Леонид Каганов: дневник

Гудит завод, шагают октябрята, шуршит под башмаком осенний лист, а мама Генку повела куда-то анализы сдавать на яйца глист. У мамы голос тверд, а график точен, с ней спорить абсолютно ни к чему. Конечно, Генка маму любит очень. Но не взаимно — кажется ему.

В родном дворе друзья играют в прятки. Кругом висят плакаты «Миру — мир!» Мороженщица толстая в палатке румяным детям продает пломбир. Палатка по пути, палатка прямо, во рту скопилась горькая слюна. «Пломбир! Давай пломбира купим, мама!» — «Я запрещаю» — говорит она. Но как же так? Любой ребенок мира мороженое летом должен есть! А я шесть лет не пробовал пломбира! А мне как раз сегодня ровно шесть! Едят пломбир в Америке, Европе, едят пломбир у нас, какой в нем вред? Но мама больно хрясь его по попе: «Я запретила: это значит — нет!»

И Генка, от обиды шмыгнув носом, прошел за мамой молча через парк. И снова обратился к ней с вопросом: давай мы купим нам воздушный шар? Он будет красным как победы знамя! Он полетит на ниточке вперед! Как будто он сегодня тоже с нами анализ в поликлинику несет! Но мама жестко, не моргнув и глазом, ответила ему: «Конечно нет. Шары содержат примеси и газы, а также в них большой моральный вред.»

Не спорит Генка, спорить тут не надо, подобный спор всегда чреват бедой. Но впереди аллеи — автоматы с прекрасной газированной водой. «Давай мы внутрь бросим три копейки! А если жалко — то одну всего! И автомат нальет в стакан из лейки с сиропом воду или без него!» Но вдруг себя почувствовав неловко, он замолчал и услыхал в ответ: «Тебе я запретила газировку! А запретила — это значит, нет!» — «Но почему?» — «Там грязные стаканы.» — «А мы помоем!» — «Замолчи, не ной.» — «Мы сбегаем домой помыть под краном! Мы принесем стакан из дома свой! Ведь все же пьют!» — «А ты на всех не тыкай!» — «Но всем же можно!» — «А тебе — никак!» — «Но все ребята, Вовка, Вероника, они же...» Но в ответ по попе — шмяк: «Сказала — нет! Не будет газировки! А чтоб не вздумал спорить и кричать, ты с завтрашнего дня не дружишь с Вовкой, и запрещаю во дворе гулять!» — «Ах мама, мама, ты такая злая!» — «Я злая? Почему же? Вовсе нет. Запомни, сын: чем больше запрещаешь, тем больше пользы и тем меньше вред.»

И Генка замолчал. Он шел за мамой к районной поликлиники крыльцу, но было у него лицо упрямо, и злоба пробегала по лицу. И с яростью, нехарактерной детям, он всё шептал: клянусь, я отомщу! Я вырасту! И людям всем на свете я всё на свете тоже запрещу! Я запрещу, что надо и не надо! Я покараю весь жестокий мир! Я отомщу за каждую досаду! За каждый мне не купленный пломбир! Я вырасту! Я буду главный самый! Я вам припомню! Я вам не прощу! Я запрещу все то, что любит мама! И все, что любит папа, запрещу! Я запрещу газеты, пароходы! И цирк! И диафильмы! И кино! Латвийские диковинные шпроты! Грузинское, молдавское вино! Я запрещу футбол и карусели! Поездки к морю взрослых и детей! Скакалки, прятки, салочки, качели! И всех на свете птиц! И всех свиней! Я запрещу из Минска простоквашу! И молоко, и пиво по стране! И кашу! Слышишь, мама? Эту кашу, которую ты утром варишь мне! Скажу «нельзя» — и словно встанет стенка! Скажу «нельзя» — и задрожит страна! Я вырасту! — шептал сквозь зубы Генка. — И месть моя окажется страшна!