело приезжать в Чертаново или видеть шумную толпу у себя на Новокузнецкой, я нашел выход: к вечеру метнуться на Новокузнецкую, там встретить с бабушкой Новый год часа в 23, потом включить у нее Скайп, наладив связь с Чертаново, и метнуться домой к своим друзьям и остальным членам семьи.

И в качестве такой же полушутливой мистической игры у меня с раннего детства сложились свои отношения с Всевышним. Точнее — со Вселенной. Потому что уже годам к семи я много времени провел в беседах с любимым дедом Станиславом — бабушкиным мужем, большим инженером, изобретателем и адептом научного мышления. А затем прочел ряд материалистических книг, положенных по школьной программе, часть из которых была глуповатой и не устраивала меня голословной пропагандой, но зато остальные идеально объясняли все мои вопросы о мире и вселенной, в ответ на которые религиозные теории лишь невнятно мычали и предлагали верить книжкам на слово. В итоге с раннего детства я твердо решил, что бог — это не моё. И верить я в эту чушь точно не буду. Совершенно сознательно и бесповоротно я принял своей духовной религией атеизм, который позже стал для меня трансгуманизмом. Примерно в то же время, лет в семь, я дал себе слово, что когда вырасту, никогда не начну курить, потому что это чушь. И тоже взглядов не поменял. Но при этом я любил мистические истории, видя в них, очевидно, красивые литературные сюжеты. И мистические истории меня тоже любили — вспомнить хотя бы пуговицу «Инэллу» или Моливы-шмолитвы. Но принятый атеизм совершенно не помешал мне в детстве самостоятельно изобрести свою собственную вечернюю игру-молитву: ложась спать, я представлял, будто из каждого пальца руки по очереди выходит энергетический луч, и каждый из этих лучей — требование, чтобы всё у меня и вокруг меня было хорошо. И я спокойно засыпал. Просить я никого ни о чем не просил. Почему-то изначально считал себя вправе требовать. Потом вместо воображаемых лучей из пальцев я научился на миг задерживать дыхание и напрягать какую-то воображаемую мышцу в самом центре груди, которая помогала сделать моё требование по-настоящему весомым. Никаких пустяков, игрушек, удачи в делах и прочих выполнимых и невыполнимых ништяков я никогда не требовал, полагая, что глупостью и жадностью можно перегнуть палку и разрушить игровую связь. Поэтому требование вечерней «молитвы» было всегда, что и в Новый год. И если попробовать выразить это в словах, то наверно получится как-то так: «Моих Трогать Не Смей». В первую очередь имелась в виду бабушка, как самый возрастной член семьи. Дедушка умер к концу восьмидесятых, но тут как-то прошло мимо меня.

Об игре этой никто, разумеется, не знал. Когда бабушке уже было около ста, она всё чаще жаловалась вслух, как устала жить и как ей тяжело день за днем вставать, есть, измерять давление, делать необходимые привычные действия, и что она совершенно не планировала доживать до такого возраста. Мелкие радости жизни покидали ее — глаза не позволяли уже смотреть любимый телеканал «Культура», хотя в 102 года она сделала операцию на хрусталике. Любимое радио «Эхо Москвы» закрыли, и она тогда стала слушать обычные федеральные каналы, самостоятельно фильтруя информацию. «Какая невероятная сволочь, он же хочет построить второй Советский Союз!» — говорила она мне возмущенно позапрошлой весной. Но однажды вдруг посмотрела прямо вглубь меня и ни с того ни с сего вдруг грустно сказала: «Лёняша, ты хочешь, чтобы я жила вечно. Зачем ты меня держишь? Отпусти меня...» Я опешил и не нашёлся, что ответить. Но если мне доводилось вспоминать про детскую игру-молитву — далеко не каждый день, конечно — то моё требование к Вселенной оставалось непреклонным: и бабушка, и мама, и все остальные близкие — их нельзя.

А потом сильно заболела любимая мама, а через год выяснилось, что её онкология неизлечима. И ей было тяжело, и она повторяла, что хочет скорее умереть, чтобы страдания закончились. И тогда я вдруг, впервые с пяти лет, понял, что выхода нет, а жить — это не главное в жизни. И не самоцель. И тогда я перестал упоминать маму в своих «молитвах». А через пару месяцев она умерла. Было очень тяжело. Плохо чувствовала себя и бабушка, с ней жила сестра, и теперь ещё постоянно специальная помощница, которая помогала ей встать, лечь, поесть, одеться, накрыться. Приезжая из Питера, я всегда старался заехать навестить. Потом мне предложили под Питером серьезную постоянную работу, и приехал к бабушке попрощаться пред отъездом. Бабушка, увидев меня, сказала, что как раз хотела со мной поговорить о том, что очень устала жить, и точно больше жить не хочет... Я конечно расстроился. И сказал обычные слова — о том, что я ее люблю, что очень горжусь ей, и её возрастом, и её здравым умом. Сказал, что приехал сообщить, что у меня теперь новая работа, программирование, как ты всегда и хотела, и завтра я уезжаю в Питер уже надолго, но буду звонить, и когда у меня будет отпуск, обязательно приеду. Но с этого дня я перестал что-то требовать от Вселенной.

А всего через несколько дней сестра на мой дежурный вопрос, как бабушка, написала что бабушке хуже, хотя она не хотела мне этого говорить... Я стал выпытывать, и оказалось, что бабушка теперь все время лежит, уже не разговаривает, а последние сутки даже не пьет воду. Я бросился в электрички и поезда, к утру был в Москве, потерял две минуты на вокзале, покупая в ларьке маску (был чуть-чуть простужен, по привычке боялся ее заразить), потерял ещё минуту, с порога бросившись в ванную помыть руки с дороги, и когда вбежал к бабушке в комнату, она уже не дышала, хотя была совершенно теплой — словно ждала меня до последней секунды, и почти-почти дождалась. Наверно все-таки дождалась. Я держал её руку, и она медленно остывала в моей ладони, и по моему лицу катились слезы. Даже умерев, бабушка выглядела благородно и с достоинством, как и всё делала красиво при жизни. Позже, разбирая её бумаги и завещания, мы с сестрой нашли записку к нам, написанную её рукой (с трогательной опечаткой, хотя обычно писала идеально грамотно), со стихами ее любимого поэта Левитанского:

«Ты счастливый человек, — сказал мне в тот день товарищ Тёма, — у тебя целых пятьдесят лет была бабушка.» Но счастливым я себя не чувствовал. Но и убитым тоже не чувствовал. И вот прошел ровно год без бабушки. Моя жизнь, конечно, не изменилась и не потеряла смысла, но изменилось понимание смерти. Бабушка до сих пор со мной — стоит мне представить её и обратиться к ней, я мысленно слышу в ответ её голос и вижу ее лицо. Возможно, пройдет ещё десять или двадцать лет, и ученые правда что-нибудь придумают. Они поймают следы фотонов прошлого или просто мы загрузим в нейросеть бабушкины интервью, ее письма и фотографии, и она оживет и поговорит со мной, стареньким, из умной колонки своим мягким голосом, ответит на мои вопросы, даст как в детстве какие-то советы и обязательно — обязательно — потребует регулярно кушать по режиму, не менее трех раз в день, а не как я обычно. И это будет именно она, потому что ни один прибор и ни один эксперт не сможет отличить душу от максимально приближенной копии души, как не может отличить PNG от JPEG. Потому что бога нет, а есть только информатика, и душа хранится именно в ней. И смерти нет — есть только жизнь. И от того, как эта жизнь прожита, зависит получившаяся в результате душа. И пока ученые ничего не придумали, душа просто след и память. Но они когда-нибудь придумают, и душа оживёт. Хотя наверно не любая душа, а только та, которая кому-то нужна. Мне очень нужна.

Бабушка прожила невероятно мощную жизнь: пережила войну и эвакуацию, каторжно и впроголодь работала, не щадя себя, жила в бараках, потом долго отстраивала страну и нефтяную индустрию после войны, растила с мужем в однокомнатной коммуналке дочь, продолжая работать, потом воспитывала внуков, наслаждалась дачей, смотрела любимый канал «Культура», слушала любимое радио, читала стихи любимых поэтов. И прожила долгую-долгую жизнь, цельную, законченную, сильную, завершённую и красивую. И мне иногда хочется тоже быть таким сильным, как она, и я чувствую в себе эти 25% ее генов. Я люблю тебя, бабушка.

PS: Друзья, просьба: не надо мне ничего отвечать на этот текст, ни в комментариях ни в личку. Вы меня понимаете, я вас понимаю. Думаю, тут не нужны никакие слова, кроме тех, что я написал. Чтобы их найти, мне потребовался целый год. А может даже все полвека.